Русский Дориан Грей (джен)

— 1900 —

Вначале появились краски. Они расплывались яркими пятнами перед глазами, закручивались в цветастые смерчи, разливались волнами золотистого моря. Солнце его слепило, и оттого между уже знакомыми красками появлялись назойливые черно-фиолетовые вкрапления. Глаза жгло.

Он смежил веки.

Было скучно. Скука давила на голову, вдавливала его в скамейку, как будто намеревалась расплющить и сломить ледоколом. В последнее время он довольно часто слышал, как в разговорах старшие произносят это незнакомое слово — «ледокол». Они говорили, говорили и говорили, говорили совершенно непонятно и слишком много. В их болтовне то и дело проскальзывало это странное слово «ледокол», затем другое — «дробить» и еще одно, имя, вернее, фамилия — «Макаров».⁽¹⁾

Мальчик, заломив руки за голову, вытянулся на скамейке и лениво поглядел на громадный дворец из серого мрамора — кстати говоря, он и носил название Мраморного. Теплое весеннее солнышко действовало на него умиротворяюще, и двигаться не хотелось совершенно.

— Феликс!

Над ним навис другой мальчик в дорогом костюмчике. Его брови были сурово сдвинуты, а руки скрещены на груди.

— Ты чего лежишь, как мертвый?! — возмутился тот.

Феликс скучающе поднялся и посмотрел на него равнодушно-оценивающим взглядом. Товарищ его был старше всего лишь на год, но ростом куда выше, и весь его вид буквально вопил о пышущем здоровье. Мысленно сравнив его с собой, Феликс в который раз задумался — это Ваня такой здоровяк или это он сам щуплый коротышка? Вероятней, правда, последнее.

Ростом Феликс не вышел и был значительно ниже своих сверстников. Ему самому становилось жутко мерзко и противно, когда он осознавал, что достает ребятам только до плечей. Плечи его самого были покатыми и шириной не отличались. В общем ему на вид вообще нельзя было дать двенадцать лет: руки-ноги нервные, лицо заостренное и худое, из-за этой худобы казалось, что глаза занимают едва ли не пол-лица, а сам тонкий, как тростник — вот-вот сломается!

— А что угодно великому князю? — с толикой раздражения отозвался мальчик, но скрыл свое раздражение за шутливым блеском глаз.

— Мне вот, скучно! — проныла восьмилетняя Таня со своего насеста: она сидела на нижней ветке яблони, болтала ногами в белых носочках и увлеченно поедала маленькое яблочко.

— Перестань так делать! — Гаврила, третий мальчик, крепко схватил лодыжку младший сестры. — Тетушка Ольга говорит, что ты чертей качаешь!

— Неправда! — обиделась Таня. Имя у нее было простое, крестьянское, и сама она была девочка простая. — Вот откуда ей знать, качаю я чертей или нет?!

Она гордо тряхнула головой с русыми кудряшками и сверху вниз посмотрела на брата. С высоты яблони ей было легко и удобно относиться к Гавриле с некоторым пренебрежением.

Брат с сестрой заспорили. Гаврила стянул Таню с дерева и поволок к Ване, чтобы тот ей «все объяснил».

Феликс же вновь растянулся на скамейке, вжавшись лопатками в подлокотник, и с некоторой долей довольства отметил для себя недалекость великокняжеских детей. Он лениво подставил лицо ласкающим лучам солнца, вперил взгляд в ярко-голубое небо и бегло слушал пламенную речь своих товарищей. В последнее время… Да что там в последнее время? С раннего детства! С раннего детства он старался лишний раз никуда не лезть, потому что неприятности находили его сами. Матушка никак не могла свыкнуться с этой мыслью, но сам мальчик уверен был в этом твердо. С ним постоянно что-то случалось, но вместо того, чтобы радоваться или, хотя бы возмущаться, он только скучал: все внезапные приключения его порядком утомляли.

— А тогда ты скажи, скажи, Ванюша, — усердствовала Таня; она всегда называла старшего брата «Ванюшей — к великому неудовольствию того, — откуда вообще все взялось? Откуда?!

Великий князь Иван Константинович неприятно поморщился, услышав ненавистное «Ванюша» и потому несколько замешкался с ответом.

— Что? Не знаешь? — победно воскликнула девочка, и глаза ее мигом засверкали.

— Конечно, знаю! — обиделся Ваня, выпрямившись в гордую струнку. — Я вообще все знаю!

— Что-то невидно!

— Видно! От Бога! От Бога все взялось — так родители говорят!

И Ваня до того распалился, что внезапно плюхнулся рядом с Феликсом и посмотрел на него с таким доверием, точно призывал в свидетели. Таня одернула белое платьице и тоже уставилась на Феликса раскосыми голубыми глазами. Похоже, они ждали оба, чью сторону он примет. Мальчика даже порядком позабавило это редкостное доверие к своей персоне. Он внимательно изучил лица великокняжеских детей — простодушное лицо Вани, недоверчивое Гаврилы и полное какого-то глубокого внимания лицо Тани.

— Конечно, от Бога, — Феликс кивнул головой, а потом пояснил с авторитетным видом: — Бог — это царь царей. Он сидит среди облаков на золотом троне в окружении архангелов. А птицы — это как поставщики для его двора. Они собирают на земле кушанья и приносят Его Небесному Величеству.

— Да ну? — немного подумав, выдал Гаврила. — А когда мы умрем? Нас тоже птицы унесут на облака?

Феликс невольно замолк.

Об этой стороне вопроса он как-то не подумал. Но признать этого никак не мог. В отличии от Вани, который раздражался сразу, когда его в чем-то упрекали, Феликс просто не мог позволить себе попасть впросак. Это было против его правил.

— Думаю, что да, — наконец заявил он. — Как только человека похоронят, у него душа от тела отделяется, птицы ее тут же подхватывают и несут к небесному владыке. Вот потому вороны на кладбище и каркают, — в порыве вдохновения дополнил он, — хотят, чтобы души им ответили и обнаружили себя.

Великокняжеская троица переглянулась.

— Вот это я и имел в виду, — довольно заключил Ваня.

— А на небе хорошо? — с сомнением спросила Таня. Она запрокинула голову и внимательно посмотрела в разрезанный линиями облаков небосклон.

— Еще бы там было плохо! — отчаянно влез Ваня. — Всякий бы хотел туда попасть как можно раньше!

— И ты, Феликс? — вновь с живым вниманием поинтересовалась девочка.

— Что? — Рассеянный Феликс мыслями уже был где-то далеко. — Ах, да, конечно.

— Значит, тебя надо похоронить! — с энтузиазмом пропищала Татьяна. — Ты полетишь на небо, а потом вернешься и расскажешь все нам!

Феликс, слух которого сосредоточился на одном только слове «похоронить», мгновенно встрепенулся:

— Так я же не умер!

Оставшиеся двое мальчишек рассмеялись и переглянулись между с собой с таким озорным пониманием, что Феликсу невольно почудилось, что они намериваются исправить этот недочет. Но парочка маленьких князьков, похоже, и не думала двигаться с места.

Лишь в воздухе отчетливо запахло приближающейся игрой.

На самом деле Феликс и ходил в Мраморный дворец — место обитания великого князя Константина Константиновича в Петербурге, — чтобы играть с его малолетними детьми. Детей у великого князя было шестеро, но обычными товарищами Феликса была лишь четверка старших — Иван, Гавриил, Татьяна и Константин. Или же, по-детски: Ваня, Гаврила, Таня и Костя. На прошлой неделе Костя заразился от своего младшего брата Олега корью, и теперь они дневали и ночевали в отдельном крыле дворца — подальше от крошки Игоря и подальше от старших балбесов, которые так и норовили нарушить запрет и пролезть к заболевшим братьям.

Местом всех игр по преимуществу был дворцовый сад, который раскинулся на территории отнюдь не маленькой. Зимой здесь можно было забрасывать друзей снежками и прыгать в высокие сугробы, весной — скакать по лужам под аккомпанемент ругающихся воспитателей, летом и осенью — бегать, сигать и резвиться в свое удовольствие. Иногда кто-нибудь забегал или падал на роскошные пестрые клумбы. Родители ругались. Но родительские упреки все же не производили особого эффекта.

— А, наверное, необязательно, чтоб ты умер, — внезапно осенило Ваню. — Маменька, я слышал, обсуждала с папенькой, как умер Феликс Фор, твой тезка. Вот мы тебя за место Фора и похороним.

— Ага-ага, — подхватила Таня и до того оживилась, что позабыла про свое яблоко и бросила его в кусты рододендрона. Кстати говоря, Феликс этого названия не признавал (выговаривать было слишком трудно) и потому называл багульником. — У этого французского президента усищи во! — Она так широко расставила руки, изображая усы, что результату ее трудов мог бы позавидовать любой гусар. — Глазищи во! — Маленькие пухленькие пальчики потянулись к лицу и растянули веки. — А волосищи… волосищи… волосищи-то… — в запале бормотала она.

— Дай угадаю, — кислым тоном влез Гаврила, которому эта лихорадочная тирада не очень пришлась по вкусу. — Неужели — «во»?

Таня, не уловившая иронии в его голосе, действительно на мгновение задумалась.

— Не-а, — внезапно припомнила она. — Волос-то у него особо и не было. Я фотокарточку видела, — под конец пояснила она с довольством, а потом искоса взглянула на Феликса. Круглые глазенки ее сузились, когда взгляд добежал до черной взъерошенной шевелюры. — По этому пункту ты не подходишь.

Феликс едва слышно прыснул:

— Мне казалось, моя кандидатура отпала уже с первого пункта.

— Но зато глазищи-то, глазищи! — пискляво протянул Ваня, умело подражая тоненькому голосочку сестры, и панибратски похлопал Феликса по плечу, одновременно насмешливо уставившись в его огромные глаза. — Друг мой Филя, твои глазищи определили твою судьбу!

И парочка великих князьков загоготала в унисон. Искренне в небесное путешествие душ явно поверила только Таня, а вот ее старшие браться предвкушали веселое времяпровождение.

Феликс нахмурился. Он кое-что слышал о смерти президента. В феврале-марте этого года разговоры все были только о нем да еще и о том странном слове — «ледокол», но у французского Фора точно не было ничего общего с чисто русским Макаровым. Мальчик даже знал анекдот про своего тезку: взрослые передавали его друг другу шепотом и исключительно по-французски. При этом дамы легонько краснели, а подслушивающий Феликс откровенно сомневался, есть ли вообще у этой нелепицы смысл. Весь анекдот заключался в том, что какой-то министр спрашивал у личного доктора Фора, в сознании ли месье президент, а доктор совершенно невпопад отвечал, что она уже ушла. Мальчика так и подмывало спросить, кто эта таинственная она, которая отвечает за сознание Фора, но каждый раз, едва открыв рот, он осекался — вспоминал, что знать этот анекдот он и не должен. Потому Феликс частенько болтался по родительскому дому на Мойке, тщетно пытаясь разгадать личность этой незнакомки.⁽²⁾

— Садовник вчера начал копать клумбу, — весело затараторил Гаврила, — вон там, где-то за фонтаном. Так что нам копать ничего не придется: воспользуемся его ямой.

Только сейчас до Феликса дошло, что они всерьез намериваются устроить «Похороны президента Фора» и что неблагодарная роль Фора выпала именно ему. Мальчик вообще с детства привык получать все, что хотел, но и великокняжеские дети были избалованы не меньше — даже больше. А спорить с ними или перечить — себе дороже.

К несчастью, Гаврила оказался прав: за тихо журчащим фонтаном действительно была выкопана яма глубиной где-то в две трети маховой сажени. Так что, о ее предназначении можно было только гадать — кому нужна такая глубокая клумба? Но великокняжеских детей истинное предназначение новоявленной «могилы» не сильно заботило. Они распределили между собой оставшиеся роли — могильщиков и отпевалы. Таня на правах девочки выбирала первой и провозгласила себя отпевалой — смысл ей был неясен, но слово понравилось. Ваня достал из ямы лопату и грабли и милостиво уступил лопату брату.

Феликсу же не оставалось ничего иного, кроме того, как в последний раз оглядеть свою «похоронную процессию». Он смотрел на них без всякой мольбы — унижаться и не думал, но все же еще надеялся, что они передумают.

Они не передумали.

Потому мальчик покорно слез в яму и, как подобает благовоспитанному покойнику, лег на спину и вытянул ноги — благо, длина «могилы» позволяла. Также он покорно позволил Ване всучить ему сделанное из палочек, перевязанных хворостинкой, распятие и уложить руки «крест-на-крест».

Именно тогда, лежа в сырой яме, слушая сбивчивое молитвенное бормотание Тани и смотря снизу-вверх на сгрудившихся сверху ребят, Феликс дал себе твердый обет — прожить как можно дольше, потому что в «могиле» ему не понравилось совершенно: было жутко холодно и мокро, макушка утопала в клейкой грязи, лопатки болезненно вжимались в землю, а шея ныла ничуть не хуже избранной «отпевалы». Может быть, всему виной было отсутствие гроба… Но в гроб бы он точно не лег! Даже под дулом пистолета!

Или надо будет перед смертью попросить обить гроб чем-нибудь мягким…

Особенно плохо Феликсу стало, когда Гаврила, шепча себе под нос: «Во имя Отца, и Сына, и Святая Духа. Аминь», принялся, уподобляясь распятью, «крест-на-крест» посыпать его песком. Пару раз младший «могильщик» сыпал чуть больше чем надо, и комья пыли вперемешку с песком летели Феликсу в лицо. Так что пришлось зажмуриться еще сильнее. Потом посыпанием занялся Ваня, в голову которому минутой позднее пришла «гениальная» идея: «покричать» над «могилой», как это делали крестьяне в деревнях. Этому Таню учить не приходилось: молитвенно сложив руки и нависая над ямой, как призрак, она принялась стенать не хуже раненного лебедя. И под ей лихорадочно-нервное «Ой-я-я-я! Как же мы теперь будем без тебя-я-а?! Зачем же ты, голубчик, нас покинул?» (какой во Франции голубчик?!) Феликс вышел из себя окончательно. Дорвались! Заживо решили его похоронить!

Изображать покойника ему надоело.

Весь разозленный, мокрый и грязный, Феликс, отбросив в сторону свою врожденную лень, вскочил на ноги и гневно уставился на троицу.

Стенающая Татьяна Константиновна тут же испустила какой-то странный звук — нечто среднее между иканием и всхлипом, а потом заголосила еще громче:

— Мамочка, ходячие мертвецы! Живые покойники!

И бросилась прочь. Что в этот момент творилось в голове этой маленькой девочки, Феликса не интересовало совершенно: Ваня и Гаврила, оба, едва ли не катались по траве, то хватаясь за животы, то обнимая свои лопаты и грабли, и дико хохотали. Действительно, может со стороны это и выглядело смешно, но их поведение Феликса только оскорбило.

— Господи, ты похож на мокрого щенка! — сквозь смех выдавил старший «могильщик» и подал ему руку.

Феликс заскрипел зубами от злости, но не проронил и слова. Едва только он выбрался наверх, злость выскочила наружу: мальчик выбросил вперед кулак, и Ваню мгновенно сложило пополам от боли.

— Эй, ты чего?.. — оторопело пробормотал Гаврила, но Феликс также молча двинул ему под ребро. А потом прошипел:

— Вот чего!

Очухавшийся Ваня со стремительно заплывающим глазом запрыгнул ему на спину и повалил на траву. Феликс утащил за собой скорченного Гаврилу, и спустя мгновение они втроем бешено катались по земле, норовя надавать друг другу крепких тумаков. Падая Феликс подбил глаз и Гавриле, и теперь у двоих великокняжеских дитятей на лицах красовалось по «фонарю». Сам «восставший покойник» отделался парой-тройкой синяков.

Но с тех пор Феликса Юсупова в Мраморный дворец больше не звали.

— около тринадцати лет спустя —

В Российской империи встречаются любопытные личности — они и пить любят, и поесть не прочь, и гуляют по всем кабакам целого города и ближних ему сел, и дел еще наворотят, да таких, что по утру и не разгребешь, причем еще сами эти личности древнего происхождения! Среди простых крестьян таких людей иначе, как вертопрахи, повесы и бездельники, не называли. И оттого, что у европейцев складывается мнение о нас, русских, именно по этим вертопрахам, на душе становится горько. Ведь на самом деле мы народ тихий, мирный; мы даже чем-то сродни медведю зимой: сидим себе в берлоге, к другим не лезем и к себе соваться не даем. Тихий фон русских масс, однако, не способен потопить сольных выступлений отдельных личностей — более того, он их и выделяет. К сожалению, эти личности становятся у нас самобытными, но, словно некое исключение, и запоминаются отлично.

Среди интеллигентных жителей этому контингенту населения было дано свое название: «золотая молодежь».

Золотая молодежь — иначе, те, кому посчастливилось удачно родиться. Этому термину суждено существовать долгие и долгие века. От золотой молодежи много бед — перечислять их устанешь, — но есть и своя польза. Только пользу эту видят далеко не все, лишь некоторые — чья жизнь зависит от этой пользы: трактирщики, купцы, музыканты и актеры. Ведь кому не знать — не было в предреволюционной России людей более щедрых, чем моты-сыны благородных мужей империи! Если захочет такой человек гулять, то непременно на широкую ногу; если захочет есть, то в шумной компании и в три горла; если захочет пить, оплатит весь погреб и каждую лишнюю бутылку в придачу. «Широта души» — вообще отдельное качество русской нации, но, если уж на то пошло, золотая молодежь отвечала за «широту кармана».

Прохор Васильевич был именно тем человеком, который умел ценить все приведенные выше аргументы по достоинству. Он заведовал небольшой гостиницей «Рог изобилия» и был одним из тех гостеприимных хозяев, кто за известную плату с удовольствием подкрепит силы любого путника. К выбору своей профессии Прохор Васильевич подошел необычайно серьезно, потому он был настоящим мастером своего дела: не было ему равных в обращении с вертелами, скалками и бутылями. С той же серьезностью Прохор Васильевич подошел и к выбору места, где выстроит свое заведение. Выбор пал на побережье Крыма, уголок верстах в шести от Ялты.

Крым — чудесный край суровых пейзажей. Вокруг — высокие скалистые горы; на склонах — сосны до самого берега; море переменчиво: мирно и лучисто на солнце и ужасно в бурю. Климат мягок, всюду цветы, очень много роз. А кроме всего прочего, Крым был любимой летней резиденцией царской семьи. И это оказалось определяющим. Потому что, где появлялась царская семья, там рано или поздно оказывались аристократы со всех уголков нашей необъятной страны. Аристократы — народ привередливый, настоящий знаток до хорошей еды, но примеряемый. За ними, однако, водилась одна дурная привычка: они любили путешествовать со всем своим хозяйством; многие даже коров с собой возили, чтобы иметь возможность попить в дороге свежего молока.

Но чей желудок устоит перед ароматами свежеприготовленных яств?

Знатоки останавливались, уезжали довольные и — присылали других знатоков. Трактирщик мало-помалу ковал денежки, но, вопреки обычаю, не снижал гастрономический уровень своего заведения. Это еще раз доказывало тот факт, что он был настоящим фениксом среди своих более мелочных собратьев.

С ночевкой клиенты останавливались редко: у большинства были свои имения неподалеку, но и такое тоже случалось. Сегодня, к примеру. Целых трое! И все останутся ночевать!

Прохор Васильевич дыхнул на рюмку, оглядел своих уже немного принявших на душу постояльцев и принялся старательно натирать. Покончив с одной рюмкой, он взялся за другую, в который раз бросив взгляд на троицу.

Одного из них Прохор Васильевич видел довольно часто — то был губернаторский сынок. По сравнению со своими спутниками, красивыми той красотой вырождения, которую не увидишь в простом народе, он казался очень нелепым. Выразительное и живое лицо, нос картошкой и ярко-красные щеки делали его похожими на клоуна в цирке. Ему было где-то под двадцать пять, но озорной норов сбавлял ему лет семь-восемь.

Другой был великий князь не меньше! Самый молодой, двадцати двух лет, крепкого сложения, с большими черными глазами, строгим носом и волевым подбородком, он был очень красив — даже слишком крупный рот не портил впечатления.

Третий… На третьего Прохору Васильевичу лишний раз было страшно взглянуть. Он даже толком не мог понять причину своего страха: то был молодой человек, ровесник «клоуна», безукоризненной красоты — темноволосый, рослый, стройный, с чувственным ртом на нежном, точеном лице и просто фантастическими глазами: они словно меняли свой цвет. Каждый раз, когда трактирщик, совладав с собой, задерживался взглядом на этом человеке, его глаза были разного оттенка — то светлые, почти желтые, то угольно-черные, такие, что зрачки сливались с радужкой, то пронзительно карие, бездонные. Поначалу Прохору Васильевичу казалось, что всему виной плохое освещение, но суеверный страх, какой люди обычно испытывают перед чертями, назойливо нашептывал ему, что дело тут совершенно в ином. Становилось еще страшнее. Тем не менее молодой человек вызывал невольное восхищение… Это был «бриллиантовый» князь.

Постояльцы смеялись, весело переговаривались между собой, пьяными взглядами изучали карты и — снова смеялись. Прохор Васильевич видел на своем веку множество аристократов (князь Голицын вообще был его постоянным клиентом) и, как следствие, видел множество карточных раскладов. Потому с отчужденной уверенностью человека, который никогда не делал ставок, он мог идентифицировать большинство известных игр. Этих молодых людей поглотила «железка».⁽³⁾ «Банк», судя по всему, держал генеральский сынок: он хохотал громче и раскатистей всех.

— Жир! Жир!.. — надрывался генеральский сынок, указывая в карты великому князю. — Жир! А у меня вот девятка и восьмерка — семь!⁽⁴⁾

Великий князь насупил брови и раздраженно выкинул свою пару карт. Лицо его было затуманено и несколько свирепо — количество выпитого только усугубляло его злое настроение.

— Угомонись, Лазарев! — пихнул «клоуна» в плечо третий и выставил ему свою комбинацию. — Угомонись, пьянчуга!

Лицо Лазарева, такое же затуманенное, как у великого князя, отразило смесь сложных чувств.

— Вос — ик! — ем! — упавшим голосом выдал он, да так жалостливо, что, казалось, сейчас заплачет. — Восемь! — Но потом в его подернутых лихорадкой глазах блеснула яркая мысль, и он затараторил преувеличенно бодро, указывая «бриллиантовому» князю пальцем в грудь: — А нам с Дмитрием оттого и лучше, денежный ты магнит! Тебе фартит, точно ты сын Фортуны, а мы с ним будем счастливы в любви!

— Так выпьем за это! — встрепенулся великий князь. Его вспышка злости, похоже, прошла. Он переглянулся с Лазаревым, и они вдвоем схватили по бутылке и чокнулись с пронзительным звоном.

Их товарищ не двинулся. Он не сгребал в кучу свой вываленный на стол выигрыш, не собирал карт, не пил. Он просто со странной улыбкой наблюдал за проигравшей парочкой.

— Феликс? — удивленно протянул Дмитрий.

— Увольте! — улыбнувшись еще шире, отвечал «бриллиантовый» князь. — Сынам Фортуны везет в родных стенах, но только до того, как в них зарядит стрела Амура.⁽⁵⁾

— Понятно! — качнув кудрявой головой, хохотнул Лазарев. — Феликс ставит на Фортуну! Предатель гуманизма!

— Но я не проиграю, — отвечал Феликс, потянувшись за своей бутылкой. — И за это стоит выпить!

Друзья переглянулись и — снова захохотали.

Пока они вот так сидели за картами, пили, ели и чесали языками, они совершенно не представляли для Прохора Васильевича опасности. Более того, они приносили ему редкостную прибыль. Но стоило хоть одному из них разбушеваться, буйство накрывало и остальных. Трактирщик знал твердо: такие люди в пьяном состоянии подобны дворовым собакам часов в десять-одиннадцать вечера: стоит гавкнуть одной — перекличка накроет всю деревню. В городах «аристократическая перекличка» могла кончиться бешенным кутежом в компании с медведем и даже парочкой загрызенных этим же медведем людей. В селах — примерно тем же. В горах ситуация стояла более спокойная: максимум, что могли сделать, так это разнести заведение. Ему это перед летним сезоном, конечно же, было не нужно. Потому Прохор Васильевич зорко наблюдал за постояльцами, чтобы в случае чего успеть предотвратить бурю.

Неожиданно его отвлекло громкое лошадиное ржание, которое доносилось из раскрытого настежь окна. Он, продолжая натирать столовые принадлежности, подошел поближе; в лицо ему тут же дунул принесенный с моря свежий ветерок. По дороге едва различимый в темноте высокий мужчина вел под уздцы коня. Скакун качал гордой головой, но все же покорно плелся вслед за своим хозяином. Мужчина привязал коня к колышку и пошел в сторону входа.

«Ой-ля-ля! — мысленно воскликнул Прохор Васильевич, довольно потирая ладони. — Четвертый! Подумать только, и это весной! Что же будет летом?»

— Оленька, принеси мне еще три бутылки! — вслух сказал трактирщик миловидной пухленькой девушке с двумя толстыми пшеничными косичками.

Оленька кивнула из своего темного уголка и бросилась в глубь заведения. Она была родом из ближней деревушки, сиротка без единого живого родственника и потому на роль помощницы подходила как никто другой: никаких братьев, которых нужно накормить бесплатно, никаких сестер, которых нужно устроить на работу, никаких родителей, которым нужно помогать. У самого Прохора Васильевича родни тоже не было, он, правда, пару раз видел своего внучатого племянника, но тот был седьмая вода на киселе и жил — слава Богу! — где-то в Тульской губернии.

Но не одного достойного хозяина «Рога изобилия» привлек новый звук: «бриллиантовый» князь поднялся со своего места, широкими шагами и той походкой, которой обычно ходят ступившие на сушу моряки или пьяные, прошел мимо длинной вереницы столов и распахнул дверь. А потом вдруг затянул голосом звонким и чистым, удивительно ясным для подобной среды:

Когда б имел златые горы

И реки полные вина…

… Все отдал бы за ласки, взоры,

Чтоб ты владела мной одна! —

подхватил другой голос со двора, также весело и жизнерадостно.

— Горчаков! — рассмеялся «бриллиантовый» князь. — Мика!

— Черт побери! — отозвался новоприбывший — высокий красавец восточного типа лет тридцати. — И у этого человека потом хватает совести на чистейшем итальянском петь «Арию герцога»!

— Иди ты! Будь сейчас зима, я бы на радостях в сугроб прыгнул! — заверил его Феликс.

Они с чувством обнялись прямо на пороге и похлопали друг друга по спине.

— Господа! — нетрезво качаясь, до них добрался Лазарев. — Честь имею представить вам князя Феликса Феликсовича Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона — первого человека, который одичал в Европе!

— Володька! — улыбнулся Горчаков. — Сколько мы не виделись?

— Да с тех пор, как ты уехал лечить нервы из-за этого сумасброда, — Лазарев кивнул на Феликса. И тот, как покаявшийся грешник, горестно опустил голову — мол, признаюсь, моя вина!

— И давно ты из Европы? — Мика стянул перчатки и вопросительно глянул на Юсупова.

— С год, — ответил тот. — И всю зиму безвылазно сидел в Петербурге — привыкал к тому, что если скажу: «Россия», мне не ответят: «А-а-а, Россия… Медведь, матрешка, балалайка? И — как вы их называете? — сибирские морозы?».

Горчаков внимательно осматривал столпившихся друзей, а потом и все помещение. Взгляд его темных глаз был быстрый, скорой и ясный. Он и лихорадочную, не совсем членораздельную речь Феликса («Вот только у них в английских домах в тысячу раз холоднее чем на нашей каторге!») слушал с особым вниманием. Первым смекнул это Дмитрий:

— Э-э, так не пойдет! Он не пьян!

Заводила Лазарев среагировал молниеносно:

— Хозяин! Вина!

Прохор Васильевич нервически поторопил Оленьку. Она выскочила из-за двери с бутылкой и стаканом в руках и уже было поторопилась передать их трактирщику. Но не тут-то было:

— Ну чего же у вас все никак у людей? — возмутился генеральский сынок. — Старшие работают, а молодые отдыхают! Не годится!

Оленька застыла как вкопанная. Вначале она робко осматривала свой беленький передник, а потом немного осмелела и подняла глаза на молодых людей. Лазарев поторопил ее нетерпеливым жестом, и девушка была вынуждена подойти. Тяжелая бутылка дрожала в ее руках. Оленька обогнула стол дугой, намеренно держась поближе к Дмитрию — вероятно, она посчитала его наиболее безобидным.

— Ну-ка давай пей! — Володька Лазарев выхватил у нее из рук бутылку, налил полный стакан и всучил Горчакову. Тот залпом осушил один стакан, потом другой, третий. А Лазарев все не успокаивался.

— Пей! — твердил он.

— Не хочу! — выдал Мика и, повинуясь всеобщему течению, протопал к столу, где до этого троица играла в карты. Вино подействовало молниеносно, и язык у него развязался:

— Я не знал, что ты стал жадным, Феликс! Что мы делаем в этой дыре? Где твои знаменитые бахчисарайские дворцы? Или дурак-управляющий снова испортил вам всю мебель? Так мы бы пережили!

— Я сюда с трудом доехал, Мика, — отвечал его друг. — У меня на хвосте филеры.

— «Шпики»?⁽⁶⁾ У тебя? Серьезно? — поразились Лазарев с Горчаковым.

— Серьезней некуда.

Решив воспользоваться этой беседой, Оленька попыталась выскользнуть. Трактирщик то и дело делал ей знаки выйти вон. Но его махания руками ни к чему не привели: девушка была вынуждена остановиться, потому что оказалась зажата между двумя молодыми людьми. Они вроде бы ее даже не замечали, но робкая Оленька тряслась как осиновый листок, что, впрочем, не мешало ей то и дело с упоением в наивных глазах поглядывать на аристократов. Среди простых парней и мужиков таких не встретишь. И девушка невольно засматривалась.

Прохор Васильевич же покачал головой. Сделать он ничего не мог: судьба Оленьки сейчас целиком зависела от нее самой.

— Что мы все обо мне? Я слышал, что ты, дурак, женился!

Оленька вздрогнула еще сильней: рука красавца Юсупова собственнически обхватила ее талию, не давая возможности пошевелиться.

— На comtesse Стенбок-Фер… Фемонр! — подхватил заплетающимся языком Дмитрий.

— Фермон! — мгновенно исправил Мика, падая на стулья вместе с остальными и наливая себе еще. — Не женщина, а весна! Я бы и вам ее показал, не будь вы такими!

— Какими? — захохотал Лазарев, так сильно наклонившись, что едва не приложился головой к столу.

Оленька смотрела на него с выражением немого ужаса на лице. Она вся стремительно бледнела, за считанные секунды став белее снега.

— Володька, ты пугаешь девушку своей красной мордой! — фыркнул Юсупов, усаживая Оленьку к себе на колени. Бледные ее щеки залились багрянцем.

— Какую девушку? — Лазарев недоуменно вперил глаза в фигуру друга, а потом пригляделся посильнее и заметил красную, как вареный рак, Оленьку. — А как зовут девушку? — подперев голову рукой, с живейшим любопытством спросил он.

Одна рука Феликса обхватила тоненький девичий стан, другая обвила плечи, пальцы повернули подбородок.

— Правда, как зовут девушку? — спросил он томным голосом.

— Оля, — она залилась краской еще сильнее, смущенно опустила голову, а потом внимательно посмотрела на человека, на коленях у которого оказалась. Более красивого мужчины Прохор Васильевич не видел: ему уступали и Мика, и Дмитрий. Похоже, Оленька была солидарна с трактирщиком: в ее перепуганных глазах засверкало неподдельное восхищение. Этот восторг не смогла уничтожить даже самодовольная улыбка, которая возникла на его лице.

— Милое имя, — отозвался Юсупов, продолжая улыбаться с тем же самодовольством. Голос у него был тоже завораживающий, певучий и очень приятный. — А мое — Феликс.

Женатый Мика неодобрительно цокнул языком, но поперек не сказал и слова. Оленька же не то испугалась, не то, напротив, была очарована. Она вновь стыдливо опустила глаза. Юсупов усмехнулся, а потом склонился к ней и что-то зашептал ей на ухо. Неожиданно ее щеки резко побелели. Он не отстранился, и румянец вновь начал загораться на ее лице — казалось, что покраснела даже шея.

Затем она вдруг слезла с его колен и, не оборачиваясь, ушла в другую комнату.

Феликс отхлебнул еще из своего стакана.

— Что ты ей сказал? — спросил Дмитрий.

— Что я сказал? — Феликс деланно нахмурился, как будто припоминая. — Я сказал: «Le soleil… herbagère… montre… gateau… tranchèe».⁽⁷⁾

Все расхохотались — даже Мика. А Лазарев, насмеявшись, неожиданно спросил:

— Чего ты ей там про любовь наплел?

Его вопрос вызвал новый взрыв смеха. Юсупов захохотал так сильно, что откинул назад свою гордую, породистую голову.

— Ты, как я вижу, так и не выучил французский, mon cousin? — сквозь смех спросил он.

— Кто бы говорил! — едва ли не обиделся Володька. — Это не я умудрился получить кол на экзамене у батюшки! У батюшки — где проще простого! Я вообще не понимаю, как ты Оксфорд окончил!

— Я всего лишь с ним поспорил, — хмыкнул Феликс. — И это было давно.

— А-а, я помню, — сказал Горчаков. — Батюшка велел тебе назвать чудеса Христовы, а ты наплел какую-то чушь.

— Не скажи! Моя чушь не была лишена чувства чего-то невероятного, — вступился за себя Юсупов. — Я ответил, что Христос накормил пять человек пятью тысячами хлебов. Он меня переспросил, но я настаивал на своей правоте — мол, в этом и есть все чудо.

Молодые люди в который раз покатились со смеху.

— А тогда и про меня не говорите плохо! — Лазарев встал и выпрямился по струнке. — Я, в отличие от вас всех, до пяти лет разговаривал на чистейшем французском. Я русского так не знал, господа! Вот, послушайте: «Ба`ган жевяль т`гавю-ю», — издевательски пародируя французский говор выдал он.

Всех пополам сложило. Пьяные и жутко веселые, они хохотали так громко, что люстра шаталась на потолке; когда же Лазарев с отвратительнейшим акцентом затянул: «Мальбрук сан ва тан гер…»,⁽⁸⁾ она едва не грохнулась. Прохору Васильевичу от этого жизнерадостного смеха становилось только не по себе. На душе у него скребли кошки, он даже едва не разбил стакан.

Затем стало еще хуже…

Феликс Юсупов одним махом вдруг допил свою бутылку и вышел из-за стола.

— Я же говорил вам, что пить надо за Фортуну, — хохотнул он и скрылся в той же комнате, куда до этого ушла Оленька.

1) В 1899 году по чертежам Степана Макарова был создан первый арктический ледокол «Ермак»

Вернуться к тексту

2) Сущность анекдота заключается в непереводимой игре слов. Согласно легенде, французский президент Феликс Фор умер от отравления во время полового акта: его якобы отравила любовница. Во французском языке «сознание» и «знакомая» имеют одну и ту же лексическую форму.

Вернуться к тексту

3) «Железка» — простонародное название баккары — азартная карточная игра; ее цель: набрать большее количество очков (максимально возможное — 9).

Вернуться к тексту

4) В России до 1917 комбинацию, дающую ноль очков, называли также жир

Вернуться к тексту

5) Фортуна — в римской религии богиня счастья, случая, удачи. Изображалась с рогом изобилия.

Вернуться к тексту

6) Филёр — сыщик, «шпик»; название агента Охранного отделения, который вел слежку («наружное наблюдение») за подозреваемыми в революционной или оппозиционной деятельности.

Вернуться к тексту

7) «Солнце… трава… часы… торт… траншея» (франц.)

Вернуться к тексту

8) Т.е. «Malbrougn se`n va-t-en guerre…» — «Мальбрук в поход собрался» (слова популярной в 18 в. во Франции сатирической песенки, высмеивающей английского военачальника герцога Мальборо; переведенная на русский язык, пользовалась огромной популярностью в России во время Отечественной войны 1812 г.)

Вернуться к тексту