Vale et me ama! (джен)

Послеполуденное солнце медленно пошло на закат, когда я снова дремал в носилках. Зной оказался настолько сильным, что даже неунывающие торговцы-гончары попрятались под навесы и лениво смотрели на свои изделия. Мои носилки медленно плыли в сторону Палатинского холма. Дела — не повод забывать о родственниках. Сестры не было в Риме, поэтому вечером я решил нанести визит тёте Клавдии — той самой, которую моя покойная матушка считала недостойной рода Ларциев.

Род Ларциев, к которому принадлежала мать моей матушки, имел длинную историю. Он происходил из этрусков, и матушка всегда стремилась привить нам почтение к предкам. Ларции были одним из тех этрусских родов, которые не поддержали царя Клузия Ларса Порсенну, который помогал изгнанному Тарквинию Гордому: Ларции были среди руководителей обороны Вечного города. Затем Тит Ларций, по преданию, был чуть ли не первым диктатором Рима, разбившим опасных фидентатов. А потому фонтан в атриуме Ларциев — гордая этрусская секира, из которой не спеша вытекает вода. Правда, во времена Гая Мария род Ларциев захирел, но его ветви еще продолжают тихую жизнь. И мне, признаюсь, приятно осознавать, что в моих жилах течет их кровь.

С нашей ветвью Ларциев все оказалось слегка запутанно: мы с Туллией долго учили все перипетии рода под окрики матери. У ее матушки Марины Ларции был старший брат Спурий, названный в честь легендарного Спурия Ларция Флава — героя обороны Свайного моста во время той самой войны с царем Порсенной. У него были сын Септий и три дочери — Алевтина, Клавдия и Агриппина. (Не путайте ее с другой Агриппиной Ларцией — старшей сестрой моей бабушки). Именно с ними в основном и росла наша матушка — Фульвия Марина, отличаясь в семье самым жестким и требовательным нравом. Я, помнится, рассказывал, как она осудила кузину Клавдию за слезы после смерти одного из наших родственников. Дядя Септий, которого я знал плохо, занял крупный пост помощника наместника в Галлии. Старшая и младшая дочери успешно вышли замуж, а вот средней, Клавдии, не повезло, хотя у нее были любовники. Сейчас она владела фамильным домом Ларциев, а ее сын-бастард отправился служить в Иллирийские провинции.

На душе было неспокойно. Не только от того, что Эмилия раскрыла мою уловку с Публием, хотя и это было отвратительно. Как, собственно, вести с ней дальше переговоры, если она настроена так непримиримо? Еще неприятнее было ощущать, что я стал поддаваться на ее рассказы. Не то чтобы я поверил в их учение, но теперь я отчетливо ощущал, что не смог бы однозначно сказать «нет». Слишком заманчивой и красивой выглядела эта сказка: Бог посылает своего сына на землю, чтобы искупить грехи людей, и обещает им в обмен бессмертие.

Мне снова и снова вспоминались ее слова: «Всё умирает, всё предаётся тлению, но мы ликуем, потому что уничтожена смерть и за преходящим тленным миром открывается вечная жизнь, новое небо, новая, преображённая земля». Эмилия сказала их с таким убеждением, что даже ее глаза сверкнули синевой необычайно ярко… Я говорил себе, что это чушь, но внутренний голос задавал неприятный вопрос: «А что, если это все правда?»

Я отодвинул занавеску носилок и посмотрел на мелькавшие за окном белые дома. Некоторые из них мило закрывали платаны; кое-где виднелись и лимонные деревья с уже желтеющими плодами. Нет, всё же прогнать противный голос можно. Не могу представить, что я все время что-то должен какому-то там богу, который обещает мне бессмертие, да еще и говорит, что «нет ни эллина, ни иудея» — перед ним все равны. Еще более странно слушать, что я после смерти должен буду отчитываться перед ним за каждый поступок. Не хочу и не желаю! Но все-таки… Вдруг на мгновение окажется, что все ее слова — правда? Чем подстрахуюсь я на этот случай? Я задернул занавеску и прикусил губу.

«Они готовы умереть за эту сказку!» — сказал я себе.

«Но ведь и мы готовы умереть за Рим!» — возразил я сам себе.

«Но Рим — Родина! Он был и есть. А они готовы умереть за сказку?» — продолжал тот же голос внутри меня.

«Что ты хочешь мне доказать?» — устало вздохнул я и вздрогнул, ибо догадывался об ответе.

«Что вряд ли это совсем сказка, раз они так счастливы за нее умереть», — спокойно ответил мой внутренний собеседник.

За внутренним диалогом я и не заметил, как мы подъехали к дому Ларциев. Подобно другим домуам — нашего и Валента — он был длинным прямоугольником, который тянулся вдоль двора, а на улицу выходил глухими торцевыми стенами. Однако, в отличие от них, в конструкции дома Ларциев было больше мрамора. Каменная стена была не побелена известью, а состояла из аккуратно заточенных беломраморных блоков, которые пересекали черные полосы. Черепицы на крыше были не красными, а белыми. Даже узкую дверь оттенили две легкие ионические колонны с волнами. Только маленькие окошечки напоминали о том, что я вхожу в обычный римский дом, а не греческое строение.

Вестибул Ларциев также был необычно светлым для нашего римского дома. У входа стояла статуя Спурия Ларция Флава; справа и слева от нее в кадках росли две маленькие туи. Перед самой статуей были выложены семь маленьких мраморных камней, а сзади стояло несколько зеркал. Я предупредил тетю о своем визите, и потому ко мне сразу подбежал черный привратник-африканец. Упав на колени, он мгновенно встал и быстрым движением протянул мне кувшин с водой.

Обмыв мои руки из глиняного кувшина, раб повел меня через атриум. В отличие от сумрака дома Валента, здесь всегда было куда больше света. Атриум, конечно, тоже был этрусским: отверстие в кровле образовывалось только стропилами. Но по бокам стояли мраморные скамейки, глядя на которые, я всегда вспоминал, как в детстве ходил на похороны той дальней родственницы. Кое-где снова стояли кадки с лимонными деревьями и лавром. Местами фонтан был намеренно присыпан зелеными и желтыми листьями лавровишни. Мы вышли, осторожно прошли вперед и нырнули в украшенный колоннами экус.

Тетя Клавдия сидела на высоком греческом стуле перед круглым черным столиком. Гордясь своим этрусским происхождением, она, естественно, набросила поверх белой туники темно-синюю накидку, концы которой скрепляла на груди застежкой. За минувшие годы тетя, как видно, слегка пополнела.

— Добрый вечер, тетя Клавдия! — радостно улыбнулся я, глядя на большую мраморную шкатулку. Я не лукавил, ибо был искренне рад видеть тетку — мою последнюю родственницу в Риме.

Тетя ласково улыбнулась, затем сосредоточенно смотрела на меня. В ее карих глазах мелькали искры интереса. Затем она, словно поймав себя на какой-то важной мысли, выдвинула вперед уже пухловатую белую руку.

— Я все думаю, кого вы мне напоминаете, дорогой Валерий… Матушку? Нет. Отца? Нет, вы мало на него похожи… Конечно, дедушку, почтенного сенатора Марка Фабия… Дедушка в молодости… — потеребила она в руках край накидки.

— Вы мне льстите, тетя… — улыбнулся я уголками рта. — Дедушка Марк был великим человеком…

— Да-да, вы всегда были его любимым внуком и сами любили его больше всех… — голос тети звучал все так же напевно и мелодично. — Марк Фабий не верил в переселение душ, а доказательство вот, передо мной! — патетично всплеснула руками тетя Клавдия. — Срочные дела в Риме? — спросила она.

— Именно так, тетя… — Я продолжал глупо стоять в дверях, ибо тетя еще не пригласила меня в гостиную. — Примчался с загородной виллы, хотя в такую жару там, поверьте, гораздо лучше, чем здесь…

— Охотно верю! — тетя поиграла шкатулкой и чуть жеманно открыла ее. — И мне повезло, что Туллии нет в Риме!

— Да, первый визит — ваш. Родственный визит, я имею ввиду.

— Первый… — в глазах тети Клавдии снова вспыхнул огонек. Не удивительно: одинокие матроны, чья молодость миновала, падки на внимание. — Да, первый… Ох, что же я стою? Проходите, племянник, проходите!

Приняв приглашение тети, я вошел вглубь и подошел к высокому стулу. Наверное, мне следовало бы сесть, но хозяйка дома жестом приказала мне остановиться. Затем быстрым движением пальцев захлопнула шкатулку и встала со стула.

— Фектис! — звонко крикнула она.

Вбежавший раб с рыжими волосами сразу упал на колени. Я снова удивился, как быстро рабы мчатся на голос тети и падают на колени перед хозяевами.

— Закуску и вино подашь сюда, — голос тети казался мне нежным и одновременно твердым. — Не задерживайся.

Раб покорно вышел. Тетя показала мне в маленькую комнату, примыкавшую к экусу. Это был так называемый «малый экус», сделанный специально для приема гостей, а может быть, и не только. У стены стояли два глубоких, но весьма удобных, ложа. Между ними расположился маленький столик, украшенный мозаикой, с тусклым ночным канделябром. Стену напротив украшала мозаика, изображавшая прогулку бога Пана с нимфами. «В полдень засыпает великий Пан», — почему-то вспомнил я.

— Как дела у Квинта? — спросил я. Зелёный цвет мозаики казался очень глубоким.

— Ничего… — тепло улыбнулась тетя. — Надеюсь, он пойдёт далеко с его данными. Меня волнует, что в нем совсем нет стремления.

Квинт — тот самый бастард тёти Клавдии. Относилась к нему тётушка всегда двойственно: искала ему всяческих покровителей, но вместе с тем не подавала прошения о признании его законным сыном. Почему — меня не спрашивайте. Только Фебу известно, что в голове у одиноких стареющих матрон.

Когда-то давно, во времена республики, у нас, патрициев, не было личных имён. Женщин, например, называли по роду отца. Моя матушка, например, во времена консулов Валерия и Горация могла бы быть только Вентурией или вместе с сёстрами Вентуриллой (Вентурией Младшей), Вентурией Секундой (Вентурией Второй) или, после замужества, Вентурией Ларцией/Фабией. Впрочем, те времена давно канули в Лету. Теперь фамилии стали просто родовыми фамилиями, а имена давали родители — первое личное, второе от отца, а третье от деда или особо почитаемого в роду предка. Полного имени Квинта я не знал, а допрашивать тётю Клавдию мне казалось бестактным.

— Меня всегда удивляли люди, которые ни к чему не стремятся, — нахмурился я. — Как такое возможно, не очень понимаю. Как можно ни к чему не стремиться?

— В них просто нет честолюбия, видимо, — нахмурилась тетя. Мне показалось, будто на ее лице мелькнула тень недовольства.

— Что значит «нет честолюбия? Ведь чего-то же они хотят? — пожал плечами я. — Знаете, я слышал немало странных слов «ничего не хочется» или «да, в сущности, ничего». В такие минуты меня всегда разжигало любопытство: как это можно «ничего не хотеть»? Я мечтал увидеть их душу и посмотреть, о чем, собственно, думают они.

— Просто они живут радостями жизни, дорогой Валерий, — сказала тетя после минутного раздумья. — Вам ли не знать этого после вашего отца?

Раб Фектис, между тем, внес поднос с сыром, зеленью и двумя чашами. Я заметил, что он старался подавить волнение. Тетя бросила на него быстрый взгляд, и я сразу догадался, в чем тут дело. Рабу тетю Клавдию лучше было не злить.

— Он у вас прекрасно вышколен, тетя, — сказал я с едва различимой иронией. Фектис, наконец, сначала упал на колени, а затем встал и быстро вышел из экуса.

— Не беспокойтесь, дорогой Валерий: он хорошо знает мою плеть, — кивнула тетя. — Я деру их только сама — пусть понимают, кто хозяйка!

— За это надо серьезно провиниться, — ответил я, глядя на лавровый венок одной из мозаичных нимф. Художник постарался на славу, выложив каждый лист так, словно он мог вот-вот зашевелиться.

— Нет, за серьезные провинности есть либо столб, либо раскаленная спица, — сказала тетя.

«А матушка считала ее безвольной изнеженной плаксой», — подумал я с изумлением, провозглашая тост за здоровье тети и дома Ларциев. Матушка, разумеется, практиковала с рабами пощечины, тычки, брань, но до истязаний у нас не доходило. Случай, когда матушка велела выпороть служанку, был исключительным. Зато тетя Клавдия не скупилась на побои, считая, что рабы должны знать место и, если нужно, «кричать криком». Меня, помнится, потрясло, что милая тетя, которая всегда ласкова и рассеяна, могла наказать служанок, привязав их к столбу рядом с роями мух.

 — Так что же отец, тетя? — спросил я. Вино в самом деле оказалось отменным.

— Вы уже взрослый, Валерий, и должны знать: он часто изменял покойной Фульвии, причем не только с женщинами легкого повеления, но и с родной сестрой.

— Сестрой? — Я бросил быстрый взгляд на изящно идущих нимф.

— Увы, да. Тетей Алевтиной…

— Я слышал что-то такое, но думал, это — просто подозрения или ревность матушки, — удивленно сказал я.

— Нет, — вздохнула тётя. — Ваш отец и Алевтина действительно состояли в связи.

— Вы уверены? — Я, немного опешив, посмотрел на стоявший в углу маленький фонтан в виде лежащей мраморной чаши. Вода капала неспешно, словно напоминая, что отмеренное нам время уходит не спеша.

— Вы уже взрослый, Валерий, я могу доверить вам эту тайну. Тем более что ни вашего отца, ни Алевтины уже нет на свете.

— Тетя Алевтина умерла? — спросил я после некоторого размышления.

Я помнил ее высокую тонкую фигуру с короткими волосами рыжеватого отлива и длинным носом. Всем своим обликом тетя Алевтина напоминала мне высокую и тонкую цаплю, важно идущую по болоту.

— Она умерла три года назад… — вздохнула тетя. — Подхватила какую-то лихорадку на Понтийских болотах, куда ей вздумалось прогуляться. Ее сын теперь на моем попечении…

— Вы даже не сказали мне об этом! — возмутился я.

— Вы, дорогой Валерий, кажется, уезжали по делам на Сицилию. Ну как бы я написала вам на Сицилию, согласитесь? А когда вы вернулись, увы, все было кончено, да и я устала после организации похорон…

За этой фразой тети Клавдии стоит целый пассаж. Это такой тонкий намек: мол, вы, дорогой племянник, никогда не были «своим» для нас, Ларциев. Вы были своим для Фабиев, вашего дедушки Марка Фабия. Туллию наверняка пригласили: тетя всегда обожала свою племянницу. Мою догадку подтвердил холодный, но пристальный взгляд тети. Ждет, конечно, как я сейчас взорвусь. Что же, пусть ждет — не дождется. Играть в ее игры я не собираюсь. Не уведомили, так не уведомили: тетя Алевтина всегда была от меня далека.

— Вы сами видели их связь? — удивился я.

— Да… — Тетя Клавдия поежилась и посмотрела на чашу, словно опасалась появления какой-то потусторонней силы. — Вскоре после свадьбы ваш отец приехал к нам в гости. Между ним и Алевтиной сразу установился контакт. За обедом он шутил, что её имя — не римское, а эллинское, и означает оно «различающая масло» или «различающая благовония». «Имя настоящей жрицы!» — смеялся он. Постепенно его шутки становились все более откровенными. «Если Алевтина — жрица, то целомудренна ли она?» — вопрошал он, пристально глядя на сестру.

— А… тетя Алевтина? — спросил я, чуть запнувшись. Любопытно, насколько я не привык называть ее «тетей» — Ларции, кроме тети Клавдии, были очень далеки от нас.

— Она улыбалась и смущенно принимала его ухаживания. Однажды я видела, как они шли по саду, и ваш беспутный отец поддерживал ее за руку… — зашептала тетя. — А однажды он ехал в Капую и заночевал у нас. Я проснулась среди ночи от странного скрипа, вышла в коридор и поняла, что он идет из спальни сестры!

— Тети Алевтины?

— Я понимала, что подсматривать нехорошо, но какая-то неведомая сила тянула меня послушать эти звуки: слишком захватывающими они были, — на щеках тети появилась легкая краснота, словно эта сцена возбуждала ее по сей день. — Скрип кровати становился все сильнее. Я приоткрыла дверь и, признаюсь, не могла оторваться…

— Вы видели отца с тетей Алевтиной? — я задал вопрос, хотя уже заранее знал ответ.

— Увы, да… Я посмотрела в спальню и почувствовала, что у меня подкашиваются ноги! — возбужденно сказала тетя. — Любовники были голые! На большой кровати, подогнув ноги и облокотившись руками о подушку, стояла на четвереньках моя старшая сестра. За ней, также подогнув под себя ноги, стоял ваш отец, седлая ее, как норовистую лошадку. Обхватив руками бедра Алевтины, он буквально натягивал ее на себя.

— Видимо, он был счастлив, что получил ее, — выдавил я из себя.

— Она тоже! Моя строгая старшая сестра тоже! — с жаром ответила тетя. — Ее груди трепыхались, не находя себе покоя, а ее губы жадно шептали «Еще!» В её глазах светилась дикая похоть. Я понимала, какое удовольствие приносит ей совокупление. Впрочем, ваш отец тоже победно урчал. Он… натягивал ее, как шлюху — бесцеремонно и грубо.

— Они заметили вас? — уточнил я.

— Ах, нет, нет… Я только как завороженная, смотрела на это зрелище. Твой отец продолжал глухо рычать, а моя сестра все наслаждалась новыми ощущениями… Я закрыла дверь, все еще слушая сладострастные стоны Алевтины и скрип кровати. «Моя строгая сестра…» — только думала я.

— Что же, о мертвых или хорошо, или ничего, — сказал я.

Сейчас, глядя на тетю Клавдию, я не мог понять, осуждает ли она старшую сестру или завидует ей. Уж не была ли она втайне влюблена в моего отца?

— Я отдалилась от Алевтины. А Фульвия замкнулась в себе после смерти вашей сестры Сиры. Я осталась одна. Совсем одна. И

— Скажите, тетя, вам не нравился мой отец? — меланхолично спросил я. Сыр, надо сказать, у тетушки в самом деле отменный.

— Он был мерзкий гуляка и подлец… — щеки тети покраснели. — Но… Какими судьбами вы в Риме, Валерий? — быстро сменила она тему.

— На самом деле я сейчас веду расследование крупной секты поклонников Распятого, — я намеренно понизил голос, показывая тете, что доверяю ей тайну. — Ее недавно накрыли в Таренте…

— В Таренте? — всплеснула руками Клавдия Ларция.

— Да, тетя, в Таренте. И в ней участвовали дети знатных родов… — снова понизил я голос. — Мы разбираемся…

— В чем же тут разбираться, когда все ясно? — удивилась тетя. — Они приговорены и умрут во время октябрьских Ид.

Внутри меня нарастало изумление. Фонтан мерно журчал, как в тот проклятый день, когда я узнал о предстоящем замужестве Лукреции. Как умрут? Ведь моя работа только начинается! Или умрут какие-то другие сторонники Распятого?

— Именно те, что пойманы в Таренте? — уточнил я на всякий случай.

— Да, именно они. Дело громкое, — охотно подтвердила тетя. — Уже даже было объявление, что на октябрьские Иды игры и декорации будут. Об этом уже твердят все в Риме.

Я почувствовал, как сверкающий пол уходит из-под моих ног.

* * *

Как я и говорил, следы моего отца затерялись ещё в детстве. Я знал, что он поехал кутить в весёлый город Мира на восточных берегах «Маре нострум». Кажется, он поехал туда с той самой женщиной, с которой познакомился в колумбарии и которую моя матушка звала шлюхой. Впрочем, может, и не с ней: спрашивать об этом матушку нам с сестрой было строжайше запрещено. Служа в Понтиде, я смог выполнить свою мечту и отправился в Миру. Не знаю, что именно я хотел там увидеть, кроме надежды найти следы отца.

Мира встретила меня изящной гаванью и тягучим лазурным морем. Оно было настолько глубоким и в то же время лёгким, что я не мог отказать себе в удовольствии поплавать в его темно-синей глади. Море здесь в самом деле дарит забвение от невзгод, а хвойные запахи с берега словно дают ощущение легкости и здоровья. Дождавшись, когда спадёт жара, я отправился на дорогой постоялый двор: узнать, не останавливался ли здесь некий Валерий Фабий.

Удача улыбнулась мне в третьем постоялом дворе. Пожилой хозяин, получив от меня две золотые монеты, посмотрел старые записи и сказал, что тринадцать лет назад некий Валерий Фабий в самом деле остановился у него с некой матроной Корнелией Секундой. Они оба искали возможность купить богатый дом у моря.

Следующие дни я гулял по богатому кварталу, узнавая, не купил ли где дом Валерий Фабий. Восточные виллы отличаются от наших, западных, большой пышностью и причудами. Один из богачей устроил себе, например, каналы, по которым можно приплыть прямо к дверям дома! Наконец я узнал, что Фабий в самом деле купил хороший дом в низине у моря.

Дверь отворила невысокая пухлая женщина с двумя детьми. Старшему сыну на вид было лет двенадцать, младшей девочке — лет семь. Женщина смотрела на меня с лёгким изумлением. Одета она была дорого, хотя и гораздо беднее, чем положено хозяйке такого дома. Узнав о моей просьбе, Септия покачала головой.

— Я купила дом у одного богатого, но совершенно спившегося человека. Это было около десяти лет назад…

— А что с ним стало? — спросил я с интересом. У женщины было тонкое лицо с острым носом и глубокими карими глазами.

— Я не знаю, мой господин, — сказала она. — Я знаю только, что боги отняли у него разум.

— Он не говорил, куда уходит?

— Только то, что он хочет уехать в далёкие провинции…

Надо ли говорить, что я как можно скорее поехал в порт. Плеск вечернего моря казался мне на удивление спокойным, не то что моё настроение. Однако в порту никаких следов того человека мне найти не удалось. Я пошёл в колумбарий, где смотритель (естественно, за пару золотых монет) сказал мне, что вроде бы был захоронен некий Фабий, но многие папирусы сгорели при пожаре. То ли был, то ли не был, — понимай, как знаешь.

Я вышел, пребывая в странных раздумьях. Вот прожил жизнь мой отец Валерий Марк Фабий, а зачем? Что увидел в жизни хорошего, кроме разврата и вина? Мы не любили его с детства. Не любили его ни отец, ни тетя Алевтина, ни та женщина, с которой он бежал, иначе не бросила бы его. А он не состоялся ни как гражданин, ни как муж, ни как отец, ни, похоже, как любовник. Жизнь прошла в никуда. Эпикур бы сказал, что он получил удовольствие перед грядущим небытием. Только вот в чем заключалось удовольствие Валерия Фабия, если все окружающие посылали ему вслед только шипение и неприязнь?

* * *

Следующим утром я как можно раньше направился к Валенту. Тот, кажется, ничуть не удивился моему раннему визиту, а, наоборот, встретил меня с легкой ехидной улыбкой. Она словно вопрошала меня: «Как, мол, успехи в нелегком деле?» Подождав, пока раб омоет мне руки, я посмотрел на его полутемный бассейн и сразу взял быка за рога.

— До меня дошли слухи, что последователи Распятого умрут на октябрьских играх Цереры? — сразу спросил я.

— Кажется, да. — Валент лениво прищурил «черепашьи» веки. — Но что именно вас настолько взволновало, мой друг?

— Я веду работу с Эмилией Александриной Квинктиллией… — спокойно ответил я.

Несколько мгновений я выдержал паузу, пристально глядя в глаза Валента. Подозреваю, что Элпис уже поспешила ему доложить о моей работе с Эмилией. Так и есть. Валент делает вид, что не проявляет к моим словам интереса, значит, дело в целом ему известно.

— Я пытаюсь склонить ее к сотрудничеству с нами. Согласитесь, это будет большим поворотом, если она станет первой сторонницей Распятого, публично признающей власть Кесаря.

Валент улыбнулся краем губ, а затем показал мне следовать вперед. Мы пошли мимо большого бассейна, слушая мерный плеск воды.

— Разве одно противоречит другому, мой дорогой Валерий? — пожал он плечами.

— Нет, но я боюсь не успеть. Эмилия Квинктиллия — трудная цель, — вздохнул я. — Поверьте, с ней нужно время, чтобы достичь результата.

Полутемный атриум заканчивался. Валент не спеша шел мимо своего сада: то ли обдумывая что-то, то ли пытаясь что-то узнать от меня.

— Охотно верю, дорогой Валерий. Но, поверьте, даже если вы не достигнете результата с Эмилией Квинткиллией, ничего страшного не произойдет.

— Вашу идею, дорогой Валерий, горячо одобряют в Сенате. Замечательный план: разбить сторонников Распятого на умеренных и непримиримых. Если это удастся, то вскоре раскол наступит и среди непримиримых… Не говоря уже о том, что ваш вариант заставит напрячься иудейских жрецов. Пусть они увидят, что у нас есть альтернатива их власти…

Он выдержал паузу, чтобы я получше усвоил его слова. Я промолчал, отдавая следующий ход Валенту, хотя признаюсь: апломб, с которым он повторяет мои мысли, словно свои, не вызывает у меня удовольствия.

— Не противоречит ли это тому, о чем вы только что говорили? — спросил я.

— Не противоречит… — охотно откликнулся Валент. — Мы ведь говорим скорее о принципиальном решении проблемы, а не о конкретных личностях. Нам нужно найти сторонников Распятого, готовых признать власть Кесаря. Если получится с Эмилией Квинктиллией — прекрасно; не получится — будем искать других.

Я посмотрел на сверкающий лестничный мрамор и вздрогнул. Значит, конец… Значит, Эмилия обречена? И Валент молчал все это время? Я прикусил губу. Может быть, еще не поздно что-то сделать?