Vale et me ama! (джен)

Многим кажется, что две тысячи лет назад жизнь была сказочной или мифической, словно окутанной холодом мраморных колонн и ароматом олеандровых благовоний. На самом деле она была точно такой же, как и сейчас. Люди жили, влюблялись, плели интриги, верили в свои идеалы, спорили и мечтали… Спорили и мечтали, конечно, по-разному: кто-то на звенящей, как медь, латыни Цицерона и Вергилия, а кто-то на грубой и малопонятной латыни солдат и рабов, кладущих знаменитые мостовые. Их мир был единым и закрытым — от Египта до Британии, за пределами которого жили «варвары». «Варвар» — это тот, кто не говорит на латыни, не читает Гомера и Горация, не восхищается чернофигурными и не ходит в термы, хотя может знать куда больше римского гражданина в химии или астрономии, как те же персы. Рим процветал, но солнце Античности уже прошло полдень и стало незаметно клониться к закату.

В моем распоряжении оказался редкий пергамент, который показал мне старый приятель — специалист по истории Древнего мира. Пергамент написал некий Гай Валерий Павел Фабий*, живший в «золотой век» императоров Антонина (138 — 161) и Марка Аврелия (161 — 180). Естественно, он сохранился только в копии пятнадцатого века, старательно переписанной каким-то итальянским монахом, любителем Античности — ведь римские книги и манускрипты до нас не дошли. Я внимательно прочитал его заметки, где-то дополнил их и разделил на главы. И теперь приглашаю и вас, дорогие читатели, почитать о жизни императорского Рима записки Гая Валерия Павла Фабия. Его прах давно истлел в знаменитом колумбарии на Аппиевой дороге (хотя сам Гай Валерий верил, что живет до сих пор среди нас, о чем расскажет в свое время), но мне было ужасно интересно находиться в его обществе. А будет ли интересно вам, надеюсь, вы напишете мне сами.

«Vale et me ama!» — как сказал бы Гай Валерий. — «Будь здоров и люби меня!»

* * *

(…)

Я все-таки никогда не приму новую моду отращивать бороды. Нет, лично мне этот новый обычай просто отвратителен. Хотя его ввел сам покойный Кесарь Адриан, да хранит вечность его память, я все-таки останусь римлянином и никогда не смогу отпустить бороду. И дело тут не в каких-то предрассудках, вовсе нет. Ведь не имею же я ничего против новой моды девушек — носить не белую, а кремовую тунику. Просто, поверьте, в жару очень противно ходить с растительностью на лице. Солнце греет пот в волосах, и он градом льется по нечистой бороде. Редко что может быть омерзительнее этого чувства!

Другое дело — поработать на природе. Вот и сейчас я сижу в своем маленьком саду с видом на сияющее море. Какое счастье, что мой дед Марк Публий Фабий все же построил нашу маленькую виллу здесь, у морских берегов. Ласковые волны лазурного моря медленно набегают на берег и, пенясь, разбиваются о камни. Где-то вдали голубое осеннее небо убегает вдаль, словно сливаясь с сине-зелеными морскими просторами. Старики говорили, что в такой день богиня Салация совершает торжественные выезды по морю в колеснице. И хотя это только старый миф, многие до сих пор украдкой ходят на берег, чтобы хоть одним глазом увидеть вдали колесницу прекрасной любимой жены Нептуна.

У меня перед глазами противный свиток жреца Манефона об истории Египта. Мне нужно сделать выписки о египетском праве. Мой почтенный патрон Луций Фульвий Эбурний Валент попросил меня подробно составить заметки: что ценного можно взять из египетского опыта. Хорошо Гнею — он работает с ассирийскими законами, где есть что взять. А что досталось мне? Читать про страну, жители которой, кажется, только и делали, что хоронили своих правителей-фараонов. Такое ощущение, что кроме смерти и погребальных обрядов их не интересовало вообще ничего. Варвары, одним словом. Какой нормальный человек захочет постоянно думать о своем небытии, скажите на милость?

Мой дед, следуя сельской моде, разбил правильный сад. Это вам не обычный городской перистиль — внутренний дворик с цветами. В нашем саду есть вымощенные травертином центральная аллея с боковыми, которые украшены настоящими мраморными (хоть маленькими) колоннами. Между ними в тиши притаились фонтаны и ниши с мраморными и терракотовыми статуэтками. У моря — аллея из кипарисов. Повыше — террасы из «мяг­кого аканфа» алоэ, плюща, тама­риска и мирта, за ними — два пруда, густо заросшие трост­ником и папи­русом. А матушка, обожавшая цветы, засадила газоны крас­ным поле­вым маком, белыми и тигровыми лилиями, и даже редким нарциссами. (Помню, купила она их за кругленькую сумму и все боялась, что ей всунули дрянь). Ну, а с боков наш сад закрывают ирисы и белые розы — матушка всегда испытывала к ним необъяснимое пристрастие. Когда мы с Туллией вступили в наследство, то два дома в Риме мы поделили с ее мужем, а загородную виллу забрал я. Я даже доплатил сестре за нашу резиденцию, но выкупил ее целиком.

— Господин просил попить? — старик Филоктет, тряся остатками рыжей шевелюры, подошел ко мне и, улыбнувшись, протянул на подносе чашу с виноградным соком.

— Благодарю, Филоктет, — улыбнулся я. — Спасибо, спасибо…

На подносе еще лежали и мои любимые кусочки хлеба с закуской: соленый сыр с чесноком и травами, политый оливковым маслом. Старик с детства был привязан ко мне, и хотя он был рабом, мы всегда считали его членом семьи.

— Господину хорошо бы перекусить, — требовательно проворчал он.

— Через пару часов можешь пойти погулять в город, Филоктет, — кивнул я, с наслаждением беря сок. — Хоть до утра.

— Через три… — буркнул Филоктет. Я бросил на него изумленный взгляд. — К вам заедет господин Теренций, просил принять.

— О, Теренций! — от волнения я даже привстал. Как приятно всё же, что старые друзья не забывают обо мне!

— Да он, он самый. Опять вина, поди, привезет… — ворчал Филоктет. Я невольно улыбнулся: он всегда не любил Теренция, и матушка поощряла его своими высказываниями о моем друге.

Я взял хлеб с закуской. Всё же Филоктет знает, что я люблю. Никогда не понимал, как люди бьют рабов. Может, потому, что старый Филоктет для меня, наверное, не раб, а что-то вроде пожилого дяди.

— Господин Теренций очень падок на вино, очень… — проворчал раб. — Ваша матушка, почтенная матрона Фульвия, очень не одобряла такое…

— Послушай, Филоктет, — буркнул я. — Теренций не такой уж частый у нас гость, согласись. Ну, не удержался он в квесторах, так что с того? Не всем дано… — прищурился я на солнце.

— Господин слишком добр к нему, — недовольно урчал раб. — И квестором не смог работать, и из Рима уехал, и полдома прогулял… Вот вы, господин, куда вхожи сами! — показал он наверх. — Матушка ведь гордится вами, знаю!

— Ты бы лучше не ворчал, Филоктет, а узнал, откуда его Фотида взяла деньги на покупку дома в Капуе, — по привычке понизил я голос, хотя в саду не было никого из слуг.

— А господин еще не знает? — изумился старик, подняв остатки выжженных солнцем и годами бровей. — Она ведь, распутница, спит с самим проконсулом Луцием Петрони…

— Да слышал, слышал, — махнул я рукой. — Да только кто это знает?

— Все знают, господин, — бросил на меня снисходительный взгляд старик. — Только вы один по доброте душевной все не верите!

— Вот я очень сомневаюсь, если «знают все»! Раз знают все, значит, не видел никто, — поморщился я.

Филоктет урожденный грек, а они ужасно доверчивы. Я удивлялся этому еще в юности, когда читал «Царя Эдипа». Это же надо: Эдип поверил в рок и проклятие, в слова пастуха, что он не сын царя Лая, и ни на секунду не подумал о том, что свидетели могли быть подкуплены. Или слова: ходит молва, что Лая убили на перекрестке дорог… Так молва или доказано? И ведь верят, как дети.

— Да посмотрите, господин, как она наряжается! — скривился Филоктет. — Это за какие же деньги?

Фотида, впрочем, нравилась и мне. Невысокая, тонкая и темноволосая, с пронзительным взглядом синих глаз, она казалась мне распутной с первого мгновения. Ее вызывающий пристальный взгляд словно говорил: «Смелее, я твоя!» Еще больше меня будоражил ее нагловатый хриплый голос, словно передающий какое-то странное томление. Ночью я страстно представлял, как буду обладать Фотидой в самых изысканных вариантах, но атаковать эту крепость днем так и не решился. Ведь я вполне мог ошибиться, и тогда мне не избежать скандала и позора в доме друга. Зачем? Пусть все идет как идет.

— Всё же у Фотиды тело не такое уж роскошное, — пробормотал я, словно убеждая самого себя. Это моя особенность: говорить с насмешкой о том, что нравится, словно напоминая себе, что во всем нужна мера. А, может, просто люблю посмеиваться над своими пристрастиями. «Что люблю — над тем посмеиваюсь», — учил великий Кесарь Август.

— А господин Теренций такой: может и жену продать, — понизил голос Филоктет. — Не стоило бы вам ему доверяться…

Я снова слышу голос матушки. Словно она не ушла в мир иной, а осталась тут, с нами. «Человек существует в наших воспоминаниях», — как учил мудрый Эпикур. Надо бы, кстати, наведаться к Туллии и спросить, как они там ухаживают за матушкиной могилой.

— Ну, ты не очень, Филоктет, — полушутя погрозил я ему пальцем. — Встреть господина Варра приветливо, хорошо? — притворно насупил я брови.

— Да уж встречу, встречу, — проворчал он. — Ради вас, господин. Только ради вас.

Филоктет уходит мимо газона с лилиями, а я, сладко вздохнув, беру папирус Манефона. Опять и опять погребальные формулы… Нет, это уже выше моих сил. Зачем напоминать о смерти в такой день? «Не надо бояться смерти. Когда мы есть — смерти нет, а когда смерть есть — нас нет. Человек и смерть никогда не встречаются». Снова Эпикур. Так и представляю, как он это говорил ученикам, лежа под большими грушами.

А вот попробуй-ка о ней не думать. Нет, не получается. Интересно, каково это правда «не быть»? Не ходить, не думать, не пить вино, не наслаждаться, не воспринимать время… И так целую вечность, до скончания времен. Мы разложимся на атомы, и нас просто не будет. Как-то совсем ужасно… Вот все есть — а тебя нет. И опять эти египетские похороны фараона.

Может, в Египте тогда и государства не было, а было громадное кладбище со служащими? Даром, что у греков есть поверье, что страна мертвых лежит за громадной рекой, куда тела перевозят на ладье за плату. Не везли ли они их, набальзамированными, в африканские пески? Я морщу лоб и смотрю, как налетевший с моря ветерок треплет траву.

Впрочем, в каждом деле можно найти удовольствие и выгоду. Пусть почтенный Валент не думает, что все записки я ему просто подарю. Конечно, дело сделаю, но и напишу свой манускрипт о египетском праве. Сразу обеспечу себе известность, почтение и, быть может, еще более высокую должность. Пусть погребальные формулы сослужат и мне службу… Рыжие лилии смотрят на меня, словно подтверждая мою догадку.

А ведь в самом деле: вот сегодня я сижу с лилиями, а завтра? А завтра все может стать иначе. От предвкушения успеха я блаженно потянулся и уже по-другому взглянул на папирус, переписанный, впрочем, каллиграфическим почерком какого-то писца. Это только кажется, что реальность неизменна: на самом деле она меняется постоянно.

* * *

С тайной смерти я впервые соприкоснулся в далеком детстве. Однажды, когда мне было, кажется, года четыре, я видел погребальную процессию — вынос саркофага из соседнего дома. Саркофаг был мраморный, с резными узорами, изображавшими грустящих людей. Тогда нам со старшей сестрой Туллией стало безумно интересно, что это такое, и мы долго играли в похороны. Свиванию похоронной мишуры помешала самая младшая сестра — Сира. (Позднее она умерла, так и не перешагнув семилетний возраст). Она доложила матери о наших странных играх, и та, поймав нас с Туллией, надрала обоим уши.

— Смерть — не игрушки, — спокойно объяснила она, пока Туллия едва сдерживала крики от горящего уха. — Только разложившиеся натуры могут интересоваться подобным.

— Мы… не знали… — вздохнул я, также потирая ухо.

— Не удивительно, если учесть, что вы оба — дети пьяницы и распутника, — когда наша матушка Фульвия Марина Секунда Фабия говорила о муже, ее анемично бледное лицо искажала гримаса.

После обеда матушка повела нас в фамильный склеп, чтобы показать могилы. «Раз уж вы оба так того хотите», — усмехнулась она. Белые мраморные плиты показались мне безмолвными и невероятно мерзкими на фоне песка и густой травы. Мне показалось, что я никогда в жизни не видел более отвратительного места. Кругом стояла тишина, и только мраморные надгробия тускло сияли в полутьме. Туллия, кутаясь в накидку, стояла поодаль возле каменной скамейки. Ее взгляд был прикован к камню, под которым лежал какой-то родственник  — настолько давний, что его имя почти стерлось с плиты.

— Мама, а что там… — посмотрел я на мраморную гробницу. Мы, Фабии, были богаты и хоронили родных в склепе, а не в колумбарии, как большинство.

— Там? — матушка холодно осмотрела меня. — Прах. Скелет и кости. А плоть съедают трупные черви.

— А… Они опасны? — полепетала Туллия, покопав ручкой в песке.

— Еще как! — мать облокотилась об ограду. — Могут напасть на того, кто разроет могилу. Даже ночью найти жертву и съесть ее.

— Страшно… — поежился я.

— Страшно? — русые брови матушки подпрыгнули вверх. — Нет, смотрите. Смотрите оба, — спокойно сказала она. — Это ведь та самая смерть, которая вам так нравится, — словно передразнила она кого-то. — Это ведь так интересно!

Туллия, не говоря ни слова, бросила теребить край туники и подбежала ко мне.

— Ничего, не страшно… — карие глаза матери продолжали холодно улыбаться. — Ваш папенька нашел свою шлюху в колумбарии, так чего же удивляться?

Ни я, ни Туллия, ни маленькая Сира понятия не имели, о чем идет речь. Отец давным-давно не жил с нами, и мы его почти не знали. Пару раз он приходил за мной и возил гулять в какой-то парк. Я помнил, что от него исходил странный сладковатый запах. Однажды я спросил об этом мать, и та брезгливо ответила, что это «дешевое вино». «С утра уже запах», — добавила она, засмеявшись колючим смехом, которого я предпочел бы не слышать.

Много позже я узнал, что матушка была глубоко несчастлива в браке. Она происходила из знатного рода Ветуриев и привыкла с детства высоко нести голову. Но если бы только ее де­душ­ка, Луций Эмилий Ветурий, знал, что ждет его лю­бимую внуч­ку, ког­да зак­лю­чал с самим сенатором Марком Публием Фабием брачный контракт… Фульвия тогда бы­ла ма­ла — ей ед­ва ми­нуло три­над­цать лет. С тех пор ей го­вори­ли, что она не­вес­та — это для нее ма­ло что зна­чило, хо­тя Валерий Марк Фабий (в честь которого мне и дали второе имя «Валерий»), бу­дущий муж, ей не нра­вил­ся: она на­ходи­ла его шум­ным и лег­ко­мыс­ленным.

Впер­вые Фульвия Марина Секунда Фабия, то есть наша матушка, ста­ла за­думы­вать­ся о собс­твен­ном бу­дущем в шес­тнад­цать. Ожидания не обманули ее… Мот и гулена, отец быстро спился, завел кучу романов и уехал в малоазиатский город Мира с некоей Татианой, когда мне было два года, — пропивать и прогуливать огромную часть состояния. Дедушка Марк, известный сенатор, лишил его наследства, но всегда защищал сына перед Фульвией, что выросло в холодные отношения между ними. Однажды я услышал обрывок их разговора:

— Тогда разводись, и дело с концом, — дед всегда говорил холодным и методичным голосом. Он всегда был в ровно-приподнятом настроении, считая, что показывать свои чувства на людях неприлично.

— Я? А дети? — мать говорила с холодной яростью, явно готовясь сорваться с минуты на минуту.

— Ну, а что дети? Они вполне себе обеспечены.

— А не боитесь, что они забудут вас? — в голосе матери сквозил яд.

— Значит, такова судьба… — стоически ответил дедушка.

Тогда я не дослушал скандала. Много позже я понял, что дед говорил это намеренно, чтобы лишить матушку главного оружия — угрожать, что она изолирует нас от его семьи.

— Спокойствие — лучшее оружие в разговоре с дураками и ненормальными, — как-то сказал он мне во время прогулки по почти пустому саду Лукулла: мы намеренно пошли гулять в него сразу после полудня, хотя большинство посетителей приходило к вечеру. — Есть сорт людей, которых грушами не корми, дай скандал ради скандала. Они всегда будут против любого решения — лишь бы поскандалить и показать себя борцами с чем-то там.

— Скандал ради скандала? — удивился я, глядя на кроны грушевых деревьев.

— Да, Валерий. И самое страшное для них наказание — не дать им скандала, а отмахиваться от них, как от надоевших мух, — ласково и вместе с тем чуть лукаво посмотрел он на меня. — «Да-да, хорошо-хорошо, только иди куда-нибудь отсюда поскорее!»

— А если такой начальник?  — посмотрел я на лавровый куст с твердыми гладкими листьями.

Стоял сентябрь, и редкие пожелтевшие листья лавра уже лежали на траве. Я знал миф, что в полдень под кустами засыпают сатиры и дриады, и все смотрел на ряску пруда, заросшего папирусом и лилиями. Мимо нас прошла только веселая пара — видимо, счастливые молодожены, не боявшиеся полуденного зноя.

— Тогда надо отмучиться пару часов: выслушать сумасшедшего, похлопать и сделать по-своему, — спокойно ответил дед. — Не скандалить, а просто подать предложения письменно: толковые предложения толкового человека.

Этот урок дедушки я запомнил на всю жизнь.

* * *

По-настоящему я увидел смерть, когда мне было одиннадцать лет. Мы собирались на похороны кого-то из наших дальних родственников. На душе, помню, поселился отвратительный страх и робость от того, что мне предстоит увидеть. Замешкавшись, я поздно спустился в комнату матери, где возле мраморного стола, украшенного двумя бронзовыми статуями кентавров, уже стола матушка. За опоздание она сразу влепила мне пощечину.

— Вы почему опаздываете, Валерий? — неприязненно сказала мать.

Удивительно, но никто и никогда — от матери до господина Валента — не звал меня Гаем, словно этого имени у меня не было. Только Валерием. Что же, я к этому давно привык — прекрасное римское имя, которым может гордиться любой патриций.

— Простите, матушка, — потупился я, чувствуя, как саднит теплая щека.

— Если я позвала за вами, следует приходить немедленно, — наставительно сказала она.

Одетая в длинную черную тунику, она напоминала печальную отощалую птицу. Со времен Кесаря Августа у женщин стало модным надевать на похороны белый цвет. Однако обе наши семьи — Фабии и Вентурии — остались верны прадедовским традициям надевать на похороны черное. Ведь сам Эней, как пишет Овидий, считал именно черные паруса цветом траура и скорби. Потому и у нас черный цвет по-прежнему оставался цветом смерти. Глядя на сгустившийся сумрак, я думал о том, что белый цвет в самом деле не идет для похорон.

— Так по­чему вы замешкались? — матушка придирчиво осмотрела мою черную тогу.

— Простите, матушка… — еще раз почтительно склонил я коротко стриженную голову.

— Боитесь покойников? Не хватает смелости сознаться? — пристально посмотрела мать. — Через полчаса мы отправляемся!

Я снова поклонился. Когда я слышал подобные нападки матери, на душе появлялась злоба. Больше всего на свете хотелось поскорее вырасти и стать независимым: настолько, чтобы никто не смел делать мне замечаний. (При одном этом слове я с трудом сдерживался, чтобы не сжать с ненавистью кулаки). Однако обнаруживать мечты перед матерью было не резон: она, казалось, могла читать каждую мою мысль.

— Фрида! — снова крикнула мать. — Скажи госпоже Туллии, чтобы немедленно пришла сюда!

Поднявшись с кресла, матушка подошла к высокому окну. В смутном свете пасмурного дня она стала похожа на серьезную грустную девочку, которую зачем-то нарядили дамой. Я услышал топот босых ног Фриды — нашей рабыни с чудным именем. Кажется, она была из Британии.

— Доб­рое ут­ро, ма­туш­ка, — вбе­жав­шая Туллия сде­лала бе­зуп­речный поклон. Сестра также бы­ла в чер­ной тунике «под гор­ло» и чер­ных закрытых сандалиях,

— Доб­рое… Хо­рошо, что хо­тя бы вы, в от­ли­чие от бра­та, уме­ете при­ходить вов­ре­мя, — яз­ви­тель­но ска­зала матушка.

Как и положено, она присела в наше большое кресло, инкрустированное слоновой костью. Сидеть на таком приспособлении мне всегда казалось сущей пыткой, но ничего не попишешь… Мать достала маленький сосуд в виде оленя и достала из него немного смеси — из лавра, коры дуба, олеандра и шалфея. Все помещение наполнилось противным приторным запахом. Я догадался, что это нужно для похорон.

Мы с сестрой, притихшие, наблюдали за матерью. Я бо­ял­ся на­рушить её мол­ча­ние, но знал, что нуж­но о чем-то го­ворить. В про­тив­ном слу­чае мать, не­сом­ненно, нач­нет се­товать, что нам, де­тям, ей не­чего ска­зать.

— Ска­жите, матушка… А де­душ­ка Марк бу­дет? — ре­шил­ся на­конец я.

Мать от­ре­аги­рова­ла мгно­вен­но. Сбро­сив в маленький сосуд свою смесь, она рез­ко по­вер­ну­лась к нам.

— Мне всег­да бы­ло ин­те­рес­но: что Марк Фабий сде­лал для вас? — ехид­но пос­мотре­ла она на меня. — Мно­го ли он ку­пил вам по­дар­ков? Или, мо­жет, силь­но ин­те­ресо­вал­ся ва­шей жизнью? Или, мо­жет, вспом­нил про на­ши труд­ности?

Я, по­чувс­тво­вав, что со­вер­шил ошиб­ку, на­чал рас­смат­ри­вать сте­ны. Как и положено в хорошем доме, они были мраморными с небольшими нишами. Из некоторых ниш сочилась вода, создавая прохладный уют. В центральной нише стоял небольшой фонтан со статуей убегавшей нимфы Дафны. Напротив высились водяные часы — клепсидры, подаренные матери чуть ли не отцом ее матери — сенатором Гнеем Лукрецием Эмилем Афрой, из рода которого та происходила.

— Но все в вос­торге от Марка Фабия, — про­дол­жа­ла мать. — Это пря­мо-та­ки по­рази­тель­но. Хо­тела бы я уз­нать, в чем сек­рет по­пуляр­ности де­душ­ки?

Карие глаза Туллии с тре­вогой пос­мотре­ли на меня. За­тем она быс­трым дви­жени­ем ру­ки от­ки­нула темно-русые волосы. Я сто­ял, по­тупив­шись в холодный мраморный пол.

— Уве­рена, ес­ли бы вы уми­рали от го­лода, Марк Фабий не вспом­нил бы о вас, — матушка заканчивала сборы. — Впро­чем, всё рав­но был бы хо­роший он, а не мать…

— Ма­туш­ка, по­верь­те… — вздох­ну­ла жа­лоб­но Туллия. Мне показалось, что короткая туника Дафны встрепенулась от воды.

— Во что имен­но? Что вам обо­им Марк Фабий до­роже род­ной ма­тери? Я это знаю, — закрыла мать сосуда в виде оленя.

— По­верь­те, мы… — пок­ло­нил­ся я, хотя в душе ужасно желал увидеть поскорее дедушку.

— А что мне ве­рить? Я знаю. И ва­ше от­но­шение ко мне я хо­рошо знаю, — поставила она сосуд в маленькую нишу. — Лад­но, со­бирай­тесь, — резко повернулась она.

Че­рез полчаса пред­сто­яла встре­ча с по­кой­ни­ком. В воз­ду­хе, ка­залось, уже раз­лился про­тив­но-при­тор­ный за­пах по­хорон­ной туи.

Атриум дома, куда мы приехали, впол­не со­от­ветс­тво­вал моим ожи­дани­ям. Зер­ка­ла и металлические предметы бы­ли пол­ностью зак­ры­ты чер­ной тканью. Сам атриум был завален «цветами смерти» — нарциссами, розами и бессмертниками. В центре, как и положено, горели тусклые факелы; напротив стояла заготовленная мраморная колонна. Рабы ед­ва ус­пе­вали под­но­сить бу­кеты цве­тов с ко­рот­ки­ми за­пис­ка­ми, вы­ражав­ши­ми со­болез­но­вание.

— По­торо­питесь, — шик­ну­ла на нас матушка, ­тол­кнув меня в пле­чо. Я, ед­ва не спот­кнув­шись, схва­тил­ся ру­кой за ка­мин­ную оп­ра­ву, чуть не смяв ве­нок.

— Ма­ма… А чер­ные ро­зы есть? — ти­хонь­ко спро­сила Туллия.

— Нет, — про­бор­мо­тала сквозь зу­бы матушка. — Здравс­твуй­те, ку­зина, — су­хо кив­ну­ла она.

Си­дящая на мраморной скамье пух­лая де­вуш­ка по­дняла го­лову. Я сра­зу уз­нал ку­зину ма­тери Клавдию Ларцию. Де­вуш­ка си­дела, за­кутан­ная в чер­ную тунику; чер­ная кру­жев­ная лента прик­ры­вала каш­та­новые во­лосы.

— Фульвия, хо­рошо, что ты приш­ла, — грус­тно улыб­ну­лась де­вуш­ка нем­но­го ус­та­ло. Её ве­ки и пух­лые ще­ки бы­ли слег­ка ро­зова­ты. — Ты взя­ла де­тей? А им не бу­дет слиш­ком тя­жело?

— Ни­чего, — су­хо от­ве­тила мать. — Смерть, ка­жет­ся, им ин­те­рес­на, не так ли?

Я по­ежил­ся: меня слег­ка му­тило от не­объ­яс­ни­мого стра­ха. Туллия с ужа­сом по­мота­ла го­ловой. Агриппина Ларция, стоявшая поодаль пухлая матрона, по­ложи­ла полную ру­ку на пле­чо пле­мян­ни­це.

— Все мы скор­бим о ба­буш­ке. Это бы­ла уди­витель­ная жен­щи­на. Не бой­ся, мы од­на семья, и каж­дый из нас не даст дру­гого в оби­ду.

Гу­бы ма­тери нас­мешли­во пок­ри­вились, но она про­мол­ча­ла. Клавдия сно­ва об­ра­тилась к ней:

— Те­тя Клодия то­же здесь, и Луция, и Алевтина… Я не мо­гу по­верить, что ба­буш­ки нет, — Клавдия под­несла пла­ток к гла­зам. Мать влас­тно по­ложи­ла ей ла­донь на за­пястье:

— Ве­ди се­бя при­лич­но. Ка­кой при­мер ты по­да­ешь детям?

Род Ларциев, наших родственников, я знал не особенно хорошо. Тогда мы хоронили прабабушку Марцию, мать тети Агриппины, которую я видел второй раз в жизни. Бабушка Агриппина казалась мне слишком крикливой и властной, подавляющей дочерей. Самой умной и веселой среди них была старшая дочь — высокая темноволосая тетя Алевтина, но мать не переваривала ее, подозревая в тайной связи с моим отцом. Тетя Клавдия, младшая дочь, казалась мне болезненной, хотя доброй: она всегда приносила нам подарки. Особенно она любила Туллию и в детстве любила рассказывать ей историю: «Tulli tunica sordida est…» Матушка считала Клавдию плаксой и нюней, не достойной своей семьи.

Много позже Туллия рассказала мне о причинах презрения матери к тете Клавдии. Когда умер дедушка матери, все чле­ны семьи Ветуриев соб­ра­лись на его по­хоро­ны. Фульвия, то есть моя мать, в оди­ночес­тве бро­дила по ко­ридо­рам, заш­ла в биб­ли­оте­ку — и вдруг ус­лы­шала гром­кий, от­ча­ян­ный плач. Так пла­кать бы­ло не­допус­ти­мо, неп­ри­лич­но — так мог­ли пла­кать плебейки, не име­ющие по­нятия о ма­нерах, но слы­шать по­доб­ное в до­ме Ветуриев… Нет, это не ук­ла­дыва­лось в го­лове. Мама ос­то­рож­но выг­ля­нула из-за стел­ла­жей и за­мер­ла. Пе­ред ней, упав на ко­лени, уро­нив го­лову на низ­кий сто­лик из мрамора, ры­дала Клавдия — дочь тети Агриппины.

— Вам дур­но? — ма­шиналь­но про­лепе­тала мама. — Мо­жет быть, во­ды?

Заплаканная Клавдия кивнула и, не сдержавшись, снова всхлипнула. Матушка, окинув ее презрительным взглядом, вышла прочь.

— Позаботьтесь о ней, — бросила она с презрением младшей сестре Клавдии, Агриппине. Мать намеренно не назвала ее по имени, словно выражая особое презрение.

Теперь Туллия и я покорно шли за матерью, боясь показать свой страх. Мы быстро продвигались вперед сквозь смесь лавра и туи, как вдруг я замер. Пос­ре­ди атриума, пол­но­го лю­дей в тра­уре, сто­ял мраморный саркофаг. Это уже потом я разглядел, что ле­жала там су­хонь­кая, жел­тая ли­цом ста­рушон­ка, по­хожая на кук­лу из вос­ка, но в пер­вый мо­мент все мое соз­на­ние за­топил жи­вот­ный ужас. Я зас­тыл на мес­те, чувс­твуя, как лоб пок­ры­ва­ется хо­лод­ным лип­ким по­том, и тщет­но пы­тал­ся сглот­нуть слад­ко­ватый ко­мок тош­но­ты. Туллия, которая испугалась меньше, по­тяну­ла меня за ру­ку:

— Ты че­го? Идем, ма­туш­ка уже сер­дится!

Са­ма она бой­ко по­дош­ла к гро­бу и по­цело­вала тем­но-жел­тую ху­день­кую кисть по­кой­ни­цы. Я схва­тил­ся за гор­ло, бо­рясь со рво­той. И вдруг мне по­ложи­ли ру­ку на пле­чо. Я под­нял го­лову: надо мной воз­вы­шал­ся бод­рый се­дой ста­рик с ис­крис­ты­ми чер­ны­ми гла­зами, в новой темно-синей тоге — Марк Публий Фабий, дедушка.

— Не трусь, будь муж­чи­ной. Мер­твые ни­чего не сде­ла­ют нам. Это все­го лишь дань ува­жения.

Я тя­жело ды­шал. Саркофаг и по­кой­ни­ца все еще пу­гали меня до ико­ты, но выг­ля­деть пе­ред де­дом кап­ризным и трус­ли­вым уп­рямцем я не хо­тел. Пе­реси­лив се­бя, я приб­ли­зил­ся к гро­бу и да­же нак­ло­нил­ся, де­лая вид, что це­лу­ю мер­твой вос­ко­вую руч­ку. На голове сухой мертвой куклы был лавровый венок. По­том я с об­легче­ни­ем ото­шел, по­ежив­шись от ле­дяно­го взгля­да ма­тери. Поч­ти сра­зу меня пот­ре­пала по ще­ке не­из­вес­тно от­ку­да взяв­шаяся Клодия:

— Ты что-то рас­кис. Пой­дем, я по­кажу те­бе и Туллии некоторые фамильные украшения. Все рав­но вам нет нуж­ды идти в склеп.

Од­на­ко сра­зу вый­ти нам не уда­лось. Сна­чала в ком­на­ту во­шел вы­сокий се­дой че­ловек с гладко выбритой головой — он говорил о том, скоро принесут венок от самого императора. Затем пришли две босые весталки в черных туниках, неся кувшин с оливковым маслом — им предстояло спеть погребальную песню перед выносом тела. Огоньки в мраморных светильниках дрогнули, словно став тусклее.

— А ведь и она была девочкой… И она кружилась на лугу… И она тоже… — всхлипнула подошедшая Клавдия.

— Смерть страш­на… — раз­дался хрип­ло­ватый го­лос Агриппины.

— Страш­на… — не­ожи­дан­но про­бор­мо­тал дедушка. — Ко­му страш­на? Ей? — по­казал он на гроб. — Ей уже ни­чего не страш­но. Нам страш­но, — об­вел он взгля­дом ком­на­ту. Кажется, он терпеть не мог Агриппину и хотел поставить ее на место.

Дедушка говорил тем же невозмутимо спокойным голосом, каким рассказывал мне о нашем дальнем знаменитом предке — Квинте Фабии, герое войны с Ганнибалом. Это он, Квинт Фабий, седой воин, спокойно стоял перед карфагенским советом и вопрошал их: «Я привез вам мир или войну: выбирайте!» «Выбирай сам!» — шумели карфагеняне. Тогда Фабий спокойно ответил: «Я дарю вам войну!» Мое сердце всегда горело от гордости: только так римлянин обязан отвечать другим, враждебным, народам…

— Дедушка… — осторожно спросил я, глядя на мраморный фрагмент саркофага с плачущими нимфами. — А может человек не умереть, а жить вечно?

Марк Фабий не смотрел на меня, наблюдая за подготовкой к выносу тела, но охотно произнес:

— Нет, дружок… Для этого нужно сперва разрушить фундаментальные законы мира, то есть вернуть первобытный хаос… А этого не могут даже боги!

— А все же после смерти что-то есть? — тихо спросил я, глядя, как сыновья Агриппины — упитанные Терций и Лукулл — отправились к выходу. Высокая черноволосая тетя Агриппина уже разбрасывала у входа лепестки погребальных роз.

— Наверное, ничего, — спокойно вздохнул дедушка. — Пустота и атомы.

Я посмотрел на его обветренное лицо и черные блестящие глаза. Они всегда казались мне настоящим мужеством. Словно дедушка и был тем самым Квинтом Фабием, бросившим вызов Карфагену, только скрывавшим это.

— А как же новое рождение? — не унимался я, противный любознательный мальчишка. Но дедушка любил со мной общаться: наверное, потому, что видел во мне будущего себя.

— Это нам так хочется, Валерий, — потрепал он меня по головке. — Нам хочется в это верить, вот мы и утешаем себя. На похоронах утешать родных и близких необходимо, — прищурился он, словно говоря и с собой. — Но лучше не тешить себя баснями, а смотреть правде в глаза.

Теперь я понимаю: дедушка был пожилой и, наверное, уже думал о собственном конце и саркофаге. Но тогда мне казалось, что он давал мне ценный жизненный урок.

Мы повернулись к тому месту, где стоял саркофаг. Мать общалась с Антониной Крепивой; Туллия стояла поодаль, прикрыв лоб ладонью. Рядом с ней крутилась белокурая Лукреция Пареска, с которой они, кажется, дружили. Я посмотрел на опустевшую тумбу и подумал о том, что однажды в мире должен появиться герой, который изменит закон смерти.

Примечание:

* Относительно образования римских имен в исторической науке существует несколько точек зрения. В ранней Римской республике римское имя состояло из преномена (только у мужчин), номена и когномена. римских патрицианок и представительниц старых плебейских родов преномена (личного имени) не было, их называли по роду (номен и когномен отца). Однако вопрос о том, сохранилась ли эта практика в императорском Риме, остается дискуссионной. Существует три разные точки зрения: 1) практика сохранилась; 2) в Римской империи родовой номен был утрачен, имена приобрели универсальный характер (имена давали по предкам); 3) компромиснный (сосуществование того и другого). Автор вслед за польским историком Казимежом Куманецким придерживается второй точки зрения.