Страшная сказка (джен)

Летним вечером чудо как хороша Опочка. Тишайшие улочки, плотные дощатые заборы выше роста человеческого, с прибитыми наверху крышечкой планками; заросшие маршанцией огороды, плавное течение реки Великой — воробью по колено. А вокруг городка — бор корабельных сосен с рыжей корой, и земля под ними покрыта ковром серебристого оленьего мха и пахнет в солнечную погоду растопленной смолой и тёплой хвоей.

Багряно-золотой закат расписал половину неба разноцветными полосами облаков. Западная сторона неба стала кроваво-багровой. Сегодня весь день был полный штиль, и такой ярко-багровый цвет неба предвещал на завтра ветер. Ада вспомнила дедову присказку: «Если небо красно к вечеру, моряку бояться нечего». Уже привычно нахмурилась и слегка качнула головой, прогоняя непрошеные мысли. Закрыла дом на замок; оглянулась привычно: ставни закрывать не обязательно, всё равно Ба придёт сейчас ночевать. Нужно поторопиться — вброд через Великую идти не хочется, значит, придётся идти через мост — а это порядочный крюк. Вечер был тёплый, даже душный. Высоко в небе носились стрижи, слышны были их пронизывающие металлические голоса. Ада прошла через весь переулок, вышла на прямую дорогу до моста.

Тишина стояла какая-то глухая, на всём пути ни души не встретилось. Показалось, кто-то наблюдает за ней, чей-то взгляд в спину сверлит, не отпускает. Оглянулась — нет, никого. Когда переходила через мост, пахнуло сыростью. На минуту почудился свист налетевшего неизвестно откуда ветра и рванул за душу страх — но вмиг всё прошло. Непонятный, мгновенный и сразу же исчезнувший обман чувств? Ада не любила странности и не верила в случайности. Ощущение чужого взгляда в спину не проходило.

Ускорила шаг, но совсем немного. Казалось, если пойдёшь быстрее, сразу кто-то жуткий выскочит непонятно откуда и бросится в погоню… Улица была совершенно пуста, сумерки только начинались, бояться было совершенно нечего — но было страшно. Наконец, мостик через Пуганку и поворот на Окраинную; осталось немного — в конце улочки, в тупике, дом бабы Паны. Там ждут Аду Ба и Лёка.

Окраинная улица, перед тем, как повернуть направо — в тот тупичок, где стоит дом бабы Паны, — шла совсем недалеко от леса. И здесь Ада вновь ощутила волну ужаса: из леса через дорогу на неё точно кто-то смотрел! Кто-то стоял там, почти неподвижно, и он был выше человека. Волоски на шее у Ады встали дыбом, плечи покрылись мурашками, и к дому она подлетела бегом, не скрываясь.

Стоило Аде подойти — дверь распахнулась, и на крыльцо выглянула Ба.

— Ада, цо ж ты так долго? Темняець уже, идти пора…

— Ба, не ходи, там в лесу кто-то есть!

— А, да это ж бродит кто-то с интерната, пади. Цо, то ли ты напугалась? Да мне цо будет-та? Идти надо, Маринка ж сегодня не приедет! Дом жа не оставишь, а вдруг принесёт кого? Мы с Лёкой поснедали уж, я его уложила, а ты-то сама сядь, я крошева наварила и гульбенихи с котлетками! А я пойду уже.

Ба накинула на плечи кофту, забрала у Ады ключ от дома Марины и шустро выскочила за калитку.

— Позвони, как дойдёшь! — только и успела крикнуть ей вслед Ада. Та махнула рукой на бегу.

Ба одним своим появлением словно разогнала все страхи. Темневший невдалеке лес уже не пугал, и не казалось, что там кто-то стоит. Было так тихо и мирно, что Аду потянуло в сон. Ох, что-то странно: только что чуть ли не колотило, и вдруг — в сон потянуло! Постаравшись стряхнуть наваждение, Ада торопливо проскользнула через воротца (дед делал, давно) на веранду, закрыла дверь на засов и привычно прикоснулась к оберегам — выжженным на дверных косяках знакам Одолень-травы и Лады-богородицы. Вслед — словно ветер — дохнуло сипло: то ли показалось, то ли впрямь прозвучало:

— «От-да-а-ай».

Сердце забилось, как сумасшедшее, почти выпрыгивая из горла. Ада ухватилась за висящую на шее серебряную подвеску — знак Огневицы обжёг руку. С той стороны в двери мягко ударилось что-то большое. Послышалось царапанье, словно бы когтями, а затем поскуливание, как от боли. Под дверью кто-то был. И этот кто-то ощутимо нажимал на дверь со стороны улицы.

Ада скорее схватила красный восковой карандаш, лежавший на окне веранды, и начертила на двери во всю ширину знак Яровик-Огневик. И твёрдо, громко сказала:

— Уходи. Тебя не звали. Тебя не ждали. Здесь нет твоего.

Темнота за дверью просипела в ответ:

— Е-эс-с-сть… Лёо-о-ока — мо-о-ой…

— Нет! Врёшь! Никто здесь не должен! Не ворожили, не проклинали, не приманивали, не отваживали! Не желали зла! — Ада изо всех сил старалась, чтобы голос звучал твёрдо и уверенно, но страх пробивался хриплой дрожью.

— Про-о-окляли. Прокляли, прокляли! — тоненько засипело, шепотком захихикало за дверью. — До-о-олжш-ш-шны-ы-ы… Заф-ф-фтра при-иду-у-у… От-да-а-ай! — и придушенно взвизгнуло в конце фразы…

И тут грянул телефонный звонок! Резкий звук заставил Аду вздрогнуть и отшатнуться от двери.

То, что было за дверью, сразу как-то отодвинулось вдаль, просипев напоследок:

— Приду-у-у…

Ада, придерживаясь рукой за дверной косяк, опустилась на пол. Руки тряслись, телефон звонил — непонятно, откуда.

— Мама? — из комнаты ясным голосом позвал Лёка. — Это ты?

— Да, сынок, — с дрожью в голосе ответила Ада, — не найду никак телефон. Ты не вставай, я сейчас.

Телефон лежал в кармане жакета. Ада посмотрела, кто звонил, — оказалось, Ба. Выравнивая дыхание, чтобы не выдать, что здесь произошло — а то ведь с Ба станется бежать обратно, а там эта нечисть, — Ада набрала в ответ.

— Да, Ба. Да телефон не могла найти. Всё в порядке.

Выслушала отчёт Ба о том, что она нормально дошла, что всё в порядке, собирается спать, утром позвонит, и пожелание, чтобы Ада непременно поела и поцеловала Лёку за Ба на ночь. Потом Ба положила трубку; Ада обессилено посидела ещё немного, медленно поднялась и прошла в кухню. Взяла висящий на стене пучок полыни, четверговую соль добавила к простой, смешала. Отнесла полынь к двери — положила на притолоку. Соль же, проходя по солнцу и читая шёпотом «Отче наш», насыпала на подоконники веранды и других окон в доме — пять окон, одно в кухне, два в зале, по одному в спальнях. Лёка сидел на кровати в дальней спальне. Вовсе не было похоже, что он напуган. Увидев, чем занята мать, не стал ничего говорить — он уже знал: когда творят защиту, отвлекать творящего нельзя. Дождался, когда мать закончит обход дома и сожжёт на пламени свечи маленький листок сушёной полыни. Только потом спросил:

— Мам, приходил кто-то?

Секунду Ада не знала, что сказать; потом решилась:

— Приходил. Но сегодня больше не придёт, спи спокойно.

— А я знаю, он завтра придёт. Но ты не бойся, мам, я же твой защитник. Я ему не дам тебя обижать!

— Спасибо, мой хороший! С тобой мне нечего бояться. А теперь ложись, и я сегодня здесь лягу: вместе и спать спокойнее, правда? Давай поцелую, и Ба тебе спокойной ночи передавала…

Ада старалась говорить легко, обычным голосом — нельзя было напугать сына. Наконец Лёка устроился на подушке, уютно подложив ручку под щёку и закрыв глаза. Ада посидела с сыном, пока дыхание его не замедлилось и не стало ровно-сонным, потом тихонько вышла в залу, оставив дверь в спальню открытой. Где-то глубоко внутри, скрученный в клубок, сидел страх. И Ада боялась расплакаться и разбудить Лёку. После сотворения защиты нужно было обязательно сменить одежду, умыться, но сначала Аде хотелось хоть немного согреться. Села на диван, потянула на себя пёстрый клетчатый плед, закуталась, обхватила себя руками.

Нужно было понять, что делать дальше. Оно придёт на следующую ночь, Ада в этом совершенно не сомневалась; что оно такое? Почему говорит о проклятии?

Ба была истинной ведьмой, Ада знала об этом, как и о том, что и сама способна. Кое-чему Ба её учила — но первое, что рассказала после того, как у Ады проявилась сила: необходимость делать как можно меньше и держать свои способности в строжайшей тайне, даже матери ничего не рассказывать. И пуще огня бежать от злобы, зависти, корысти!

Разозлишься вот так на кого-то — и готово: сглазила ненароком, смертный грех на тебе, тебе и платить, — а расплата страшная: муки душевные и телесные. Ба учила, что делать что-то невозбранно, без последствий для себя, можно только для родной крови и только для защиты от зла и избавления от болезни. И снова предупреждала — никто, никто не должен знать! Люди — слабые существа, узнают о том, что можешь, начнут просить «помочь» — и пропало дело. Пожалеешь человека, ввяжешься — и готово: увязила коготок — всей птичке пропасть. На свете и в судьбе человеческой ничего даром не делается, промысел Божий людям не понять: влезешь не в своё дело, и все последствия на себя перетянешь, и свой грех, и чужие. И платить будешь за всё — сама.

Не могла Ба проклясть кого-то. Ей, конечно, нужно будет всё рассказать, — но не ночью. Вот солнышко встанет, затаится вся нечисть, тогда будет можно и рассказать. Ба сможет посмотреть, не виновата ли сама Ада в чём-то. Ада была уверена в том, что сама никого нарочно не проклинала, да и не злилась ни на кого так сильно, чтобы проклясть нечаянно — вроде бы. Но — кто знает? Себе ведь не поворожишь, понятно.

Мать? Марина гадала, и по руке, и на картах, и деньги за это брала, и ритуалы простые проводила — лечила, от испуга выливала, снимала простой сглаз, привораживала-отвораживала. Славилась в округе, как очень сильная ведьма, к ней даже из Пскова, бывало, приезжали. Да только Ба говорила Аде, что у Марины никаких способностей вовсе нету. Так бывает, сила через поколение передаётся: у бабки есть, и у внучки есть, а у мамки нет. По-настоящему в судьбу человеческую Марина вмешаться не могла, потому её Ба ничему и не учила и не рассказывала ей правды о своих способностях.

Книги, какие были у Паны, Марина все прочитала, конечно. По ним и ворожила; только без силы природной по-настоящему не поворожишь. И сегодняшнего гостя Марина бы не увидела и не услышала, разве что испугалась бы, не понимая, что её напугало. Вот гость мог ей навредить, и сильно. Сама Марина, правду говоря, относилась ко всем этим гаданиям, как к суеверию. Молодая была — верила какое-то время. А потом, убедившись на практике, что всё это — ерунда, разуверилась. Но к тому моменту у неё уже была слава в округе, люди шли, денежки капали — не вешать же объявление: «Лавочка закрыта, гадалка не верит больше в эту чушь!» Во что бы верила или не верила гадалка, а люди гадалке верили. Так что Марина продолжала принимать людей, и — иногда — складывалось так, что и помогала. А что? Вылить дитя от испуга — невелика наука. С этим кто угодно способен справиться. За злые дела не бралась, говорила, что не сможет помочь, — люди не настаивали. Конечно, не настаивали — забывали, зачем пришли. Ведь Ба заговорила дочь от злых людей, а на ограду и ворота её дома поставила знаки, отвращающие зло: Одолень-траву и Коловрат, да и Ладу-Богородицу на дом.

Дрожь проходила потихоньку, но узел страха в груди не исчезал, сидел ледяным комом, щетинился иглами, кололся. Ада понимала, что сейчас ничего сделать не сможет, нужно ждать утра. Утром придёт Ба, Ада всё ей расскажет, они разберутся.

В углу, недалеко от входа, легонько зашуршало. Ада медленно села. В кухонном дверном проёме нарисовалась небольшая тень; на Аду уставились два огромных сверкающих глаза.

— Фу, Азеф! Напугал…

Азеф — совершенно чёрный кот, живущий вместе с Паной, родился в тот же год, что и Лёка. Очень крупный, короткошерстный, все мышцы под шкуркой просматриваются, ни грамма жира. К Пане пришёл сам; она нашла его на крыльце, где он сидел с таким видом, будто вот здесь его дом и когда уже эти глупые люди пустят его, давно пора. Когда кто-нибудь спрашивал Пану, почему — Азеф, она отвечала:

— А ты глянь на него, глянь! Ну — вылитый же!

Морда кота, действительно, имела заметное сходство с портретом известного провокатора. Крупная костистая голова, кончик одного уха утерян в боях. Жёлтые, огромные глаза внимательно оглядели Аду; затем кот запрыгнул к ней на диван и принялся басом мурлыкать и бодать её голову своим немаленьким лобешником.

— Азеф, ну всё, всё, хватит! Утешаешь, хороший? Вот где ты ходил, защитник, когда тут такое страховидло приходило?

Кот вдруг прекратил бодаться, внимательно посмотрел Аде в глаза, переместился так, чтобы лапы легли Аде на то место в груди, в котором кололо, — и принялся наминать лапами, мурлыча с удвоенным старанием. Ада гладила кота какое-то время, комок в груди у неё потихоньку стал растворяться, потом она заснула. Азеф некоторое время ещё полежал с ней, мурлыча, а потом осторожно выбрался из-под её руки, потихоньку спрыгнул с дивана — и, крадучись, двинулся в спальню. Там он подошёл к кровати, на которой спал Лёка, поднялся на задние лапы, передние поставил на край кровати. Постоял так с полминуты, пристально вглядываясь в лицо спящего мальчика. Потом аккуратно запрыгнул на кровать, потоптался в ногах у Лёки кругами, улёгся, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Через секунду открыл их, резко поднял голову, насторожив уши; ничего подозрительного не обнаружил — и после уже заснул, вполглаза.

Мальчика нужно было оберегать, уж Азефу-то это было прекрасно известно.