Три желания Одиссея (джен)

Одиссей с пышнобедрой Калипсо среди шумнобурлящего понта жил на острове уединенном уж семь лет, восемь лун и пять суток. Он томился во гроте прелестном, виноградной увитом лозою, вспоминая родную Итаку, лук свой, коз, псов кровей благородных, няню добрую Эвриклею (знать, совсем одряхлела родная!)... Во тщете белоногая нимфа перед ним обнаженной гуляла, приникала герою к коленям. И бессмертье, и младость сулила, если с нею взойдет он на ложе. Мрачный ей отвечал сын Лаэрта:

— Разлюбезной Киприды утехи, сколь бы ни были оные сладки, неуместны для скорбного мужа, что по Родине милой томится...

Раз воззвал он в тоске к олимпийцам. Нет молитве из высей ответа. Он в другой раз принес возношенье, щедро тук и ячмень возжигая. Вновь смолчали далекие боги. В третий раз он воздел к небу длани, вырывая власы и стеная... Вдруг от запада, шлемом блистая, светлоокая дева Афина к нему в полном доспехе спустилась. И воскликнула дщерь Эгиоха, гласом молвила человечьим:

— Ах, оставь же меня ты в покое! Сколько можно, негодный, терзаться? Я ль тебе помогать не хотела? За плечом у тебя не стояла в час, когда к крепкостенному граду вы коня на канатах тянули? Не дала ль тебе, жалкий, совета про пчелиного воска заглушки, что спасают от пенья сирены? На пиру я тебе не шептала ль, чтоб не ел угощения Цирцеи? Не могу я тебя, о, псовидный, на руках отнести на Итаку! Отпусти меня, смертный, на небо и с бедой своей сам управляйся.

Удивился герой, испугался. Он стенал ко богам непрерывно и порой обретал их поддержку, но доселе очами не видел, чтобы с облака дева сходила. Поклонился он румяноланитной, слово ласковое ей промолвил:

— Зевс с тобой, необорная в битвах! Твоего раздраженья не стою. Ты лети на Олимп многохолмный и о гибнущем не заботься.

Обернулась умчаться Афина, но кольнула в груди Одиссея дума горькая: «Ах, простофиля! Не умел я взять выкупа с девы! К благовонным стопам припадая, возопить, чтоб хоть плот подарила...»

— Погоди!

Возвратилась богиня:

— Что тебе, вечно ноющий деспот?!

Ей с поклоном герой отвечает:

— Смилуйся, всеблагая Афина, побуждает меня к вопрошенью хитроумность, что ты же, Паллада, и влила в эти смертные перси. И бранится она, и стенает, мол, почто отпускаешь богиню, не спросив хоть про плот завалящий, чтоб покинуть немилый сей остров.

Отвечает устало богиня:

— Вот топор меднокованный, острый. Вот пособие, как овладеть им. Вот олив многоплодные кущи. Строй свой плот и прощай.

Отлетела.

Многократно заря воспаряла над героем, пустившимся в море. Пережил он и жажду, и бури, гнев сурового Посейдона прежде, чем к берегам феакийцев плот гремучие волны прибили. Он восславил богов за спасенье, но иная напасть приближалась. Не успел сын Лаэрта обсохнуть, сном и пищею насладиться, как заметил те страстные взгляды, что дарила ему Навсикая. И уже Алкиной, царь феаков, видел в путнике чуть ли не зятя. Тот просил пособить с возвращеньем, а его к ложу брачному гнали. И природная хитроумность искушала жестоко героя: «Позабудь о своем обещанье! Воззови к светлоокой Афине, пусть еще лишь разочек поможет!»

Не сдержался герой и взмолился, досаждая добычелюбивой и стенаниями, и слезами. День за днем проходил без ответа, лишь высокое небо темнело, омраченное гневом Паллады.

Наконец разъярилась Афина и к герою стопою воздушной с золотого Олимпа сбежала. Укоряла богиня героя:

— Снова мне докучаешь, постылый? Я без всяких взываний и стонов не хранила ль тебя по дороге? Не велела ли я нереидам бросить чудное покрывало в час, когда тебя волны топили? Не послала ли мысль Навсикае мыть одежды пойти спозаранку, чтоб не сгинул ты, жалкий, при бреге? Ты спасен, сын Лаэрта, и принят у царя, я слыхала, в палатах. Так скажи, что тебе еще нужно? Для чего в самой гуще сраженья, за работой, на пире веселом не могу ни на миг я забыться? И зудишь, и зудишь комаром ты. Хочешь, чтобы прихлопнула в гневе?

Ей с поклоном герой отвечает:

— Смилуйся, всеблагая Афина! Хитроумность меня вновь тревожит, искушает, проклятая, сильно. Мол, почто не попросишь Палладу пособить тебе с девой настырной, за хитон волокущей ко браку? Помоги один раз мне последний, а взамен обещаю, что больше, я покой твой смущать не осмелюсь.

Отвечает сердито богиня:

— Вот медовые сладкие речи, что затронут влюбленное сердце и к тебе состраданье пробудят, чтобы мог ты домой возвратиться. Их учи, и прощай.

Отлетела.

Пригодилось Афины реченье. Побуждаемы сердцем, феаки Одиссею корабль снарядили до цветущей Итаки любезной. Возвратился герой, брег целует, обливаясь слезами, как будто мать покойную снова увидел. Успокоившись чуть, в дом свой старый устремляет шаги сын Лаэрта и, пресветлые боги, что зрит он?

Разоряют его чужеземцы! Ни коней, ни собак, ни покоя, только наглая свора проглотов вкруг сидящей, склонившись над станом, поседелой увядшей царицы. «Нет, — сказала ему хитроумность, — ты как знаешь, но тут без Афины, как без гладкого камня в уборной».

Одиссей покивал ей сурово, но лишь только собрался взмолиться, как обрушилась буря на остров. И из бури богиня явилась разъяренная, страшная ликом.

— Ах, мерзавец! Ведь так я и знала, ни во что ты вменишь свое слово! Снова будешь пищать, недостойный, докучать мне делами своими и позорить меня меж богами! Я и так на Олимп златозданный не решаюсь давно появиться. Мне ли, деве, терпеть Афродиты или Геры лилейнораменной злонамеренные насмешки?! Мол, у смертного я на посылках, не иначе — влюбилась, бедняжка!

Павши ниц, ей герой отвечает:

— Смилуйся, всеблагая Афина! Хитроумность...

— В Аид хитроумность! И тебя заодно с нею тоже. Если б мойры тебе не судили, что владеть благосклонностью будешь ты богини великой покуда, трех молений твоих не исполнит, то сейчас ты купался бы в Стиксе, с мрачным Цербером лобызался!.. А теперь — попроси и будь проклят!

Содрогнулись колена и сердце у знававшего битвы героя. Прошептал он:

— Благая богиня, трепещу я, а если и смею твой покой возмущать, то виною лишь страданье мое. Ты послушай...

— Знаю все! — отвечает Афина. — Прореки лишь мне внятно, что хочешь? Покарать ли соперников дерзких? Возвратить ли богатство Итаке?

— Что ты, нет! — Одиссей восклицает. — Покарать я и сам их сумел бы. У меня старый лук есть, и руки ратный труд не забыли покуда. А богатства... богатств мне не нужно. Все, чего я желаю — покоя. Но куда бы я стоп не направил, всюду — девы, и браки, и ложа. Даже в дом свой не мог я вернуться, чтоб и тут мне не выйти женатым! Многомудрая, сжалься, помилуй, сделай так, чтобы эта... царица... как ее бишь... не помню... она чтоб меня как-нибудь не дождалась. С женихом ль утекла на чужбину, в дом отца ли вернуться решила — что угодно! Прошу...

Разрыдался пред Афиной отважный воитель. Ну а та, пораженная просьбой, на него с удивленьем взирала, и светлели прозрачные очи, вместе с ними светлело и небо, и улыбка нежданная губы непривычные к смеху кривила.

Тихо молвила дщерь Эгиоха:

— Вот теперь понимаю я, смертный, чем привлек ты богини вниманье... В дом свой шествуй и не опасайся вновь застать там своей Пенелопы. На грядущее же сговоримся, что меня пустяками тревожить ты не станешь. Но коли еще раз поразить вознамеришься просьбой — что ж, рискни. Или исполню, или в бездну Аида низвергну — так и так будет мне развлеченье... Если б знали, — вздохнула Афина, — как скучны для бессмертных столетья, то из смертных, наверно, никто бы на Олимп своей волей не рвался.

Шлем поправила и воспарила.

Долго вслед ей смотрел сын Лаэрта. А потом на плечо тюк свой взбросил и отправился радостный к дому, предвкушая заслуженный отдых.