Раскачивай грань (гет)

С закрытыми глазами мир вокруг воспринимается иначе. Многое незаметное прежде выходит на передний план.

Где-то совсем на периферии слышно джазовую музыку — я уже знаю, что это из кофейни неподалёку; там раньше постоянно толпился — сугреву для и ирландского кофе ради — молодняк, шумный и бестолковый; пока в едальнях не запретили курить.

В транспортном потоке на проспекте можно выделить на слух не только случайный байк; с некоторых пор я различаю "голоса" зарубежных и отечественных моторов; почти никогда не ошибаюсь.

Даже привычные вроде бы, ведущиеся при мне регулярно разговоры выворачиваются нутром наружу, если закрыть глаза. Где-то слева и чуть за спиной кучка олдовых спорит с кучкой неофитов о том, что есть готика — эта тема настолько стара, что я могу воспроизвести аргументы обеих сторон едва ли не слово в слово. Но с закрытыми глазами слышно... Слышно стиснутую меж зубов, горькую злость Руж — похоже, для неё это что-то очень личное, не блекнущее от десятков повторений, а лишь накаляющееся добела с каждой новой пачкой обоеполых херок. Слышно запрятанное вглубь округлых фраз, искрящееся, как шампанское, лёгкое ироническое веселье Бельта. Слышно равнодушную скуку в голосе Дармы — и это лишь подтверждает мои мысли о ней; в ней не осталось уже ни идейности, ни бунтарства; её имидж не выражает для неё ничего, это лишь привычка — к образу жизни и кругу общения; быть может, она продолжает в свои тридцать с хвостиком посещать эти стихийные слёты — как и я — лишь для того, чтобы паразитировать на плещущей здесь жизни; чтобы легче дышалось на всей остальной территории личного бытия.

А ещё — я всякий раз завороженно наблюдаю сам за собой, вновь обнаруживая это — не видя мир, можно чувствовать. Чувствовать любое движение рядом. Чувствовать снующих мимо вперемешку людей и голубей. И даже кого-то, целенаправленно приближающегося к тебе. Чувствовать на таком расстоянии, когда ещё не слышно шороха одежды, не осязается движение воздуха впереди идущего — когда к тебе прикасается лишь чужой взгляд и чужая воля, сфокусированная на тебе.

Я определяю направление, чуть поворачиваюсь и открываю глаза.

Моя первая мысль: "Она похожа на куклу". Ни намёка на распространённое здесь пристрастие к чёрному цвету — в её одежде господствуют яркие краски; и это не выглядит кричаще на ней. Даже зелёные волосы — "как это бывает с куклами", вновь думаю я — выглядят не эпатажем, но естественным цветом, доставшимся от рождения. Тонкое и яркое лицо — как и у кукол — призвано с каллиграфической точностью передавать эмоции. И сейчас на этом лице читается такая сложная смесь, что я невольно думаю — не будь у этой девушки такого лица, её не понял бы никто в целом свете; с таким внутренним миром нельзя быть невыразительным.

Она подходит почти вплотную, останавливается в каком-то полуметре, и, чуть снизу вверх глядя мне в глаза, произносит всего два слова — а её взгляд всверливается прямо мне в нутро. Она спрашивает: "Ты кукольник?" — и мне не остаётся ничего иного, кроме как кивнуть — потому что она спрашивает, уверенно зная ответ. И потому что моё лицо немеет, как чужое, словно я вошёл с мороза в тепло. Какая-то часть меня хочет рявкнуть: "Нет!"; хочет зло, хлёстко, наотмашь заявить: "Я не делаю больше кукол!"; хочет срывающимся шёпотом признаться, что уже полтора года я не дарю жизнь, лишь живу среди былых своих творений, как в аквариуме, затворником, прячусь в скорлупе их взглядов, окутывающих меня, провожу с ними столько времени, что порой почти слышу их голоса где-то за гранью. Но я лишь киваю, потому что мне не разомкнуть онемевших, смёрзшихся губ на онемевшем лице. А зеленоволосая живая кукла смотрит в меня ещё глубже и продолжает говорить — и я понимаю, что кричать вслух не нужно; что она, наверное, знает. Она говорит:

— Ты уже почти одной крови с ними. Ты пахнешь как они. То, что у кукол там, где у людей душа — равносильно человеческой душе; ни с чем не спутать, если чувствуешь души. В тебя тянется столько связей от кукольных душ, что людям едва найдётся место. Ты так любишь их? Или так не хочешь любить людей?

Она говорит — так, словно мы с ней одни, в тишине, в темноте. Она говорит — и слова, покидая её губы, теплом ложатся на мои. И, словно со стороны наблюдая за собой, я произношу отогретыми губами:

— Я могу вас познакомить. Увидишь сама. Я живу в двух кварталах отсюда.

* * *

По пути сквозь сгущающиеся сумерки я успеваю узнать, что красочную девушку следует называть Гвен. И что ни известная певица, ни продукция Марвел, ни даже Артуровы легенды к происхождению этого ника отношения не имеют. Что имеет — я так и не узнаю, потому что мои версии на этом исчерпываются, зато получаю сполна и иронии в адрес комиксов, и вдохновенного монолога об исторических трансформациях Артурианы. К моменту, когда я поворачиваю ключ в замочной скважине, у меня складывается чёткое ощущение, что о знаменитом короле и его окружении Гвен знает — или думает, что знает — больше, чем говорит, но эти знания лежат за пределами литературных источников. Что ж, видал я и такое — среди неформалов кого только ни встретишь — и в целом привык допускать любые варианты. Но чувство необъятности чужой личной истории и мифологии — ставшее таким привычным за те полтора года, что между мной и миром пролегает стеклянная стена — густо ложится на плечи призраком усталости. И я прекращаю пытаться что-то узнать о Гвен.

Я пытаюсь быть гостеприимным и предлагаю ей чай. Но долгий взгляд и твёрдое: "Нет, спасибо", сопровождённое короткой улыбкой — ясно дают понять: она здесь не за этим. В самом деле...

И я провожу её в зал, миновав закрытую дверь собственной спальни.

Несколько секунд — пока мы идём по коридору — я пытаюсь представить, какое впечатление моё собрание произведёт на человека, видящего всё это впервые; потом сдаюсь. Гвен в любом случае не предскажешь.

У порога я щёлкаю тремя выключателями — разом, пропустив лишь четвёртый, оставляя люстру спать — и по всей комнате загораются маленькие светильники; холодные и тёплые тона света перемешиваются, делая пейзаж комнаты совсем сюрреалистичным. Здесь почти нет мебели — в привычном понимании. Здесь есть то, на чём могут стоять, лежать и сидеть куклы. От пола — и почти до потолка. Первый шаг в комнату Гвен делает осознанно; второй — уже механически. Обводит пространство медленным, внимательным взглядом — слева направо, зелёные пряди пересыпаются по плечам, отмечая плавное движение головы; со спины, от входа не видно, но я отчего-то уверен — она встречается глазами с каждой куклой. С каждой.

— К ним можно прикасаться?

Я вздрагиваю от её чуть охрипшего, невозможно серьёзного голоса, звучащего в моей домашней тишине гулко, как набат. На мгновение меня накрывает густо замешанное на панике чувство; чувство, что мой ракушечный мирок взломан — уже или вот-вот будет; что сегодняшний вечер и этот визит расчертят, рассекут моё время на "до" и "после". Но я беру себя в руки и отвечаю ещё более хриплым "Да". Ей — можно.

Рюкзак стекает с её плеча и остаётся почти у самого порога, позабытый, когда Гвен шагает вглубь и влево, в островок розовато-рыжего света, где царствуют Марибель, Церес и Адриан.

А потом я стою в своей и не-своей комнате, по горло в загустевшем сиропе времени, распятый на его леденцовых венах. То, что я наблюдаю... Это почти эротика; это больше, много больше, чем эротика. То, как Гвен гладит по щеке и тонкой шее Марту, на миг утонув кончиками пальцев в белокурых локонах у холодного, всегда холодного виска... То, как плавным движением ладони обнимает за пояс Даррена, другой рукой коснувшись его плеча... То, как осторожно Гвен берёт за руку Стефа, мимолётно погладив большим пальцем крошечное запястье и шепча что-то проникновенное — я даже не уверен, что на русском... Так, наверное, провожали своих офицеров в бой древние легендарные полководцы; так встречают после долгой разлуки почти потерянных, но вновь обретённых друзей; так прощаются с учениками, в которых вложили всё, что смогли отдать; так восстанавливают связь разлучённые некогда близнецы. Во мне, в хрупкой тишине, воцарившейся у меня внутри, бьётся, как бабочка в стеклянной банке, вопрос. "Гвен, ты... кукла?"

Вопрос, которого я не задам. Потому что Гвен продолжает двигаться по комнате, от куклы к кукле — и в этом движении что-то от настоящего, несценического, невоспроизводимого на киноплёнку, напитанного древней магией ритуального танца. Я даже собственное дыхание ощущаю сейчас почти кощунством — просто оттого, что оно не вплетается в этот танец.

Стеклянная банка моего нутра и слюдяные пластинки засахарившегося времени заходятся надрывным звоном, как от удара, когда ладони Гвен ложатся на плечи Даниэля, скользнув по его ключицам; когда Гвен склоняется к его лицу, заглядывая в неподвижные глаза и словно ловя несуществующее дыхание...

И весь этот хрустально-хрупкий плен разлетается вдребезги, стоит Гвен заговорить.

— Он просит тебе сказать, что ты балбес чернохвостый, каким и был. И чтобы ты кончал маяться дурью и позвонил наконец Кристине — она сама этого не понимает, но всё ещё тебя ждёт. И ещё — чтобы ты выбросил к каримской праматери его писульки; говорит, что это не лучшее его творение, и ты это знаешь и сам, а лучшее — всё равно помнишь наизусть, ещё с той осени.

Я разбиваюсь вдребезги о первую же фразу. О каждое слово, на котором лежит беспощадно-очевидный отпечаток Дэна — я разбиваюсь. Разбиваюсь. И разбиваюсь. Наверное, это и вправду форменный идиотизм — полгода ваять, наглухо запершись в мастерской, выверяя кажду чёрточку, куклу, как две капли воды похожую на умершего друга — а потом часами говорить с ней как с ним, но бояться, бояться прикоснуться... Чтобы после первого же сна, в котором искусная копия ожила, превратилась в оригинал и принялась бранить тебя на чём свет стоит, попутно обнимая и теребя — начать глушить снотворное; вроде бы пообещав себе, что это ненадолго, что это лишь пауза, перевести дыхание...но уже тогда на дне себя зная — ты будешь лишь наращивать и наращивать дозу, меняя препараты на всё более убойные — и принимать снотворное каждую ночь. И через год превратишься в отощалую тень, у которой даже остаточное живое внутри — почерпнуто у собственных кукол...

Я выныриваю из затягивающего меня стремительным водоворотом омута, уцепившись за мысль: если бы от меня сейчас оставалось чуть больше, чем облако стеклянной пыли, я ревновал бы сейчас — бешено, люто, одуряюще, до багровой тьмы в глазах... Почему она его слышит? Почему я — нет?

И, словно бумажный лист ветром на кирпичную стену, меня швыряет с размаху на другую мысль. Я решаю — твёрдо и ясно, это как озарение — решаю сделать то, что сходу отмёл, когда впускал Гвен в свою квартиру. Я подхожу к ней, беру за руку и веду — в свою спальню. Показать ей тех, с кем и не думал давать ей встретиться... Потому что я, кажется, знаю, что на самом деле привело её сюда. И почему она так тянется к кукольным душам, самоотречённо впуская их в себя.

* * *

Такие, как Гвен — если я прав насчёт неё — приходили ко мне всего четырежды. Или — целых четыре раза. Я не знаю, как правильнее. Десятки моих кукол живут в чужих домах, сотни людей приходили ко мне посмотреть на мои творения, десятки девушек, побывавших в моей постели, начинали с такого ознакомительного визита... Но ни от кого из мало-мальски знакомых кукольников я не слышал историй о таких визитёрах, как Гвен; и о таких куклах, к которым они приходят. Впрочем, я сам рассказывал обо всём этом только однажды, только по пьяни и только... Дэну.

Оставив Гвен на пороге тёмной спальни, я на сей раз сам прохожу вглубь, зажигаю ночник.

Она не осматривается. С первой секунды — кажется, ещё до того, как я включил свет — её взгляд прикован к...

Я не знаю, как его зовут.

Я знаю его историю.

Знаю, что он любил и ненавидел. Знаю, в каком бою он пал. Я помню ритм его стихов — не текст на незнакомом языке, притащенный вдобавок из сна, но — ритм... Ритм и и глухой, сочащийся тоской голос в ночи, адресованный никому... Ритм — помню. Я знаю пейзажи мира, где он жил — и помню места, где он находил радость и покой. Помню, как выглядела его библиотека — и, если постараюсь, вспомню, как выглядели несколько его любимых — или самых нужных ему? — книг. Я знаю внешность и характер трёх коней, что он сменил за недлинную свою последнюю жизнь. Я помню запах волос его матери. Помню сбалансированную тяжесть и острогранное навершие рукояти его клинка.

Но я не знаю его имени.

Они все здесь такие, все одиннадцать кукол — с целой жизнью за плечами, но без имён. Я не имею права именовать их сам, как других, как тех, кого я придумал.

Эти — пришли ко мне сами. Требовавшие или молившие — не разобрать — о воплощении, взваливавшие на меня груз своей памяти — они были мной... Воплощены.

И сейчас Гвен смотрит безотрывно на одного из этих безымянных, а я смотрю на Гвен — на её застывшее напряжённое лицо и ставшие бездонными глаза, населённые водоворотами бушующих теней.

Она шагает к нему — шаткой, надломленной, полуобморочной походкой. Она падает на колени возле его кресла — как марионетка с обрезанных нитей. Она обхватывает его руками, поднимает на ноги — их глаза оказываются вровень, притягивает к себе...и обнимает — так, словно бежала ему навстречу со всех сил, так, словно стремится укутать его в себя, как в тёплое одеяло.

Она обнимает его — и замирает, и в комнате воцаряется звенящая тишина, в которой слышно лишь дрожащее дыхание Гвен.

Я спрашиваю — очень ровно, очень осторожно, так, чтобы мой голос растёкся тонким слоем по тишине, не поколебав её — я спрашиваю:

— Как его зовут, Гвен?

И она отвечает — отсутствующим, нездешним гортанным голосом, но без малейшей запинки:

— Рэй. Райан.

Всё. Это контрольный вопрос. Значит, она действительно пришла сюда именно за ним — ещё не зная этого. Значит, он ей...кто-то. Значит, он здесь ради неё. Обрушился когда-то мне в сны — ради неё.

Она чуть отстраняется — не размыкая объятий, лишь чтобы заглянуть снова ему в лицо — и я успеваю заметить... На миг, за секунду до того, как её ласкающая ладонь бережно касается его щеки, мимолётно погладив большим пальцем надбровье... скулу... висок... Кажется, я успеваю заметить отблеск слезы на кукольной коже и движение кукольных ресниц.

Я мотаю головой, силясь разогнать нахлынувший шум в ушах, и вдруг понимаю: нам надо уходить. Немедля. Сейчас.

Гвен, видимо, тоже чувствует... Она наконец оглядывается. Наверное, она осязает это даже острее, чем я — колючий от напряжения воздух, вцепившиеся в неё мёртвой хваткой десять кукольных взглядов, звенящих надрывной, почти звериной тоской... Она быстрым, неуловимым слитным движением встаёт, прижимая к груди своего... Райана. Я едва успеваю заметить всплеск её разноцветной юбки и зелёных волос — и она уже у входа. Но на пороге она всё же решает — решается? — обернуться. Чтобы пообещать — твёрдо, проникновенно, с сочувствующей верой:

— Вас тоже найдут. К вам придут. Одиночеству будет предел. Обязательно. Простите меня... Нас.

Она опускает взгляд, и в следующее мгновение дверной проём пуст.

Я отмираю и тоже не задерживаюсь, убираюсь в несколько шагов, не рискнув отчего-то погасить свет. Закрывая дверь, я шепчу — словно эхо вслед за Гвен — короткое: "Простите..."

* * *

Когда я захожу на кухню — (не?)кукла по имени Гвен сидит за столом, а у неё на коленях сидит (не?)кукла по имени Райан. Спрятав лицо в оборках её блузки, подтянув свои кукольные колени к груди, хрупкий и всё так же оберегающе обнимаемый ею. Я вздрагиваю от чужой боли — словно капля холодной воды упала прямо в душу и скатилась медленно по оголённой душевной плоти. Я собираюсь спросить, не для него ли она назвалась Гвен, не он ли знал её когда-то под этим именем — но замечаю дрогнувшие под её ладонью кукольные плечи, и с губ срывается: "Он что, плачет?" — и слышу в своём голосе столько шока, что немедленно хочу забрать вопрос обратно. Но Гвен, кажется, понимает меня чуть иначе.

— Помнишь сказку про Снежную Королеву? Ледяная заноза одиночества тает и покидает сердце со слезами. Так правильно.

Я слишком верю в это её убеждённое "так правильно". Настолько, что собственная ощеренная стеклянным крошевом истерика подкатывает к горлу. Резкий вдох — боже, ну не сейчас, пожалей девочку, что она будет делать с двумя ревущими мужиками, ей вообще не до тебя, окстись — и клокочущий ком застывает, ощетинившись инеем. Через это уже можно дышать. Можно даже попробовать говорить. Только я не знаю, что сказать.

Говорить продолжает Гвен. Слишком понимающе говорить, слишком понимающе глядя.

— Рэй тоже долго не мог любить людей, когда отпустил своё сердце за порог вслед за другом.

— А потом что, смог? — Слова продираются сквозь лёд в горле искромсанными хриплыми оборвышами. Но Гвен слышит. Её затуманившийся взгляд соскальзывает с меня в наполненное ночью окно, и в этом взгляде светится не коснувшаяся губ, чуть сумасшедшая улыбка.

— Однажды сердца вокруг устают ждать. И стеклянный колпак трескается под чьим-то взглядом.

Непроизнесённое повисает в воздухе, и меня догоняет: "...чтобы ты кончал маяться дурью и позвонил наконец Кристине". Внезапно наваливается такая усталость, словно я выкарабкался из десятка смертельных ловушек подряд. Всепонимающая Гвен поднимается и направляется к выходу. Пока она обувается — не выпуская Райана из объятий, отмечаю я краем глаза — я приношу из кукольной залы её рюкзак. И я не смотрю, старательно не смотрю по сторонам, подбирая его с пола.

На прощанье Гвен говорит: "Передавай привет". Я не знаю, кому, но киваю. Потом, всё потом, я слишком устал, хватит. Открываю ей дверь, и Гвен уходит вниз по лестнице, не обернувшись. А я смотрю на вылепленные мной когда-то руки, обвивающие её шею, на знакомые-незнакомые пальцы, так отчаянно вплетающиеся в её волосы, и думаю: "Какого чёрта".

"Какого чёрта", — думаю я, возвращаясь к куклам.

Я падаю спать прямо там, на полу, в обнимку с Даниэлем, и думаю: "Какого чёрта. Пусть Дэн сам расскажет мне, как я могу без него жить".

И, проваливаясь в сон сквозь покачивающуюся воронку плюшевой темноты, я чувствую — не знаю, уже по ту или ещё по эту сторону — чувствую на плече руку, тепло которой узнавал, бывало, и в бреду.

* * *

Я встречаю Гвен снова лишь спустя полгода, или около того, когда уже почти перестал машинально выискивать в толпе взглядом всплеск цветной одежды и зелёных волос.

Только-только сойдя с поезда, уговорив наконец Кристину переехать ко мне — ну что ей делать в этом своём Воронеже, право слово! — вернувшись, чтобы подготовить квартиру к её приезду, в воодушевлённой задумчивости топая домой мимо нефорья на току... Я вдруг вижу Гвен. Там же, где мы встретились с ней впервые. Она чувствует мой взгляд и оборачивается — почти мгновенно. Несколько секунд всматривается — и вспыхивает почти торжествующей улыбкой.

А потом меня замечает её спутник — и вздрагивает. Я вздрагиваю тоже. Потому что я помню всех кукол, которых когда-либо создал. Помню лица, помню осанку. Рядом с Гвен стоит Райан. Живой и теплокровный, на полголовы выше неё — но Райан. Он благодарно и чуть нервно улыбается мне.

Я киваю и перевожу взгляд с него на неё.

Я запомню, Гвен. Я запомню, что возможно всё.