Страшная сказка (джен)

Летним вечером чудо как хороша Опочка. Тишайшие улочки, плотные дощатые заборы выше роста человеческого, с прибитыми наверху крышечкой планками; заросшие маршанцией огороды, плавное течение реки Великой — воробью по колено. А вокруг городка — бор корабельных сосен с рыжей корой, и земля под ними покрыта ковром серебристого оленьего мха и пахнет в солнечную погоду растопленной смолой и тёплой хвоей.

Багряно-золотой закат расписал половину неба разноцветными полосами облаков. Западная сторона неба стала кроваво-багровой. Сегодня весь день был полный штиль, и такой ярко-багровый цвет неба предвещал на завтра ветер. Ада вспомнила дедову присказку: «Если небо красно к вечеру, моряку бояться нечего». Уже привычно нахмурилась и слегка качнула головой, прогоняя непрошеные мысли. Закрыла дом на замок; оглянулась привычно: ставни закрывать не обязательно, всё равно Ба придёт сейчас ночевать. Нужно поторопиться — вброд через Великую идти не хочется, значит, придётся идти через мост — а это порядочный крюк. Вечер был тёплый, даже душный. Высоко в небе носились стрижи, слышны были их пронизывающие металлические голоса. Ада прошла через весь переулок, вышла на прямую дорогу до моста.

Тишина стояла какая-то глухая, на всём пути ни души не встретилось. Показалось, кто-то наблюдает за ней, чей-то взгляд в спину сверлит, не отпускает. Оглянулась — нет, никого. Когда переходила через мост, пахнуло сыростью. На минуту почудился свист налетевшего неизвестно откуда ветра и рванул за душу страх — но вмиг всё прошло. Непонятный, мгновенный и сразу же исчезнувший обман чувств? Ада не любила странности и не верила в случайности. Ощущение чужого взгляда в спину не проходило.

Ускорила шаг, но совсем немного. Казалось, если пойдёшь быстрее, сразу кто-то жуткий выскочит непонятно откуда и бросится в погоню… Улица была совершенно пуста, сумерки только начинались, бояться было совершенно нечего — но было страшно. Наконец, мостик через Пуганку и поворот на Окраинную; осталось немного — в конце улочки, в тупике, дом бабы Паны. Там ждут Аду Ба и Лёка.

Окраинная улица, перед тем, как повернуть направо — в тот тупичок, где стоит дом бабы Паны, — шла совсем недалеко от леса. И здесь Ада вновь ощутила волну ужаса: из леса через дорогу на неё точно кто-то смотрел! Кто-то стоял там, почти неподвижно, и он был выше человека. Волоски на шее у Ады встали дыбом, плечи покрылись мурашками, и к дому она подлетела бегом, не скрываясь.

Стоило Аде подойти — дверь распахнулась, и на крыльцо выглянула Ба.

— Ада, цо ж ты так долго? Темняець уже, идти пора…

— Ба, не ходи, там в лесу кто-то есть!

— А, да это ж бродит кто-то с интерната, пади. Цо, то ли ты напугалась? Да мне цо будет-та? Идти надо, Маринка ж сегодня не приедет! Дом жа не оставишь, а вдруг принесёт кого? Мы с Лёкой поснедали уж, я его уложила, а ты-то сама сядь, я крошева наварила и гульбенихи с котлетками! А я пойду уже.

Ба накинула на плечи кофту, забрала у Ады ключ от дома Марины и шустро выскочила за калитку.

— Позвони, как дойдёшь! — только и успела крикнуть ей вслед Ада. Та махнула рукой на бегу.

Ба одним своим появлением словно разогнала все страхи. Темневший невдалеке лес уже не пугал, и не казалось, что там кто-то стоит. Было так тихо и мирно, что Аду потянуло в сон. Ох, что-то странно: только что чуть ли не колотило, и вдруг — в сон потянуло! Постаравшись стряхнуть наваждение, Ада торопливо проскользнула через воротца (дед делал, давно) на веранду, закрыла дверь на засов и привычно прикоснулась к оберегам — выжженным на дверных косяках знакам Одолень-травы и Лады-богородицы. Вслед — словно ветер — дохнуло сипло: то ли показалось, то ли впрямь прозвучало:

— «От-да-а-ай».

Сердце забилось, как сумасшедшее, почти выпрыгивая из горла. Ада ухватилась за висящую на шее серебряную подвеску — знак Огневицы обжёг руку. С той стороны в двери мягко ударилось что-то большое. Послышалось царапанье, словно бы когтями, а затем поскуливание, как от боли. Под дверью кто-то был. И этот кто-то ощутимо нажимал на дверь со стороны улицы.

Ада скорее схватила красный восковой карандаш, лежавший на окне веранды, и начертила на двери во всю ширину знак Яровик-Огневик. И твёрдо, громко сказала:

— Уходи. Тебя не звали. Тебя не ждали. Здесь нет твоего.

Темнота за дверью просипела в ответ:

— Е-эс-с-сть… Лёо-о-ока — мо-о-ой…

— Нет! Врёшь! Никто здесь не должен! Не ворожили, не проклинали, не приманивали, не отваживали! Не желали зла! — Ада изо всех сил старалась, чтобы голос звучал твёрдо и уверенно, но страх пробивался хриплой дрожью.

— Про-о-окляли. Прокляли, прокляли! — тоненько засипело, шепотком захихикало за дверью. — До-о-олжш-ш-шны-ы-ы… Заф-ф-фтра при-иду-у-у… От-да-а-ай! — и придушенно взвизгнуло в конце фразы…

И тут грянул телефонный звонок! Резкий звук заставил Аду вздрогнуть и отшатнуться от двери.

То, что было за дверью, сразу как-то отодвинулось вдаль, просипев напоследок:

— Приду-у-у…

Ада, придерживаясь рукой за дверной косяк, опустилась на пол. Руки тряслись, телефон звонил — непонятно, откуда.

— Мама? — из комнаты ясным голосом позвал Лёка. — Это ты?

— Да, сынок, — с дрожью в голосе ответила Ада, — не найду никак телефон. Ты не вставай, я сейчас.

Телефон лежал в кармане жакета. Ада посмотрела, кто звонил, — оказалось, Ба. Выравнивая дыхание, чтобы не выдать, что здесь произошло — а то ведь с Ба станется бежать обратно, а там эта нечисть, — Ада набрала в ответ.

— Да, Ба. Да телефон не могла найти. Всё в порядке.

Выслушала отчёт Ба о том, что она нормально дошла, что всё в порядке, собирается спать, утром позвонит, и пожелание, чтобы Ада непременно поела и поцеловала Лёку за Ба на ночь. Потом Ба положила трубку; Ада обессилено посидела ещё немного, медленно поднялась и прошла в кухню. Взяла висящий на стене пучок полыни, четверговую соль добавила к простой, смешала. Отнесла полынь к двери — положила на притолоку. Соль же, проходя по солнцу и читая шёпотом «Отче наш», насыпала на подоконники веранды и других окон в доме — пять окон, одно в кухне, два в зале, по одному в спальнях. Лёка сидел на кровати в дальней спальне. Вовсе не было похоже, что он напуган. Увидев, чем занята мать, не стал ничего говорить — он уже знал: когда творят защиту, отвлекать творящего нельзя. Дождался, когда мать закончит обход дома и сожжёт на пламени свечи маленький листок сушёной полыни. Только потом спросил:

— Мам, приходил кто-то?

Секунду Ада не знала, что сказать; потом решилась:

— Приходил. Но сегодня больше не придёт, спи спокойно.

— А я знаю, он завтра придёт. Но ты не бойся, мам, я же твой защитник. Я ему не дам тебя обижать!

— Спасибо, мой хороший! С тобой мне нечего бояться. А теперь ложись, и я сегодня здесь лягу: вместе и спать спокойнее, правда? Давай поцелую, и Ба тебе спокойной ночи передавала…

Ада старалась говорить легко, обычным голосом — нельзя было напугать сына. Наконец Лёка устроился на подушке, уютно подложив ручку под щёку и закрыв глаза. Ада посидела с сыном, пока дыхание его не замедлилось и не стало ровно-сонным, потом тихонько вышла в залу, оставив дверь в спальню открытой. Где-то глубоко внутри, скрученный в клубок, сидел страх. И Ада боялась расплакаться и разбудить Лёку. После сотворения защиты нужно было обязательно сменить одежду, умыться, но сначала Аде хотелось хоть немного согреться. Села на диван, потянула на себя пёстрый клетчатый плед, закуталась, обхватила себя руками.

Нужно было понять, что делать дальше. Оно придёт на следующую ночь, Ада в этом совершенно не сомневалась; что оно такое? Почему говорит о проклятии?

Ба была истинной ведьмой, Ада знала об этом, как и о том, что и сама способна. Кое-чему Ба её учила — но первое, что рассказала после того, как у Ады проявилась сила: необходимость делать как можно меньше и держать свои способности в строжайшей тайне, даже матери ничего не рассказывать. И пуще огня бежать от злобы, зависти, корысти!

Разозлишься вот так на кого-то — и готово: сглазила ненароком, смертный грех на тебе, тебе и платить, — а расплата страшная: муки душевные и телесные. Ба учила, что делать что-то невозбранно, без последствий для себя, можно только для родной крови и только для защиты от зла и избавления от болезни. И снова предупреждала — никто, никто не должен знать! Люди — слабые существа, узнают о том, что можешь, начнут просить «помочь» — и пропало дело. Пожалеешь человека, ввяжешься — и готово: увязила коготок — всей птичке пропасть. На свете и в судьбе человеческой ничего даром не делается, промысел Божий людям не понять: влезешь не в своё дело, и все последствия на себя перетянешь, и свой грех, и чужие. И платить будешь за всё — сама.

Не могла Ба проклясть кого-то. Ей, конечно, нужно будет всё рассказать, — но не ночью. Вот солнышко встанет, затаится вся нечисть, тогда будет можно и рассказать. Ба сможет посмотреть, не виновата ли сама Ада в чём-то. Ада была уверена в том, что сама никого нарочно не проклинала, да и не злилась ни на кого так сильно, чтобы проклясть нечаянно — вроде бы. Но — кто знает? Себе ведь не поворожишь, понятно.

Мать? Марина гадала, и по руке, и на картах, и деньги за это брала, и ритуалы простые проводила — лечила, от испуга выливала, снимала простой сглаз, привораживала-отвораживала. Славилась в округе, как очень сильная ведьма, к ней даже из Пскова, бывало, приезжали. Да только Ба говорила Аде, что у Марины никаких способностей вовсе нету. Так бывает, сила через поколение передаётся: у бабки есть, и у внучки есть, а у мамки нет. По-настоящему в судьбу человеческую Марина вмешаться не могла, потому её Ба ничему и не учила и не рассказывала ей правды о своих способностях.

Книги, какие были у Паны, Марина все прочитала, конечно. По ним и ворожила; только без силы природной по-настоящему не поворожишь. И сегодняшнего гостя Марина бы не увидела и не услышала, разве что испугалась бы, не понимая, что её напугало. Вот гость мог ей навредить, и сильно. Сама Марина, правду говоря, относилась ко всем этим гаданиям, как к суеверию. Молодая была — верила какое-то время. А потом, убедившись на практике, что всё это — ерунда, разуверилась. Но к тому моменту у неё уже была слава в округе, люди шли, денежки капали — не вешать же объявление: «Лавочка закрыта, гадалка не верит больше в эту чушь!» Во что бы верила или не верила гадалка, а люди гадалке верили. Так что Марина продолжала принимать людей, и — иногда — складывалось так, что и помогала. А что? Вылить дитя от испуга — невелика наука. С этим кто угодно способен справиться. За злые дела не бралась, говорила, что не сможет помочь, — люди не настаивали. Конечно, не настаивали — забывали, зачем пришли. Ведь Ба заговорила дочь от злых людей, а на ограду и ворота её дома поставила знаки, отвращающие зло: Одолень-траву и Коловрат, да и Ладу-Богородицу на дом.

Дрожь проходила потихоньку, но узел страха в груди не исчезал, сидел ледяным комом, щетинился иглами, кололся. Ада понимала, что сейчас ничего сделать не сможет, нужно ждать утра. Утром придёт Ба, Ада всё ей расскажет, они разберутся.

В углу, недалеко от входа, легонько зашуршало. Ада медленно села. В кухонном дверном проёме нарисовалась небольшая тень; на Аду уставились два огромных сверкающих глаза.

— Фу, Азеф! Напугал…

Азеф — совершенно чёрный кот, живущий вместе с Паной, родился в тот же год, что и Лёка. Очень крупный, короткошерстный, все мышцы под шкуркой просматриваются, ни грамма жира. К Пане пришёл сам; она нашла его на крыльце, где он сидел с таким видом, будто вот здесь его дом и когда уже эти глупые люди пустят его, давно пора. Когда кто-нибудь спрашивал Пану, почему — Азеф, она отвечала:

— А ты глянь на него, глянь! Ну — вылитый же!

Морда кота, действительно, имела заметное сходство с портретом известного провокатора. Крупная костистая голова, кончик одного уха утерян в боях. Жёлтые, огромные глаза внимательно оглядели Аду; затем кот запрыгнул к ней на диван и принялся басом мурлыкать и бодать её голову своим немаленьким лобешником.

— Азеф, ну всё, всё, хватит! Утешаешь, хороший? Вот где ты ходил, защитник, когда тут такое страховидло приходило?

Кот вдруг прекратил бодаться, внимательно посмотрел Аде в глаза, переместился так, чтобы лапы легли Аде на то место в груди, в котором кололо, — и принялся наминать лапами, мурлыча с удвоенным старанием. Ада гладила кота какое-то время, комок в груди у неё потихоньку стал растворяться, потом она заснула. Азеф некоторое время ещё полежал с ней, мурлыча, а потом осторожно выбрался из-под её руки, потихоньку спрыгнул с дивана — и, крадучись, двинулся в спальню. Там он подошёл к кровати, на которой спал Лёка, поднялся на задние лапы, передние поставил на край кровати. Постоял так с полминуты, пристально вглядываясь в лицо спящего мальчика. Потом аккуратно запрыгнул на кровать, потоптался в ногах у Лёки кругами, улёгся, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Через секунду открыл их, резко поднял голову, насторожив уши; ничего подозрительного не обнаружил — и после уже заснул, вполглаза.

Мальчика нужно было оберегать, уж Азефу-то это было прекрасно известно.

Над рекой Великой стелился туман, сизо-сиреневыми прядями льнул к воде, скрывал попадавшие в него предметы — и внезапно расступался около деревьев на берегу. Луна — почти полная, большая, яркая — скатилась к горизонту на западе; птицы стали подавать голоса всё смелее, всё громче становился их звонкий хор. Небо на востоке понемногу светлело, розовело, золотилось; вначале совсем слабый ветерок постепенно крепчал, а к рассвету стал свежим. День приближался, заставляя тьму отступать, и всё тёмное, вся нечисть пряталась от солнечных лучей глубже в тень, под камни, в щели, под землю.

В доме на Окраинной негромко тикали ходики на стене. Все спали, Лёка — ничком, подтянув повыше ногу, только светло-русую лохматую макушку было видно из-под одеяла. Ада так и заснула, не раздеваясь, только ночью озябла и забралась под плед с головой. Даже Азеф разлёгся рядом с Лёкой на половину кровати, вытянув передние лапы во всю длину и пристроив между ними лобастую голову с насторожёнными ушами.

Было очень рано — и очень тихо, только с улицы доносился едва различимый крик стрижей. Азеф приоткрыл глаза, затем поднял голову — но не резко, а словно заслышав знакомые шаги. Поднялся, бесшумно спрыгнул с кровати, с удовольствием потянулся и принялся умываться, повернувшись боком к входной двери. Через пару минут кто-то попробовал открыть дверь ключом снаружи; когда это не получилось — в дверь постучали, затем Ба — это она пыталась открыть дверь — позвала:

— Ада! Открой! Спите, цо ль?

Ада была так вымотана, как будто и не спала вовсе. Слабость пригибала к дивану. Даже говорить было трудно.

— Сейчас, Ба, — хрипло откликнулась она.

До двери добралась с трудом — голова кружилась.

Отодвинула засов — и сразу встретила внимательный, даже суровый взгляд Ба. Конечно, та заметила и то, что Ада держится за дверь от слабости, и что спала в одежде, той же, что была на ней вчера. Баба Пана вошла в дом — на подоконнике дорожка соли, полынь на полу; закрыла дверь, посмотрела на Яровик-огневик. Стала ещё серьёзнее, поджала губы. Прошла к столу, включила чайник, стала вынимать из шкафчика травки в баночках и мешочках, готовить сбор. Травяной дух поплыл по дому, терпкий, горьковатый, солнечный.

— Ада, детка, умойся пока, одежду смени, потом всё мне расскажешь.

Пока Ада умывалась — сразу стало гораздо легче — под проточной водой и меняла одежду, Ба покормила Азефа и заварила травяной сбор в большой чашке, накрыв её крышкой, а сверху махровым полотенцем. Когда травки слегка настоялись, Ба процедила часть настоя в три бокала, один дала Аде, второй выпила сама, третий отставила. Сходила проверить, как там Лёка: мальчик спал. Всё же было ещё очень рано.

Затем усадила Аду на кухне за стол, сама присела напротив:

— Рассказывай.

Пока Ада пыталась описать события вчерашнего вечера, не перескакивая с одного на другое и не повторяясь, Ба сидела почти неподвижно, сложив руки на столешнице и пряча от Ады глаза. Когда Ада замолчала, Ба взглянула на неё мрачно:

— Правду гость твой говорил, на пустом месте не бывает такого. Только Лёка — поцто? Если бы за тобой пришёл или за мной — понятно бы было, мы можем и проклясть. А Лёка? И скажи-ка, внучка, цо ж ты не умылась, не переоделась, как защиту сотворила? Сотворено хорошо, прочно, а себя не сберегла. А ведь вечерком гость твой вернётся, тебе же с ним говорить придётся. Тебе Лёку отбивать, ты мать, твоя сила.

Ада виновато опустила глаза. Сейчас ей было уже гораздо легче, слабость отпускала, захотелось есть.

— Да теперь уже что ж, — сказала Ба, — теперь к ночи надо готовиться. А пока — поесть надо, потом уж остатьняе всё!

Ба быстренько распорядилась: отправила Аду затопить баню, сама собрала на стол. После еды Ада пошла в баню первой, сама Ба собиралась позже.

— Возьми сбор — в ковшике заварен, на каменку плеснёшь. И как помоешься, перед выходом в воду добавь, окатись!

Заваренные в ковшике травы пахли горечью полыни, девясила и тысячелистника. Ба всегда добавляла в сбор чабрец, душицу, спорыш. Сегодня в ковшике плавали ещё и листья берёзы: Ба взяла их, похоже, с троичного венка.

Банька стояла в глубине огорода, её ставил дед Андрей лет за семь до того, как пропал. Дед был красавец: каштановые кудри, яркие голубые глаза, балагур, весельчак, душа любой компании — вокруг него очень быстро собирались такие же неугомонные, как он. Был он на все руки мастер, любое дело было по плечу: что баньку построить, что нож изготовить. А как он пел! И как они с Ба любили друг друга. Но ругались при этом — просто искры летели! Пана, в обычной жизни человек спокойный, выдержанный, терпеливый — на своего Андрея реагировала, как сода на уксус или как йод на аммиак. В соединении получалась взрывоопасная смесь. И неважно было, что в супружестве они жили уже долго. Дед ходил электромехаником на малых судах, на Балтике. Пока был в рейсе — Пана скучала, ждала; когда приходил домой — по малейшему поводу разгорался бурный скандал. Андрей долготерпением тоже не отличался, любил водочки выпить под настроение, с друзьями погулять.

Женщины заглядывались на него: яркий, весёлый, разбитной! Он в долгу не оставался: сказать ласковое слово, сплясать, спеть, подмигнуть, а дальше — кто знает? Хотя Пане всегда говорил, что любит только её и с ней рядом ни одна не встанет. Пана ревновала, крестила мужа ёкарным бабаем, кричала: «Уходи!» Бывало, он и уходил — к дочери, Марине, на пару дней. Но всегда возвращался, пенял Пане, что зря скандалит на пустом месте. Пана принимала мужа, и жизнь снова текла у них душа в душу — до следующей размолвки.

Ада вымылась наперво, плеснула из ковшика настой на каменку, присела на нижний полок.

В последний раз дед Андрей был дома, когда Лёке исполнился год. Тогда Пана застала его полуодетым в доме Полины, приезжей дачницы, яркой, общительной девушки средних лет. Она некоторое время крутилась вокруг Андрея, а тут — вечером к Пане прибежал соседский мальчишка, сказал, что Полина зайти зовёт. Ну, Пана и пошла. На крылечко взошла, постучалась: а навстречу ей выскочил её Андрей, в расстёгнутой рубахе, со следом ярко-красной помады на шее — такой помадой Полина пользовалась. А за ним вышла и сама Полина, подбоченилась с гордым видом и свысока этак на Пану с крылечка глянула. Скандал был — куда всем прочим. После того дед Андрей уехал, Марине и Аде сказал, что в рейс пойдёт, позвонит, как сможет. Да и пропал. Не звонил, не писал, никак не давал знать о себе. Полина эта, видно, надеялась отбить нестарого ещё мужичка для себя, да не то вышло. Пану и Марину вся Опочка знала, так что многие косо стали смотреть на Полину. Через небольшое время дом свой она продала за бесценок — да и уехала.

Перед тем, как вытираться, Ада глотнула из ковшика травяного настоя, развела в чистой воде остаток, окатилась.

Ба уже ждала её.

— Я в летней кухне огонь разожгла. Обсохнешь маненькя, соль заговори, да не жалей — побольше, на защиту чтоб хватило. Сковороду тебе достала, и ножик дедов там лежит. Я пойду тра́вы истолку.

Около летней кухни, под навесом, Ба растопила мангал; на столе была приготовлена старинная тяжёлая чугунная сковорода с длинной ручкой, мешочек соли и нож с рукоятью из кленового капа, сделанный давненько уже дедом Андреем из сапёрной лопатки. Ада положила на мангал решётку, взяла в левую руку двенадцать спичек, поставила сковороду на решётку, насыпала в сковороду соли и стала мешать соль ножом, как бы разрезая её крестом.

— Соль солена́я, соль земна́я, защити меня и кровь мою от злобного врага, от злого искушения, от морока нечистого. Отведи от крови моей злобу́ и порчу, развей обман и ложь, встань стеной высокой перед искусителями, преградой неодолимой перед врагами! Не во зло другим, своей крови на защиту заговариваю, не беды другим прошу, себе обороны!

Прочитала заговор двенадцать раз, после каждого прочтения бросая одну спичку из левой руки в огонь. Сняла сковороду с огня и отставила на подставку — в летней кухне, на столе, чтобы остыла.

Ба была в кухне, кормила Лёку завтраком.

— Доброе утро! Как спалось, сынок?

— Нормально. Мам, кто приходил вчера? Я спал, а потом проснулся, кто-то шептал громко.

— Тебе приснилось, Лёка, — торопливо влезла Ба, — травки вот выпей лучше, — и подсунула Лёке бокал, в который отливала заваренный сбор.

— Я точно слышал! И он опять прийти обещал!

— Лёка, я потом тебе расскажу, — сказала Ада, — сейчас мы с Ба готовиться будем, надо успеть всё. Ты почитай пока.

Лёка начал читать в четыре года. Ба как-то показала ему буквы — и как они складываются в слова. Ему так понравилось, что он начал приставать к Ба: покажи да объясни — и очень быстро прочитал свои первые слова. Вывески читал первое время на всех магазинах, громко и чётко, на всю улицу, вызывая умиление у всех встречных женщин.

— Спасибо, Ба, — сказал Лёка, спустился со стула и пошёл в залу: там, на столе, лежала книга, которую он читал, — «Маугли».

— Мам! — позвал чуть позже Лёка из залы. — А если говорят: мы с тобой одной крови, ты и я — это значит, они родные?

— Да, Лёка, конечно, — ответила Ада.

— Соль заговорила? — понизив голос, спросила Ба, — я тра́вы перетёрла, добавила чабрец тро́ичный и ясенец.

И, немного замявшись, всё же решилась:

— Ада, не знаешь, откуда он? Не было у тебя злобы, обиды нечаянной?

— Нет, Ба, не помню я такого. В последние месяцы всё спокойно, хорошо даже. А у тебя?

— И у меня. Давно уж не злилась ни на кого. Смотрела в воду — не пойму: пятно мутное за левым плечом. Был бы человек — лицо увидела бы, так ведь не вижу! Придёт сегодня он — ты дверь-то не вздумай открыть. Сам он не пройдёт: ножом проведём, соли с травами насыплем, обереги на доме подновим. Через дверь и спросишь, чего надобно, там подумаем. Полнолуние сегодня, а после — Луна на убыль пойдёт, разбить наваждение проще станет.

Ба весь день суетилась.

Выбирала семь трав из своих немалых запасов, чтобы положить в пояса, которые непременно хотела надеть не только на Аду, но и на Лёку. Выбирала подходящий нож, чтобы обвести защитным кругом дом. В конце концов, остановилась на том самом ноже с ручкой из кленового капа, который был сделан дедом Андреем. И весь день Ба была странно погружена в себя, напряжённо думала о чём-то. Ада еле заставила её поесть, всё ей некогда было.

К Лёке пришёл приятель, соседский мальчишка Мишка, они выпросились у Ады поиграть на улице — и она отпустила, с условием, чтобы парни были на глазах и не уходили далеко. Ада постоянно слышала голоса мальчишек, пока обновляла краской на доме снаружи знаки Лады-Богородицы. Дорисовав последний значок, прикрыла глаза, сосредоточилась и попросила сохранить дом от зла и уберечь живущих в доме от всякого лиха. Почувствовала тепло: дом откликался на просьбу.

Мальчишки играли совсем рядом, и Ада услышала, как Лёка говорит Мишке:

— Мы с тобой одной крови, ты — и я.

В Маугли они играют, что ли? Ада забрала баночку с краской и пошла в дом.

Было уже два часа дня. Ада собирала на стол, кормила мальчишек, снова заставляла поесть Ба, сама жевала что-то — и постоянно пыталась понять, что она упустила. Но мысль не давалась, ускользала.

Звонила мать, сказала, что завтра собирается вернуться, утром заедет за ключами от дома. Спрашивала, всё ли в порядке; Ада недрогнувшим голосом сказала:

— Конечно, мам. У нас тут всегда спокойно, ты же знаешь. А почему спрашиваешь?

— Да так, просто, — ответила Марина, — сон тревожный видела, приеду — расскажу.

До заката приготовили соль: смешали заговорённую Адой соль с истолчёнными Ба семью травами, добавили немного четверговой соли, приготовленной Ба в Чистый четверг, и немного Купальской, заговоренной на Иванову ночь — неполных три ночи назад.

Ба приготовила красные пояса, положила в них полынь, одолень-траву, листья троичной берёзы, пион, корень аира, сон-траву. Сверху пришила крестом корешки плакун-травы — её всякая нечисть, как огня, боится.

Ближе к вечеру Ба взяла хорошо наточенную тяпку, пометив её знаком Велеса, а Ада — дедов нож, и вдвоём они очертили дом полностью, аккуратно замкнув защитную линию, чтобы нигде не было малейшего промежутка. Потом прошли вокруг дома ещё раз, Ба сыпала маком, а Ада — заговоренной солью с семью травами, перетёртыми Ба. Ада читала тот же заговор, которым соль заговаривала. Всё это нужно было делать, пока солнце не село, — но не слишком рано, чтобы защитную линию ничто случайное не нарушило. Защита прошла в паре метров от крыльца, нечисть не сможет приблизиться к дому.

— Ну, внучка, — сказала Ба, убрав тяпку в кладовку на веранде, — что могли, мы с тобой сделали. Теперь будем ждать, когда стемняець.

Вялившийся на подоконнике веранды Азеф вздохнул удовлетворённо и вытянул вперёд лапы, растопыривая пальцы с острыми когтями: расправил-сложил.

Наступил тёплый золотой вечер. Азеф дремал на полу, спокойный, расслабленный. Весь сегодняшний день он не отходил от Ады: не мешал, не лез под ноги, не требовал внимания. Но постоянно был поблизости.

Наконец все приготовления были завершены. Лёка спал, как он любил — уткнувшись носом в подушку. Ба снова возилась с чем-то на кухне; пару раз за сегодняшний день Аде показалось, что у неё глаза на мокром месте, но говорить с Адой Ба об этом явно не желала.

Свет в зале был выключен; солнце село, но было ещё достаточно светло. Ада так устала; вот присесть на диван, только на минуточку…

Низкое, глухое ворчание спугнуло сон. Как? Неужели она умудрилась заснуть?

В окно веранды ярко светила невероятно огромная, круглая, синеватая луна.

Азеф, утробно ворча, крался к двери на улицу, пригнувшись, стелился около самого пола. Шерсть, хоть и короткая, встала дыбом: вдоль спины появился «панк». Насторожённые уши, бесшумное, медленное, плавное, текучее движение. Весь кот, как стрела, был нацелен на входную дверь.

Ада подошла к двери, прислушалась: ни звука. Но казалось, что обещавший прийти — здесь. Заболел затылок, тупой болью, как будто голову Ады пытались пригнуть вниз, а она сопротивлялась. Действительно наступила эта неестественная тишина, или это она оглохла, и просто не слышит ничего? Рука сама тянулась к засову — нужно было открыть, посмотреть, что там. Если ничего нет, она просто закроет дверь, и всё.

Решительно отодвинув засов, Ада распахнула дверь и шагнула на крыльцо. Он был здесь; высоченная тёмная фигура за границей соляного круга. Она сделала усилие, чтобы рассмотреть фигуру гостя подробнее: сумеречный свет, какая-то сиреневая дымка мешали. Лохматые, длинные волосищи, густая, пышная борода почти до колен, одежда — какие-то невнятные многослойные лохмотья. И — как-то внезапно — Ада увидела его глаза, словно он держал их полуприкрытыми, а теперь открыл: горящие, жёлтые, как у огромной кошки. Ему было нужно что-то отдать, тогда он уйдёт, но Ада почему-то забыла, что…

Внезапно рядом раздался жуткий вопль, чистый, басовитый: Азеф вылетел на крыльцо, распушившись до предела. Хвост трубой, спина выгнута дугой, вся шерсть дыбом — и он орал! Так он не орал даже по весне.

Ада вдруг обнаружила, что почти переступила соляной круг навстречу пришельцу — и поспешно шагнула назад. Страховидло рванулось за ней, протянуло руку — похожую на человеческую, только с огромными, загнутыми чёрными когтями — и на внутренней стороне предплечья, на бледной сероватой коже Ада увидела какой-то рисунок. Она уже видела его раньше — тут что-то за спиной Ады грохнулось, зазвенело, как колокол, потом ударилось ещё раз, и ещё. Рука, тянувшаяся к Аде, добралась до солевого круга — и Ада увидела маленькие синие молнии, электрические разряды, впившиеся в эту руку. Лохматая заросшая рожа приоткрыла рот, показав торчащие верхние и нижние оранжевые клыки, огромные, как у тигра, послышался стон, рука отдёрнулась. Пришелец спрятал глаза, как-то словно уменьшился, согнулся.

— Уходи, — сказал ясный мальчишеский голос.

Лёка стоял на крыльце, прямой, как струнка, уверенный, окружённый тёплым, сияющим светом — не только падавшим из распахнутой на веранду двери, но словно своим собственным.

— Уходи, — повторил он.

И все трое: Лёка, Ада и обнаружившаяся на крыльце Ба — выпавшая у неё из рук чугунная сковорода ещё покачивалась на земле около дома — сказали хором:

— Уходи.

Пришелец, наклонившись ещё ниже, повернулся — и, пригнувшись, словно большая обезьяна, рванул в сторону от дома. Сиреневый туман скрыл его, и только издалека донеслось тоскливое: «Отда-ай…»

Не вполне осознавая, что она делает и зачем, Ада взяла за руку Лёку, приобняла за плечи Ба и повела их в дом. Голова была пуста совершенно, ни одной мысли.

— Мам, это дедушка приходил? — совершенно спокойно спросил Лёка.

Ба как-то задушенно всхлипнула и закрыла лицо руками.

Ада решила, что уже можно и присесть. Вот здесь, прямо у входа, а то ноги не держат почему-то; похоже, она слишком устала сегодня со всей этой беготнёй. Но нужно спросить, непонятно…

— Ба, что случилось? Ты ударилась? — вопрос был не тот, но ведь нужно же с чего-то начать, а мыслей не было совершенно. Ба, их всегда знающая всё и ко всему готовая Ба — плачет? Этого просто не могло быть. Никак.

— Ба, почему ты плачешь? — Лёка обнял Пану, где достал. — Ба, ну, я не хотел, но его надо было прогнать, он же маму хотел обидеть.

— Лёка, ты что, видел его? — дурацкий вопрос, и Ада это прекрасно понимала, сама же видела всё. Конечно, видел, да он его прогнал! Они с Ба были мало на что способны, всё сделал Лёка. Если бы не он…

Минутку. А как она вообще очутилась на крыльце? Она выходить не собиралась, они же с Ба решили — говорить с нечистью будут через дверь. А потом — когда она почувствовала, что кто-то есть там, за дверью, она сама, сама подошла, открыла и вышла!

Аду затрясло. Реакция, наверно. Очень хотелось лечь и закрыть глаза. А ещё хотелось закрыть голову руками и повыть: только что она собственными руками чуть не угробила Лёку, Ба и себя.

Кто-то крепко обнял Аду. Лёка.

— Мама, не плачь. Я правда не хотел, но надо было, я знаю, мам…

Надо было прекращать истерику, она так испугает сына.

— Лёка, принеси водички, пожалуйста, — шёпотом попросила Ада.

Лёка принёс чашку с водой. Ада и Пана сидели на веранде рядом, прямо на полу, и потихоньку приходили в себя. Лёка прилепился к матери и сопел ей куда-то в спину, тёплый и родной. Азеф потёрся немного об коленки Паны, а после — взялся умываться, тщательно, целиком.

— Ты зачем на улицу-то пошла, Ада? Не в себе, чтоль, была? Заворожил он тебя? — Ба говорила хрипло, как будто сорвала голос.

— Ба, не знаю. Не помню. Помню, посмотреть хотела, есть ли кто за дверью. Если никого, закрыла бы дверь, и всё.

— Заворожил. Я ж тебе кричала — стой, не ходи! Не слышала ты?

— Нет. Тихо стало, как будто во сне… Лёка, а что ты про дедушку спросил? Ты его видел?

— Ну да, мам. Это же наш дедушка — ну, наш, который моряк был. Я видел. Только он неживой.

Ада с ужасом поняла, что за рисунок был на руке, которая чуть было до неё не дотянулась.

— Андрей это, у него же на руке была вот эта самая татуировка: якорь и роза ветров. Он всё смеялся, что женат на море, а потом уж на мне, — сказала Ба почти спокойно, потом спросила:

— Лёка, ты его узнал? Ты скажи, ты лицо видел?

— Ну… Он неживой. Он серый. И лохматый. И зубы. Но я узнал — это деда. Ба, я не хотел, я нечаянно… Он мне третий день снится уже, говорит: пойдём со мной. А сегодня ночью мне снилось, как я его в первый раз прогнал. Я так не помню, а во сне вспомнил. Вы тогда сильно поругались, ты его ёкарным бабаем называла, и всё кричала: «Уходи, уходи!» А мне тебя жалко так было, ты сильно обижалась на него. Я и захотел, чтобы он ушёл. А потом забыл. Я плохо сделал, да?

У Лёки тряслись губы, и Ада ухватила его в охапку, нашёптывая утешительно:

— Ты маленький был, ты не знал, ты не хотел, мы что-нибудь придумаем, мы постараемся…

— На Лёку поворожить получится, — Ба медленно, с трудом начала подниматься на ноги, — пошли-ка на кухню.

На кухне Ба велела Аде сесть с торца стола, напротив Ады усадила Лёку, сама села между ними. Нож — тот самый, который дед Андрей делал, с ручкой из кленового капа — положила на середину стола, направив остриём в стену. Потом сказала положить всем руки на ручку ножа: Лёке для этого пришлось встать на колени на своей табуретке.

— Теперь повторяйте за мной: простите меня, все люди, мной обиженные нечаянно. Не желал зла, не проклинал…

В это мгновение Лёка, словно обжёгшись, отдёрнул руки от ножа.

— Тише, тише, — Ба скорее схватила Лёку в охапку, — не пугайся, всё, всё…

Некоторое время все сидели молча. Лёка испуганно всхлипывал, потом затих и засопел.

— Заснул, — шёпотом сказала Ба, — сможешь отнести его, уложить? Потом придёшь, на бобах погадаем.

Ада бережно забрала сына у Ба, отнесла в постель. Уже начинало светать. Вернулась на кухню.

— Что же, выходит, Лёка деда проклял? Ба, но ему же год был всего, как?

— Я вот думаю, Ада, у Лёки сила есть. Слышала же ты: снилось ему, как мы с Андреем ругались. Перед тем, как он пропал, Андрей… Я же их с Полинкой этой застукала тогда, помнишь? Да знала я, что он ходок, но сил же не было ловить, да и зачем? Чтобы прогнать? Припал он к душе мне, Ада, сил прогнать не было. Да и не выставлял он шашни свои напоказ и мне ни разу не сознался. Полинка эта, видно, отбить его хотела. А вышло вон что. Я, как Андрей пропал, чего только не передумала. Ворожила даже, но всё время выходило, что не я виновата. Я и подумала, что себе не могу поворожить, потому и не вижу. И в пароходстве не видели Андрея, не приходил он туда. Они даже звонили, я тогда беспокоиться стала. В милицию ходила, заявление писала, что пропал. Никто не нашёл, как в воду канул. Видно, так и было — в воду…

Ба убрала нож в ящик стола, достала из шкафчика на стене белый мешочек, хорошенько потрясла его, прислонила ко лбу, зашептала:

— Прости ты меня, Андрей, не хотела навредить! А Лёка маленький, он же не понимает ничего. Прости ты, за ради Христа, подскажи, можно ли проклятие снять?

Потом, шепча потихоньку, начала перетряхивать мешочек: там шуршало. Перемешав фасоль в мешочке три раза, Пана развязала мешочек и ухватила из него, сколько удалось, красных фасолин.

— Четыре. Можно снять. Теперь давай спросим, как.

Ба взяла из шкафчика тонкую фарфоровую чашку: эту чашку она берегла именно для такого случая. Три раза сполоснула чашку тонкой струйкой проточной воды из крана. Налила полчашки воды, поставила на стол; Ада знала, что нужно делать. Они с Ба сели по разные стороны стола, напротив друг друга, вместе положили руки на чашку, закрыли глаза. Ада мысленно просила у деда Андрея — снова — простить её и подсказать, как ему помочь, что можно сделать. Повторив про себя просьбу трижды, Ада открыла глаза. Ба, открыв глаза, тихо трижды прочитала заговор:

— Луна-сударушка, Луна-матушка, всё тебе видно, всё тебе ведомо: подскажи, как нам беде помочь, пошли сон вещий!

Потом они — вначале Ба, потом Ада — выпили по три глотка заговорённой воды. Оставшуюся в чашке воду Ба не стала выливать, а поставила на подоконник, под лунный свет.

— Ну, теперь спать, ночи осталось — всего ничего. Постарайся всё запомнить, что приснится.

Ба не могла не давать указаний, хотя Ада давно уже знала, что и как делать, не в первый раз.

Казалось, что заснуть она ни за что не сможет, даже глаз не сомкнёт. Однако стоило закрыть глаза — и Ада почувствовала, что летит. Тела своего или какого-то ветра, движения воздуха — она не чувствовала. Просто видела с высоты птичьего полёта землю, убегающие вдаль дороги; справа остался огромный город, а слева — море. Балтика, похоже. Вот вытянутый в сторону суши полукруглый залив, и почти в центре его остров, очертаниями чем-то похожий на рыбу-меч. Вот и храм, с такой высоты он выглядит небольшим — белый, увенчан куполом: по синему фону — ряд золотых якорей. С той стороны храма, где были две колокольни, Ада увидела треугольную площадь с огромным рисунком якоря, ярко-белым на тёмной брусчатке. Ада, словно птица, стала опускаться — нужно было рассмотреть подробнее.

Колокольни собора и площадь остались с правой стороны. Какой этот храм огромный, сияющий, снежно-белый, весь в резных узорах! Высоко над входом — два мозаичных ангела по обе стороны круглого витражного окна. Над круглым окном надпись золотыми буквами на небесно-голубом фоне, сложно быстро прочитать. И вот Ада уже на земле. Собор возвышается перед ней, она же оказалась перед гранитным постаментом, на котором стоит памятник: офицер в треуголке и плаще, для устойчивости расставивший ноги, словно на палубе — моряк. И в почти последний момент своего сна Ада увидела надпись на красновато-коричневом граните: «Адмиралу Фёдору Ушакову».

— Помолись за меня, внучка, — прошелестел голос ночного гостя, — попроси помочь Николу-угодника, он не откажет. И предков наших помочь попроси…

Что она уже проснулась, Ада поняла не сразу: сон был до того яркий, цветной, так реально выглядело всё увиденное ею, что не сразу получилось понять — это уже не сон, явь. Рассвело, в окно светило солнце, кто-то стучал в дверь. Ада глянула на часы: половина шестого. Кто в такую рань?

— Кто? — спросила перед тем, как открыть.

— Я, Ада, я! — голос матери из-за двери. С тех пор, как они разговаривали по телефону, не прошло и суток, но столько всякого случилось — казалось, разговор был очень давно. Да, она же говорила, что приедет.

— Маринка? — из спальни, накидывая на ходу халат, вышла Ба. — Что в рань такую? Совсем Володьку не бережёшь, загоняла мужика!

— Да не могла я ждать, всё думала — неладно тут у вас. Да ещё и сон этот. Ну, живы все, вижу. Лёка как, здоров?

— Баба Марина! — из своей комнаты вылетел Лёка, побежал скорее обниматься. — Как хорошо, что ты тут!

— Лёка, привет, мальчишечка любимый! Как вы тут? — Марина утащила Лёку в охапке на диван.

— Да у нас хорошо всё. Деда приходил, две ночи уже. Сегодня я его во сне видел, он сказал: надо поехать в большой храм у моря, там ещё внутри столбы, красные такие. А на стенах чёрные камни, на них имена золотые. И там попросить у Николы, чтобы деду Андрею помог. От востока солнце до запада хвалит имя Господне! Там надпись такая над входом есть.

Марина прижала Лёку к себе и сидела молча некоторое время. Потом негромко проговорила:

— «От восток солнца до запад хвально имя Господне!». Морской Никольский собор в Кронштадте. И колонны там такие есть, и имена моряков золотом написаны на черном мраморе. Были мы там с Володей в прошлом году.

— Мам, там купол украшен золотыми якорями? И перед входом памятник адмиралу Ушакову? Мне сегодня это снилось и ещё площадь с якорем, большой такой рисунок, белый? — Аде хотелось, чтобы сон был вещим, лучше бы решить всё сегодня же, до темноты.

— Якорная площадь, да. И купол такой, и памятник Ушакову там есть. Правда, отец приходил? — Марина, с трудом решившись, задала вопрос, понизив голос ещё больше и прижав к себе Лёку, как бы в попытке защитить.

— Да. Только он мёртвый. Он хотел меня с собой увести. Надо Николу-угодника попросить за него, он так сегодня мне во сне сказал, — Лёке, похоже, даже страшно не было, он говорил очень спокойно, как-то буднично даже.

У Ады снова начинал ныть затылок.

— Я не поняла сначала, что это он. Страшно было, очень. Думала, нежить какой, только понять не могла, почему ко мне пришёл и почему сейчас: в последнее время всё так спокойно, мирно было.

— Из-за меня это, — Пана сидела в стоявшем в углу кресле, уронив на колени руки и опустив голову.

— Недавно было, помнишь, Марин, — ругала я тебя, что плохо к Володьке относишься. А в ночь после того — Иванова ночь была, Купальская — раздумалась что-то я про Андрея, да и поворожила, чтобы вернулся. Не могла я поверить, что его на свете нет уже, всё думала — к бабе какой ушёл. И ведь знала, нельзя было этого делать! Да ещё, пока ворожила, разозлилась страшно и прокляла того, кто виноват, что Андрей ушёл: прокляла тем, чтобы не было ему места на Земле!

Ада и Марина смотрели друг на друга с ужасом и растерянностью. Чтобы не было места на земле? А ведь Лёка сказал, что это он пожелал, чтобы дед ушёл. Что же будет?

А у Паны перед глазами стоял её Андрей.

Такой, каким он был, когда она видела его живым, в последнюю их встречу. Такой, каким сегодня он приснился ей: высокий, ладный, каштановые кудри с лёгкой проседью, яркие голубые глаза и эта невозможная его улыбка, против которой она никогда не могла устоять.

— «Что ж ты делаешь, Паночка моя? Меня сколько гоняла, не было мне места рядом с тобой. «Уходи» да «уходи»; и пацана вовлекла, он ведь и не понял, как. Ушёл — так ведь обратно тянешь. А теперь и спрашиваешь: что делать? Натворила дел ты, Паночка. Помогу, чем смогу, а там уж — как получится.

Внука нужно вывести из-под проклятия твоего, здесь только святой Николай сумеет помочь: езжайте все в Кронштадт, в Морской Никольский собор. Закажи там сорокоуст: Лёке во здравие, а уж мне — за упокой. Не ты, милая, в моей смерти виновата, и уж не Лёка совсем — получилось так, не плачь обо мне. А за проклятия свои попроси Николу грех с ребёнка на тебя перевести, да и отпустить. А я не сержусь на тебя. Любил я тебя, Пана, всю мою жизнь и сейчас люблю.

Только ты же знаешь: мы — Ушаковы. Море для нас — первая жена. И Лёке моряком стать не мешай, коль захочет».

Как могла Пана рассказать всё вот это своим дочери и внучке? И не рассказать было невозможно.

И, когда уже казалось, что голова сейчас просто лопнет от разбегающихся мыслей, а сердце разорвётся наконец, на колени к Пане запрыгнул Азеф. Требовательно посмотрел в глаза, мяукнул басом, боднул в подбородок. Потом поставил лапы на плечи Пане и стал вылизывать ей мокрые щёки шершавым, как тёрка, языком, громко мурлыча. Да ещё и когти в плечи запустил!

— Ой, Азеф, отстань! — Пана уворачивалась от кошачьих нежностей.

Кто-то постучал; дверь на веранду не была заперта, и стучавший вошёл:

— Есть кто живой? Марина, ты здесь?

— Володя! Потерял? — Марина отпустила Лёку, и Ада сразу перетащила сына к себе на колени, а Марина поднялась навстречу мужу.

— Да я машину поставил — думал, ты сразу обратно, только ключи возьмёшь. Случилось что? — Володя смотрел устало и сумрачно.

— Да. Надо в Кронштадт ехать, в Никольский собор, — Марина говорила виновато, — только ты устал, наверно, поискать нужно, кто сможет отвезти хотя бы троих.

Володя глянул на трёх зарёванных женщин, серьёзного и тихого Лёку, хмыкнул:

— Кого искать-то? Проблем на голову искать! И так хватает, вижу. Я и отвезу. Только поспать надо маленько. И, тёща, у тебя хотя бы есть пожрать? Брюхо скоро к позвоночнику прилипнет…

Женщины, услышав сказанное мужчиной слово, хором подхватились и, отложив на потом все печали, засуетились вокруг стола. Всё, как и положено в сказке: умыли, накормили и спать положили.

Через несколько часов, около полудня, семейство погрузилось в машину. Впереди была пятичасовая дорога, Володя был хмур и сосредоточен, Марина села рядом с ним, на переднее сиденье. Конечно, немного он поспал; но в длинной дороге занимать водителя разговором необходимо, иначе в сон всё равно клонит. Лёке было интересно всё вокруг, первые полтора часа он сыпал вопросами и болтал не переставая. Ада и Пана, сидевшие с ним на заднем сиденье, были полностью заняты. Потом Лёка умаялся и заснул, задремала и Ада.

Пана не могла спать: закрывала глаза и снова видела перед собой лицо Андрея. Но теперь он смотрел ласково, с лёгкой улыбкой. И Пана надеялась, что всё получится: живые останутся живы и здоровы, проклятия рассыплются, а мёртвые обретут покой.