По дороге в Гиш (джен)

Катится повозка, вгрызаются во влажную землю колёса, звенят под дугой колокольца.

— Вы-то, дети, счастливые. Вы и не знаете, что такое — жить обок с нечистью, — рассуждает старый Петар, раскуривая трубку. — А раньше, бывало, из города носу высунуть нельзя было, чтоб их не встретить. То на сосне сосень устроится, то на сельской ярмарке треть лотков горные коротышки отожмут. Но это что, вот песчанки — это была холера, всем холерам холера. По сравнению с ними даже заедни ничего так покажутся.

«Дети» — студенты, подмастерья, несколько хмурых крестьян, долгогривая семинаристка, улыбчивый оруженосец и дюжая кузнечиха из Залесья — молча кивают, но задавать наводящие вопросы не торопятся. Большинство не первый уже раз едет на самоходке старого Петара, и они отлично знают, что единственный способ получить со старика интересную историю — молчать и слушать.

Но тот, кажется, не в настроении продолжать. Вместо этого он внезапно срывается в причитание:

— А вот что вы, дети, делать-то будете, когда моя самоходка сломается? Как-то вы будете в Гиш добираться, из нашего-то медвежьего угла? А если не в Гише, то где и людей-то повидать? Фарра теперь только старикам и годна, молодые-то другого ищут...

Пассажирам не слишком нравится об этом думать. Между столицей и Гишем на самоходке ехать восемь-двенадцать часов, как повезёт, а на лошади это сколько же будет? Может и несколько суток, и неделю. И как тогда успевать вернуться домой на праздники, или наоборот — на праздники успеть метнуться в Гиш, а потом домой, за работу?..

Звенят колокольца под дугой, катится под колёсами серая от пыли дорога, тянется в небо дым от петаровой трубки, стелется по-над землёй розоватый туман самоходного двигателя. По левую руку мелькнул покосившийся, облупившийся деревянный памятник — кривенькая реплика столичного "Освобождения Фарры". Следовало бы остановиться, прочитать короткую молитву о здравии гишийского владыки и Святейшего Отца на Престоле, но старый Петар не очень-то разбирается в новых правилах и законах.

К тому же, памятник выглядел как-то подозрительно: вместо благородного кавалера, поднимающего с колен заплаканную деву в оковах, вышел какой-то бандит и шарахающаяся от него пленница.

Оруженосец достаёт простенькую китарру, начинает рассеянно перебирать струны, пытаясь попасть в лад с колокольцами. Солнце клонится к закату.

— Песчанки, да... — вспоминает старый Петар. — Они-то были страшнее всех. Если так подумать, большинство нечисти, они, ну, те же люди, только с чудинкой. Кто на сосне целыми днями сидит, кто под землей города строит... но я это так, не всерьёз говорю. Если всерьёз, то они все были нечисть как она есть.

И ещё бы он всерьёз говорил, что нечисть — это те же люди, только странные. За такое и под суд угодить можно, как предателю Родины. Зря, что ли, Гиш освобождал Фарру и Онру от потустороннего гнёта? Зря, что ли, гишийцы тысячами гибли на чужой земле? Зря Святейший Отец на Престоле ночами не спал, не вставая с колен, молясь о победе своих детей?

Рыжие лучи проходят через сплетённые ветви деревьев вдоль дороги, бросая на неё пламенное кружево теней. Оруженосец прижимает струны рукой, чтобы не мешать рассказу. Семинаристка на всякий случай открывает молитвенник — старой, онрийской ещё, печати.

— У нечисти, чтоб вы знали, способ рождения не такой как у нас, детей Иша. Коры рождались из смеха, прозвучавшего над рекой или под деревом; коротышки, говорят, из камней появлялись, а великие змеи — из яиц. А песчанники, они рождались там, где вода с землёй встречались, и непонятно было, где земля, а где вода.

Кто-то говорил, что они все выходили из болот; другие спорили — рождались, дескать, песчанки в линии прибоя, оттого у них и имя такое. Старый Петар в эти споры не вникал, да и не мог вникать: когда последнюю песчанку отправили назад в море, зашив, как полагается, в кожаный мешок с обезьяной и собакой, ему было едва четырнадцать лет.

— И оттого, что природа их такая непонятная, сами они тоже были непонятные, странные. Не было у них ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни взрослых. Даже своего облика не было.

— А что было? — долговязый подмастерье с нашивкой в виде башмака во всю грудь и тремя годовыми браслетами на левом запястье впервые едет с Петаром и не знает, что перебивать его нельзя. Но на удивление, старик не замолкает, наоборот, охотно отвечает на вопрос:

— А ничего не было, дитя. Как вода, как песок перетекали они из формы в форму, оставаясь собой — и каждый видел в них то, что желал увидеть.

Колокольца нестройно звякают, когда повозка резко сворачивает с торного пути, но никто не удивляется: Торный Тракт часто чинят или перекрывают для свободного проезда гишийских господ, и приходится сворачивать на просёлок.

— Песчанки, они были страшнее других. Так вернулся домой, там тебя ждёт мать любимая, или жена родная — а потом раз, и блеснёт у ней в глазах красным или рыжим, и это не мать и не жена, а песчанка. И вроде и не виновата она, это ты её не за ту принял, а она что, она зеркало... а всё равно жутко, верно?

— Поэтому когда начался великий освободительный поход, гишийцы первым делом освободили Фарру и Онру от песчанок, — радостно вклинивается подмастерье. — Иначе никакая война с нечистью не была бы возможна!

Он хороший мальчик, отлично учится в школе и крайне редко получает от учителей розог за прогулы или хулиганства.

Старый Петар кивает:

— Так и есть, так и есть. Ведь если любой друг или знакомый может вдруг оказаться нечистью, как тогда с ней бороться? Можно ведь и с ума сойти. Нет, это вам не коры с их живыми ручьями да говорящими деревьями, это вам не сосень сосновый. Это настоящая нечисть.

Повозка подъезжает к причудливой четырёхсторонней арке, осеняющей перекресток. Никто — кроме, может, старого Петара — ещё здесь не бывал, и они с интересом смотрят на непривычную постройку.

Семинаристка спешит прочитать высеченную внутри купола молитву: «Бог отцов и детей наших, бог дорог и бездорожья, устрой наш путь и направь его как должно, и помяни душу строителя сего, Нура Аб'д аль-Рахима, и пусть все четыре руки его...», — тут она, конечно, прерывается. Не дело молиться за великого змея, да и какому такому богу отцов и детей он мог посвятить свою арку?!

Испуганная, она спешит открыть молитвослов — старый, онрийской печати, — и погрузиться в чтение канона для путешественников.

Вдалеке за лесом на фоне яркого заката лиловыми силуэтами рисуются башни и колокольни.

Что это за город? До Гиша, с его множеством селений, ещё далеко, они ещё не покинули Фарру. Но в Фарре и до освободительной войны городов было немного, а теперь осталась одна столица...

Оруженосец снова берётся за китарру, и на сей раз у него куда лучше получается подладиться под колокольца.

Старый Петар молчит и курит свою вечную трубку, и щурит в яркий закат такие же яркие, красно-рыжие глаза.