Сколиозные лопатки (гет)

— Курение вызывает не только рак, но еще и общественный транспорт, — досадно бурчит коллега, затушив о ладонь только начатую сигарету.

Дженни фыркает, что считается смешком для тех, кто не умеет по-настоящему ее рассмешить, и запрыгивает в автобус. Ехать четыре остановки.

Коллега шутит и постоянно рассказывает о работе. Дженни внимательно слушает. Ей интересно и нет одновременно (как если бы ученик средней школы, обожающий математику, пытался вчитаться в чей-то конспект по высшмату), но на ответную тираду в таком настроении её не хватит. Коллеге безразлично, и этим он прекрасен.

Обнявшись в знак прощанья (жена-брюнетка коллеги в честь этого события устроит скандал под названием «светлый волос на рубашке» и станет женой-брюнеткой-истеричкой), они расходятся в разные стороны на перекрестке три минуты спустя.

Дженни идет домой быстро. У неё все хорошо, просто отлично, но опаздывать не хочется.

Майкл сбежал из психушки прошлой ночью и все испортил.

Дома Дженни стягивает тяжелые ботинки, которые едва не впечатались в ступни из-за отсутствия стелек и выпукло-клетчатой внутренности, а по ощущениям так и вовсе корни пустили. Неприятно.

Дженни вздыхает. Все шло так хорошо. Она встретила парня своей мечты, ну, того, кого бы ей хотелось трахнуть в этом месяце; исправно посещает риэлторские курсы; танцует по пятницам с коллегой в барах под ирландскую музыку и ощущает себя целостной и безраздельно себе принадлежащей. Несмотря даже на киношного отца-алкоголика, шаблонно потряхивающего горлышком от бутылки у нее перед носом раза два в неделю.

А тут Майкл. Ма-а-айкл. Черт бы побрал его и его тягучее имя.

В доме цивильно и чисто, но в этом уже можно уловить налёт шаткости, грозящий в скором времени перерасти в нехилую такую ржавчину. Дженни жует шоколадку с кунжутом. То ли у неё открылась особая страсть к кунжуту, то ли она нервничает, но шоколадка съедается быстро.

Майкл шарится по тумбочкам и выдвижным ящикам. Ищет еду и бухло. Увидев Дженни, щурится и скалится. Он рад. Жутко рад, что кто-то (Дженни) прямо сейчас подаст ему и бухло, и хавку, и вообще всячески обслужит.

Дженни подташнивает от этого больше, чем от остатков отцовской блевотины под раковиной (промазал, бывает).

Телефон урчит вибрацией — и хорошо, потому что Сильвия названивает всегда до победы или до нервного срыва и еще влюблена в ее смазливого братца вместе с его шизофренической начинкой.

Майкл похрустывает хлопьями и костями копченых крылышек, в перерывах похрустывает собственными пальцами и чешет ухо. Дженни поднимает трубку и отчитывается об этом Сильвии, потом просит не приходить сегодня, потому что отец еще спит и может с похмелья вышвырнуть из дома её буквально за шкирку и в соседнюю стенку.

Несогласная со всем этим Сильвия приезжает через восемь минут, чтобы погладить блондинистую шевелюру Майкла.

— Да ты сталкер гребанный, — говорит Дженни, выяснив, что та караулила их со времени, когда закончилась дневная смена в макдаке.

Сильвия уже полгода как относится к категории знакомых, обожание которых поугасло и позволяло теперь без зазрения совести говорить первые пришедшие в голову фразы и не чувствовать напряжения от их присутствия за спиной.

Сильвия ухмыляется довольно. Майкл зеркалит. Ему в радость, конечно же, он тут потусуется с неделю, поебется с Сильвией со скуки, нажрет пару кило по фану, зажмет Дженни в ванной раз, может, два, и попросит вспомнить вместе шальную инцестную молодость — а потом опять вернется на казенные хлеба и тишь да покой с таблеточками-под-язык-и-в-унитаз.

А к Дженни еще месяц после будут ходить и расспрашивать про него. Сначала санитары. Но они привычные и даже не записывают уже, что он делал и что говорил. Одно и то же он говорит ведь постоянно. Потом соседи, охочие до сплетен. Потом родственники и просто дураки без кровного родства. Не то чтобы это было ново. Но тяготит и мешает. «Перестреляла бы», — напишет Дженни в твиттер со смайликом на конце.

Духота давит на мозги. Дженни пока ни разу не придумала план по ликвидации присутствия брата, который сработал бы без накладок, а при такой температуре вскипания мозга и не чает что-то придумать. Она идет к холодильнику за газировкой, а погрязающий в страстных объятиях братец хватает ее за руку и нежно целует. Как джентльмен. Как герой её детских грёз.

Дженни вырывается резко и случайно царапает ему верх ладони, Майкл ухмыляется и мокро целует саднящую кожу. Дженни красива так, как он помнит. Большие зелёные глаза, длинный нос с горбинкой, удивительные скулы. Она гармонична до безобразия. Только этот непонятный взгляд мешает ему чувствовать себя как в далеком «раньше», когда они все ещё не были так глубоко в…

Сильвия почёсывает его подбородок, обводит контур губ и спрашивает, почему щетина под носом рыжевата, а вся остальная — нет. Майкл не знает. Он путается в безразмерной и до пошлости клетчатой рубашке Сильвии, нащупывает грудь, горячо дышит в ложбинку — делает всё.

И Дженни выходит покурить. Не глядя на них, ничего не говоря. В её простой майке в цвет абрикоса Майкл бы не запутался. Сильвии в этом смысле проще — он в свободном больничном балахоне, как и вчера. Надевать одежду отца было мерзко, а других мужских вещей в доме Дженни не водится. Майкл был даже как-то разочарован разнообразием ее сексуальной жизни.

Сильвия чешет его за ухом, как кота. Майкл мурчит от удовольствия.

— А ты бы спасла ценой своей жизни не своего лучшего друга? — заводит он наконец шарманку и погружается в размышления.

Сильвия рьяно вникает в смысл. Голос у Майкла узнаваемо низкий и звучащий, но не бас. Глаза пронзительно голубые, почти неоновый чистый цвет — о таких пишут в книгах, но не встречают в жизни. А когда встречают — бесконечно смотрят. Сильвия любит их, как сотрудники дистрибьюторской компании любят свежепросроченную продукцию — пламенно.

Дженни курит, глядя на них сквозь грязное окно. Несколько смс уже отправлены, но остаются без ответа. Приходится звонить.

От душной жары хочется постоянно мыть руки и побриться налысо. Дженни роняет телефон раза два, но Кевин обещает приехать на ближайшей маршрутке. Эти его определения времени всегда достаточно загадочны, чтобы на него особо не рассчитывать.

Кевин не чувствует абсолютно нигде и никогда, нужен он или нет, поэтому никогда не приходит туда, куда не звали. Полгода назад он покупал газировку, достиг цели, а заодно и познакомился с Дженни.

Когда Сильвия и Майкл уже переходят к третьей базе, а Дженни сидит за кухонным столом и просто гипнотизирует нож, воинствующий юноша врывается в обитель тьмы.

Дженни обнимает его (волосы пахнут корицей) и чмокает в губы в лучших традициях американской мечты о взаимоотношениях в семье. Кевин не сразу отпускает подогретую ярость, всё расчесывает волосы руками, чтобы пряди свисали сосульками и кожный жир загрязнял голову. Мелкая моторика успокаивает его.

Кевин похож на тех восемнадцатилетних мальчиков, которые очень нравятся двадцатитрехлетним девочкам, любящим числа, и еще на сорокалетнего стендапера, который говорит: «Чтобы вас ценили за ум, будьте уродом, не оставляйте людям выбора». Кевин никак не может справиться с растрепанной головой и сиреневыми кругами под глазами, это странно, потому что Кевин не работал, не учился, не жил (не творил) и в общем-то не обделен свободным временем. Мог бы и высыпаться.

Кевин не высыпается. Это мешает сосредоточиться в большинстве случаев.

Именно поэтому он проигнорировал смс. Он не совсем вник в их смысл. Когда Дженни звонила, она была уже зла. Сейчас она ещё зла.

— Вытрахивал очередную звезду?

Звучало мерзко, «по-мачехински». Дженни передергивает. Пассивная агрессия — её всё. Дженни хочет всего и сразу и знает, что так не бывает.

Кевин — мальчик со звездами на спине, бисексуал и ее любовь на этот июль. Она любит его худую спину с россыпью родинок. Они — звёзды куда больше, чем его тату, потому что собираются в созвездия. Дженни нравится пересчитывать их губами. Она не хочет терять эту возможность.

— Прости. Поможешь мне с этим?.. Этим всем.

Широкий жест рукой не может передать весь абсурд. Звать пацана, чтобы утихомирить психа. Это же почти растление малолетних. Только в немного другом плане, куда худшее растление.

А псих особо не психует, только много говорит, что повышает абсурдность. Но Дженни не объясняет, а Кевин не спрашивает. Кевин кивает и мужественно начинает с блевотины под раковиной. Когда он наклоняется, под майкой топорщатся сколиозные лопатки. Обрубки крыльев? Слишком поэтично, и поэтому на редкость жалко звучит. Дженни от этого наполняется благодарностью до краев. Этот мальчишка кажется всем, что она когда-либо хотела для себя.

Майкл безобидно и легко смотрит на то, как она собирает мусор в большие чёрные пакеты. Присутствие Кевина он игнорирует, и это хорошо.

У Кевина день рождения двадцать девятого февраля, поэтому он при всяком удобном случае врет, что двадцать восьмого. А ещё после первого своего раза с мужчиной он набил себе на спине звезду в знак своей победы. Над собой и гомофобными убеждениями родителей, что елеем лились ему в уши.

Кевин — сладкий мальчик, Дженни не хочет, чтобы брат как-то его затронул.

Майкл забирается на табурет и распахивает глотку:

— Когда живешь в стране, где, проходя мимо митинга, можно быть приписанным к митингующим, где футбольные фанаты отдельного клуба — априори фашисты и оппозиционеры из-за одного лишь сочетания цветов на шарфе любимой команды, рыдать от бессилия и отчаяния хочется довольно часто.

Декламирует он поставленным голосом, с правильной интонацией. Будь речь чуть длиннее, над верхней губой вполне могли пробиться характерные усики — настолько силен был талант.

— Особенно хорошо это выходит у неуравновешенных мальчиков чуть за двадцать, которые всю свою жизнь сидели у родителей на шее и тут вдруг разочаровались в вузе, мире и себе, — Майкл смотрит прямо и ни к кому конкретно не обращается, но, право слово, похотливый взгляд и слюнявая пасть классического безумца воспринимались бы проще.

Кевин роняет зеркало неаккуратно и на кафель — оно разбивается, — и отчего-то смущается. Будто слова пробрались ему под майку и разбились о каждую родинку на светлой коже, неисправимо замарав.

— Знаешь, она была из тех, кто богемно презирал прописные буквы… — Майкл переключается.

Нахмурившаяся было Сильвия заправляет тонкие пряди за уши и обращает по-лошадиному вытянутое лицо к воспрявшему оратору. Она хороший слушатель, и преимущественно на этом держится ее социальный статус. Сильвия не дура, Сильвия не отказалась бы добровольно от потоков информации. Дженни никогда не понимала, как она выцеживала из моря бреда крупицы логики. Именно поэтому Дженни и боится своего брата до мурашек. А Сильвия совсем не боится Майкла.

Сильвия бросает краткий взгляд на пацана, которому наверняка уже продают бурбон в барах, но только по паспорту. Кевин сосредоточенно трет сковороду. Историю его успеха Сильвия постигнет чуть позже.

— …никогда не понимала социум. Это не давало быть уместной частью от целого, но позволяло строить теории, которые должны были бы помочь успешно интегрироваться. Увы, теории были основаны исключительно на неточных оценках морали окружающих…

Майкл полон энергии. А вот Дженни выдохлась. Она устраивается на диване и проклинает духоту. Плавится во всех смыслах из-за брата. Она уверена, что он мог бы изобрести ад, чтобы позлить её.

А Кевин слушает внимательно: ему искренне интересно. Слова редко вступают в строй так складно, так значимо звучат. И они не предназначены для него, а значит, это поток информации, который он получает бесплатно. Раз они не для него, он ничего за эти слова не должен. Кевин любит слова, которые не приходится оправдывать.

Мудрости из серии «Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным» звучат из уст его матери раздражающе часто. Кевин хочет быть свободным и живым, но выходит только приходить в психбольницу по средам, чтобы видеться с двоюродными родственничками.

Кевин обыкновенно продирает очи ясные в полшестого утра, чистит зубы, грызет корочку хлеба на завтрак и запивает холодным чаем не первой заварки а-ля подкрашенная жижа, оставленной кем-то неизвестным, но неважно. В холодильнике нетронутым валяется килограмм сосисок, купленный матерью в начале месяца — Кевин гордый.

Пока никто в доме еще не проснулся, Кевин уходит. Берет с собой пустой рюкзак, наушники и телефон. Пока зарядка держится, можно не возвращаться. Дверь скрипит, но домашние привыкли или притворяются, что привыкли. Никто Кевина не останавливает.

«Никогда не прячь святой сухарь в обертку от шоколадки: это очень разочаровывает», — говорит дядюшка Стив по средам, раскачивая челюсть в стакане с водой. Кевин смеется обычно.

Сейчас Кевину тоже хочется смеяться. Ему бы наверняка разбили бы голову за это прямо о раковину, и его мозги капали бы на пол, и старый алкоголик, отец его любимой женщины, удивился бы немного.

Но Кевину смешно. Он слышал разговоры сложнее, слышал проще. Но только один разговор мог по абсурдности сравниться с этим. Его он слышал не так давно, и в нём тоже участвовала Сильвия. Правда она говорила. А тут молчит. Кевин рад был бы её послушать. И Майкл тоже, но он ещё не знает об этом.

Наконец Сильвия решает внести свой вклад:

— Громкодышащая девочка-африканка, которая жила со мной на втором курсе, была слишком хорошей и слишком красивой, чтобы я даже могла думать о ней в этом контексте. Но я думала. Я думала о её ушах, которые мне хотелось облизывать и ощущать языком каждый хрящик. И это можно было бы назвать величайшим моим прегрешением по отношению к этой девочке, но нет. Я хотела быть рядом с ней постоянно, потому что мне очень нравились ее мышление и поведение, и я была хороша в подражании.

Сильвия пьяно ухмыляется. Майкл аплодирует, а Дженни думает, что он наверняка «вцеловал» в неё пару своих таблеток. Кевин разочарован. Он хотел услышать вовсе не это.

— Вот ты хитрый, братец, всё хочешь, чтоб тебя запомнили, хочешь оставишь след в истории или умах и сердцах людей, но что ты для этого сделал? Что ты сделал, чтобы тебя запомнили? Всё не выходишь из-за баррикад, всё ждёшь оценки со стороны и разрешения высунуть нос. Иди к чёрту, братец, — Дженни бурчит уже на грани сна, но все слышат.

Майкл кривится и забавно морщит нос, молодея от этого на лет десять. В остальном реакции нет. Кевин разочарован дважды за вечер.

Сильвия продолжает:

— Собственно, меня всегда тянуло к своему полу?

Кевин готов отмахнуться от всего этого и завтра же уехать в Канзас, курить траву с соседской девочкой Элли. Как вдруг проскальзывает что-то близкое ему.

— Они были странной парой. Первая, с её свободными нравами и по-лесбийски подстриженными ногтями, и вторая, с умением материться как сапожник и выглядеть как дитя цветов. У первой были длинные коготки и острый язычок. Вторая не возражала. Язык первой всегда верно доносил до неё информацию, и потребности в лишних жестах не возникало.

Сильвия замолкает во имя второго пришествия Кевина с бутылкой спрайта. Майкл тоже как-то размяк, видно, что поисписался его внутренний гений, и пока он не может выдавать граненые фразы на раз-два. Ему нужна перезагрузка. Они лакают спрайт, как щенки — молоко сучки: жадно и хлюпая.

Через семь минут оба оратора ворочаются во сне, не достигнув смысловой кульминации. Кевин переносит Сильвию на кровать, а Майкла укладывает в позу фараона прямо на полу.

Дженни выдыхает. Кевин приобнимает её, спрашивает:

— Ты сказала бы кому-нибудь, кто не считает тебя близким человеком, что твои чресла горят для него?

— Это зависит от определения близости.

— И какое твое определение близости?

Дженни молчит, а Кевин не переспрашивает. Вымывает пол, посуду, захватывает с собой пакеты с мусором и уходит.

Дженни пытается уснуть, правда пытается, но рука находит телефон. Там сохранена единственная смс, все прочие она удаляет после прочтения или отправки так, будто памяти не хватает, но памяти хватает.

«А ты бы спасла ценой своей жизни не своего лучшего друга?»

Это самое последнее адекватное сообщение от брата было отправлено примерно полгода назад. Сегодня Майкл едва ли потрудился бы над вопросительной интонацией, он бы твердил своё как болванчик и давил бы на мозг всеми известными гуманитарию способами — с инверсиями, анахронизмами, архаизмами и многим прочим.

Девушка, которую любил Майкл, пожертвовала собой при обвале здания (говорят, это был теракт, но подозреваемых до сих пор нет или их не афишировали), чтобы спасти лучшую подругу девушки, чьей лучшей подругой она хотела быть. Звучит совсем как в полулесбийских рассказах Сильвии, но правда. Майкл не простил ей этого, хотя простил невзаимность. И Майкл сошел с ума, но Дженни не знала, по-настоящему ли. Он будто поставил себе цель изничтожить все невзаимные привязанности в мире и непрерывно устраивал тесты всем вокруг. Откажешься ли от любимого, если он будет в невыгодном свете? Если отказывались, Майкл ухмылялся. Сильвия — та самая спасенная. Майкл хранит и лелеет свою связь с ней во имя бесплатного секса и фантасмагоричных отсылок к потустороннему миру и частичке души, отданной во спасение другого.

Винтики в голове начинают вращаться, и Дженни уже не уснет. Она находит Сильвию распластанной поверх одеяла— её пальцы пахнут грейпфрутом. Сильвия ворочается во сне и повторяет «прости».

«Засунь своё прости себе в лопасти», — думает Дженни и ложится рядом, обнимает, утыкается лбом в плечо.

Сильвия открывает левый глаз, щурится и выглядит как хамелеон с запавшим глазом. Она вовсе не подстраивается под окружающую среду в прямом смысле, но чёткую ассоциацию вызывает.

— Этот пацан мечтает стать писателем, ты знаешь? Важно быть гуманитарием, знающим цену слову.

Дженни кивает. Голос Сильвии звучит хрипло после сна и оттого еще более приятно. Дженни нравится.

— У него уже есть рукопись вашей… нашей истории. Она правдива, но он хочет разбавить вымыслом, чтобы лучше продавалось.

— Он тебе сказал? — хмурится Дженни.

Это было бы странно. Она не замечала, чтобы Сильвия и Кевин особо разговаривали. Особенно о том, о чем он не говорил с ней. Это по вкусу напоминало жвачку в конце долгого пути, начатую в самом начале и не приклеенную к чему-то в автобусе.

— Нет, я в сумке пошарила. Я же журналюга желтейшая.

Сильвия растягивает губы в улыбке, приподнимает плечи и смотрит из этого положения снизу на Дженни, как из окопа.

— Буэ-э-э. Это отвратительно.

Дженни выдыхает прямо в ухо Сильвии, и та вскакивает, матерясь тихонько.

Дженни обнимает одну руку подруги, а второй та копается в сумке. Дженни не интересно, что она найдет. Ей этот момент забавен, приятен. Дженни осталась бы в этом моменте надолго.

— Прочти, — Сильвия достает мятый-перемятый лист, и приятная неизвестность развеивается. Дженни подсвечивает себе смартфоном и думает, в какой же паршивой больнице должен быть Майкл, чтобы в эру настолько умных гаджетов умудряться оттуда сбегать.

Текст написан о девочках-подростках. О том незначительном и жалком моменте, из-за которого особо впечатлительные из благополучных семей даже могут задумать о самоубийстве, что, конечно, Дженни крайне претит. А ещё она знает, что текст о людях, как она, — ну, её возраста. И разве они ничуть не поумнели?

— …Слишком навязчиво, я устаю от всего этого. И никакого контроля эмоций. Настроение меняется по минутам, и в один момент ты не знаешь, чем обидел, а во второй — как реабилитировался.

— Да-да, всё это жутко выматывает. И основная проблема в том, что человек неплохой, даже хороший, на помощь придет, если попросить. Но сама о помощи не попросит, а будет ходить с постной рожей, будто кто-то умер, хотя на самом деле просто шутку не оценили.

— А не оценили, потому что не поняли сложную аналогию, возникшую в её субъективной головушке, а не потому, что не слушали, как она считает.

— Именно! И ведь повторять и объяснять не соглашается. Замалчивает (перестает упоминать шутку, переходит на что-то другое), а когда спрашиваешь-напоминаешь, отбрыкивается, мол, «неважно».

— Бесит же. Чувствую себя глупой сначала. Потом глупо настойчивой. Ну не хочет человек, чтоб её поняли, так чего ж я выколачиваю из неё эту откровенность. Боится людей. А-а-га. Как же. За словом в карман не полезет, но и про себя не расскажет. Королева драмы. И это неоцененное чувство юмора…

— …как будто единственное, что у неё есть и что она ценит!

— Вот-вот.

Собеседницы помолчали. Первая девушка некстати стала размешивать чай в кружке, вторая съела пару подушечек с шоколадно-молочной начинкой, по акции, дешевле на тринадцать процентов, чем с другой, более вкусной начинкой.

Детали формировали их вселенную, делали общими эмоции. От того, насколько много деталей знаешь о человеке, зависит твоя принадлежность к его жизни.

— Тебе тоже противно от этого диалога? — почти выдавила из себя девушка, съежившись вдруг от звука стука ложки о кружку.

— Мне всяко противнее тебя.

— Уж это вряд ли».

Дженни молчит с минуту от потрясения и для того, чтобы разбить ситуацию на удобные для восприятия блоки. Сильвия мнет край своей охуительно фиолетовой рубашки.

— Ты первая?

— Угу.

— Мерзко. Где он был?

— Не знаю, может, в туалете. Стены у меня тонкие. Зарплата маленькая. Это взаимосвязано, кстати.

— Да-да.

— А знаешь, что более мерзкое?

— Твои слюнявые поцелуи с моим братцем на моей кровати?

— Ха-а-а. Твои поцелуи с твоим братом на моей кровати всяко приятнее, думаешь?

— Это было давно. Я уже не привязана к нему в этом смысле.

— Мировой фонд кровосмесительных связей обеднел.

— Пф.

— Он познакомился с Майклом в психушке. Он уже знал его, когда приходил сегодня.

— И почему не сказал мне?

— Не знаю, может потому, что Майкл грозился его убить, если он скажет.

— Но почему?

— Потому что ты никогда его не слушаешь, и он знает! — Звучит слишком эмоционально, чтобы это можно было проигнорировать, и Дженни даже осекается на полумысли. — Никто никогда не слушает психов, и Кевин это тоже знает. Поэтому он разговаривает со своим дядюшкой каждую неделю. Дядюшка слушает и умиляется — он же псих. А Кевин исповедуется.

— Чёрт, ну я же почти уснула!

Дженни чувствует, что этот разговор становится альфой и омегой какой-то очень большой кучи дерьма, и малодушно не хочет быть частью отряда, который будет это дерьмо разгребать. Полумысль доформировывается в несложный вывод, что брат тоже не приветствует это. Дженни решает поцеловать его в щеку.

Наверное, Сильвия что-то прочитала на её лице, потому что следующие слова произносит максимально раздельно и мягко. Как душевнобольному ребенку.

— Кевин подорвал то здание в тот день. Хотел написать книгу про теракт. А потом встретил тебя и решил, что книга будет про любовь.

— Всё-таки жаль, что он так и не постиг мою нелюбовь к арт-хаусу. Хотя он не мог успеть за полгода. — Дженни молчит, а Сильвия не чувствует себя главной героиней — А ты откуда?..

— А я навещала Майкла. Ты же знаешь, что я его люблю почти также грязно, как и ты. Я стояла за углом, как во всех слабоаргументированных фильмах. Майкл как раз говорил Кевину, что слышал в бреде его дяди знакомое имя при знакомых обстоятельствах. Кевин на это фыркнул и всё выложил. Я даже вникнуть тогда не успела. Поняла, только придя домой. Они оба меня не заметили. Были увлечены взаимными оскорблениями. Я ушла, так и не поговорив с Майклом, спешила. Так что он не знает, что я знаю.

Они прислушиваются к громогласному храпу из кухни.

— И что ты знаешь, тоже не знает. Хоть бы Кевин сейчас не стоял под открытым окном, как в плохих триллерах. — Соседская собака хрестоматийно чихает достаточно близко к дому, чтобы услышать, — как звучал бы смешок, надкусывающий ладонь. — Я уверена, что ты его не сдашь. То есть ты не докажешь его причастность. И не станешь. Он тебе нравится, это видно. Но Майкл ему отомстит, если узнает, что защищать от этого тебя уже поздно. Так что, подруга, решай, что ты будешь делать, что говорить и с кем спать.

Дженни хочет сломать пятую стену и обматерить создателя, который отлучился и разрешил поиграть в её семью какому-то явно слабоумному ангелу.

Дженни не отвечает, Майкл не просыпается, Кевин не возвращается, а Сильвия умеет слушать.