Forgotten (джен)

Салли-Энн подбросила носком ботинка камушек. Тот подскочил и, почти сразу шлёпнувшись на землю, попрыгал по другим камням, а потом, остановившись, тут же затерялся среди них. Однако произведённый этим шум привлёк внимание матери, немедленно высунувшейся в окно и крикнувшей:

— Хватит шататься по двору без дела! Ты вещи собрала?

— Угу, — буркнула Салли-Энн себе под нос. Но мать, конечно, это не расслышала, и Салли-Энн пришлось крикнуть: — Да!

— Тогда иди посуду собирать, — потребовала мать. — Давай-давай, нечего ходить тут с таким несчастным видом. Придумала себе трагедию. Не жалко!

— Да, трагедию, — пробормотала себе под нос Салли-Энн, но её мать этого, конечно, не услышала. Она вообще никогда не слышала того, чего слышать не хотела — завидное умение! Салли-Энн тоже так хотела бы, только у неё пока не выходило. Ничего, она ещё научится. И тоже не будет слышать мать, вот вообще не будет. Станет ходить рядом — и не замечать. Или, может быть, не станет — возьмёт и уедет. Навсегда и далеко-далеко. Например, вернётся сюда, в Англию. А мать пускай живёт в своей Америке с… с кем там она на тот момент жить будет.

«Отцы» у Салли-Энн сменялись регулярно. И она привыкла к этому, и даже научилась находить в подобном положении определённые плюсы: в конце концов, если кто-то ей не нравился, она точно знала, что нужно просто потерпеть. Не очень долго — года полтора примерно, может, два. А когда вдруг выяснилось, что она не чокнутая, а волшебница, когда она получила письмо с приглашением учиться в Хогвартсе, когда к ним домой пришла та строгая пожилая дама, оказавшаяся позже заместителем директора и деканом Гриффиндора, Салли-Энн вообще стало всё равно, кого там мать в очередной раз записала ей в отцы.

А зря.

Потому что её очередной папочка жил в Соединённых Штатах, и сейчас они собирали вещи для переезда именно туда.

Эту новость Салли-Энн узнала, окончив первый курс и вернувшись на каникулы.

— Но, мама, — попыталась она впервые в жизни с матерью поспорить, — а как же моя школа? Где я там учиться буду?

— Будешь где-нибудь, — отмахнулась мать. Моложавая, красивая, одетая по случаю жары в маленькие шорты и лифчик от купальника, она тщательно и осторожно втирала в лицо какой-то крем, сидя за своим любимым туалетным столиком. — Там тоже наверняка есть школы для таких, как ты.

— Но как их найти? Как мы найдём их? — нервно спросила Салли-Энн, но мать только дёрнула плечом.

— Они сами нас найдут. Нашли же тебя эти.

— А если нет? — Салли-Энн, на самом деле, была в ужасе. Кто там будет их искать? И как? И с чего вдруг?! А если и найдут, то вдруг там можно поступить только на первый курс? В Хогвартсе она не слышала о тех, кто бы приходил туда иначе, как на первый курс — вдруг в этих Штатах тоже так? И её в школу не возьмут?

— Ой, да брось, — в голосе матери послышались опасные нотки раздражения. — Вас таких там всех отслеживают. Найдут.

— А если нет?! — в отчаянии повторила Салли-Энн.

Мать вдруг резко повернулась к ней и, всплеснув руками, драматически сказала:

— Ну конечно. Разумеется. Твоя школа, безусловно, важней моего счастья. Да, конечно же, я мать, и я должна собой пожертвовать ради тебя. Всем, пусть даже личным счастьем. Да кого оно вообще интересует, моё счастье? — спросила она, постепенно возвышая голос. — Хорошо. Отлично! Значит, мы никуда не едем. Я останусь одна, ради твоей школы. Замечательно. Прекрасно! — её подбородок задрожал, а в больших голубых глазах заблестели слёзы. — Зато ты будешь учиться там, где хочешь, — она прижала пальцы к губам и быстро несколько раз кивнула. — Ну, что ты стоишь и смотришь? Будет так, как хочешь. Всё, иди. Иди гуляй! — воскликнула она — и разрыдавшись, обессиленно отвернулась к зеркалу и оперлась локтями о столик.

Салли-Энн не выдержала, конечно. Пусть и знала, что мать всегда так себя ведёт, пусть почти привыкла к этому, но сопротивляться маминым слезам Салли-Энн не умела. Не могла.

— Мам, не плачь, — обречённо попросила Салли-Энн, неохотно, почти через силу делая шаг к матери. — Мам, не надо. Ну пожалуйста.

— Нет-нет-нет, — всхлипывая, отозвалась та. — Всё правильно. Я должна думать прежде всего о тебе. Твоя жизнь важнее, чем моя. Всё правильно, — повторила она с надрывом.

— Мам, нет… просто я… мама, ну пожалуйста! — Салли-Энн чувствовала, что ещё немного — и она тоже разревётся. Она ненавидела себя за это, но поделать с собой ничего не могла: когда мама плакала, ей казалось — проще умереть и на что угодно согласиться, только бы та успокоилась. Если бы она могла сейчас хотя бы просто промолчать! Но мать так горько плакала, что Салли-Энн не выдержала и, подойдя к ней, положила руку на её хрупкое плечо и сказала, понимая, что никогда в жизни не простит саму себя за это: — Мам, не плачь. Поедем. Если это нужно — переедем мы в Америку. Не плачь, пожалуйста.

— Нет-нет-нет, — мама покачала головой. — Из нас двоих жертвовать, конечно, должна я. Конечно. Ты не хочешь ехать — значит, не поедем.

Салли-Энн при этих словах захотелось закричать: «Мама, почему ты всегда это со мной делаешь?! И почему это всегда, всегда срабатывает?!» Как, как, как мама всегда, каждый раз умела всё так повернуть, что ей, Салли-Энн, приходилось уговаривать её сделать то, чего хотела мать, и чего так не желала сама девочка? Как у матери так всё время получалось?

— Я хочу, — очень тихо, шёпотом, отчаянно себя и мать за это ненавидя, проговорила Салли-Энн.

— Ты правда хочешь? — о нет, мама никогда не давала ей шанса отступить. Едва желаемое было сказано, она вцеплялась в него мёртвой хваткой. Вот и сейчас она мгновенно развернулась и, схватив Салли-Энн за плечи, жадно заглянула в её глаза. — Правда хочешь поехать в Штаты? И жить там со мной и твоим новым папой? Правда, Слэн?

Это идиотское прозвище, которым ласково называла её мать, Салли-Энн тоже ненавидела. Ей и имя-то не нравилось — вторая часть ещё была ничего, но первая… это «Са-а-а-алли» — как будто какая-то квёлая скользкая рыба. Са-а-а-алли. Ну ведь гадко же! Но даже оно было неплохим… приемлемым по сравнению с этим «Слэн». Словно она какой-то грязный ободранный бандит из подворотни! Когда-то Салли-Энн пыталась протестовать, но спорить с матерью было абсолютно бесполезно, и она смирилась — как всегда смирялась со всем, что мама делала.

— Да, поедем, — предприняла слабую попытку хотя бы не выражать отсутствующее желание Салли-Энн. Но мать не собиралась просто так сдаваться — ей требовалось не просто согласие, а одобрение. Так что она нервно уточнила:

— То есть ты всё-таки не хочешь? Ты просто соглашаешься и жертвуешь собой? Детка, Слэнни, это неприемлемо! — она решительно помотала головой, и Салли-Энн едва не закричала: «Да! Это неприемлемо! То, что мы всегда делаем только то, что хочешь ты! Мне уже двенадцать, и я ведьма — а ты просто маггла, маггла, и не можешь колдовать! Почему я должна тебя слушаться?!»

Но она, конечно же, смолчала. Потому что это была её мама — единственная родственница, которую Салли-Энн знала, не считая сменных «пап». И ещё потому, что она Салли-Энн любила. Хоть и злилась на неё и порою ненавидела, всё равно любила.

А когда любишь, обязательно страдаешь. Это Салли-Энн отлично знала. Когда-нибудь она сумеет научиться не любить — и страдать не будет. Но пока что, к сожалению, она любит свою маму, а значит, снова ей уступит и потеряет то единственное, что делало её счастливой: школу. Не обычную — волшебную. Возможно, она даже потеряет саму возможность быть волшебницей, но если любишь человека, ты страдаешь за него. Так её учила мать, и Салли-Энн точно знала, что это правда. Потому что так всегда и было.

— Нет, мам, — сдалась она со вздохом. — Я хочу.

— Ты правда хочешь? В Штаты? Да? — мать вновь стиснула ей плечи.

— Да, — ответила ей Салли-Энн. — Хочу.

— Тогда улыбнись! — потребовала мать, и Салли-Энн растянула губы в подобии улыбки. — И беги собираться, — слёзы в глазах матери высохли как по волшебству. — Скорей, милая — у нас самолёт через две недели, а ещё ничего не собрано. Беги-беги, — она подтолкнула Салли-Энн к двери и, вернувшись к зеркалу, осуждающе пробормотала: — Нет, теперь надо начинать сначала. И соль смыть. И да, Слэн! — крикнула она, возвращая дочь. — Я надеюсь, ты не станешь никому писать об этом? Ты же понимаешь, что твои учителя могут сделать что-нибудь, чтобы помешать нам! Ты ведь не хотела бы, чтобы твою мамочку заколдовали, правда? — спросила она, едва Салли-Энн вернулась. — Правда же? — переспросила она требовательно, и Салли-Энн, понимая, что мать не отстанет, мотнула головой. — Обещай, что не напишешь никому! — потребовала та.

— Я обещаю, — Салли-Энн закусила нижнюю губу, чтоб не разреветься, но мать не обратила на это никакого внимания.

— Вот и славно, — она улыбнулась и нетерпеливо помахала рукой дочери. — Чтоб они не волновались, напишем им прямо перед отъездом.

— Но как же Соул, мама? — растерялась Салли-Энн. — Сова же потом сюда вернётся, а нас тут не будет… мы что, не возьмём её с собой?

— Что-нибудь придумаем, — пообещала мать, и Салли-Энн прекрасно поняла, что она врёт. — Ну, иди и собирайся. Давай, лапонька.

Вот так они и оказались тут — в Америке, в Орегоне, на окраине Редмонда, где, на взгляд Салли-Энн, делать было абсолютно нечего. Их новый домик был совсем крохотным, одноэтажным, и стоял почти что на отшибе — зато здесь имелся большой двор, заросший сорной травой и заставленный какими-то контейнерами и старыми вещами. Сам дом оказался жутко захламлён — и Салли-Энн с матерью потратили первые пару недель на его разбор. Хозяин домика, и по совместительству новый отец Салли-Энн, оказался даже в чём-то симпатичным — но вот вещи он выбрасывать им запретил. Впрочем, он согласился их сложить в сарай и разложить по контейнерам — правда, Салли-Энн боялась, что со временем он снова растащит их по дому: она уже видела такое как-то. В остальном же её новый «папа» был неплох: он оказался добр и щедр, и даже отдал Салли-Энн крохотную комнатку, что служила ему прежде чем-то вроде кабинета. Места там было совсем немного — может, около шестидесяти квадратных футов⁽¹⁾, — но зато она была отдельной, и это искупало многое.

Впрочем, очень скоро Салли-Энн стало вообще не до размеров комнаты, потому что когда она начала распаковывать свои чемоданы, то не обнаружила того, куда сложила все волшебные книги и тетради, всю школьную одежду и, главное, свою волшебную палочку, которую Салли-Энн до последнего хотела пронести с собою в самолёт, но мать категорически ей это запретила.

— Её наверняка обнаружат при досмотре! — говорила она, драматично заламывая руки. — И они решат, что это какое-нибудь хитрое оружие, и примут меня за террористку! Ты что, хочешь, чтобы твоя мать умерла в тюрьме, а ты отправилась в приёмную семью?! — она прижала ладони к своему лицу и глядела на дочь с ужасом. — Ладно, я, но пожалей себя хотя бы! Ты хоть представляешь, как это — жить в чужой семье?!

— Мама, это просто палочка! Из дерева, — плача, отвечала Салли-Энн. — Просто палочка, ты понимаешь?!

— Она волшебная! — всплеснула мать руками. — Ты сама мне говорила, что при волшебстве не работает ни электричество, ни всякие приборы!

— Это если колдовать! — воскликнула в отчаянии Салли-Энн. — Но ведь я не буду! Мама, ну пожалуйста!

— Я всё поняла, — мама обессиленно опустилась на один из чемоданов. — Ты просто не хочешь ехать. Всё-таки ты хочешь в свою школу. Ладно, — она опустила руки, и они бессильно повисли вдоль тела. — Хорошо, мы не поедем. Но ты ведь могла мне просто сказать об этом… почему ты не сказала? — горько спросила она, мокрыми от слёз глазами глядя на дочь.

Вот тогда-то Салли-Энн и отдала ей свою палочку, сама не веря в то, что это делает. Правда, она сама проследила, чтобы та оказалась в соответствующем чемодане, и, заперев на нём замок, спрятала ключ в свою поясную сумку и всё время проверяла, там ли он. И сама загрузила свой чемодан в такси, но потом, в аэропорту, началась ужасная суета, потому что, как выяснилось, мама перепутала время вылета и ошиблась аж на целый час — и, конечно, виноватой в этом оказалась Салли-Энн. Это ведь она не напоминала матери до последнего про сову и про то, что «этот комок перьев» всё-таки нужно отправить в школу и велеть ей оставаться там, в школьной совятне! Нет, они сову отправили, конечно, но всё наспех, всё бегом, и уже привязывая загодя, как оказалось, написанное письмо к совиной лапе, мать так торопила Салли-Энн, что та едва успела черкнуть декану пару строк о том, что благодарит его за всё и надеется, что в новой школе в Штатах ей понравится, и просит оставить сову в школе, потому что с собою её везти на маггловском самолёте сложно, а они там на месте купят новую.

В результате в аэропорт они едва успели, и всю дорогу Салли-Энн ужасно волновалась, что во время пересадок тот самый чемодан случайно потеряют. Уже в Редмонде Салли-Энн, как ей казалось, сама забрала свой чемодан и положила его в багажник большой машины встречавшего их «папочки»… а теперь вот оказалось, что это был совсем не он. Выяснилось, что мама когда-то купила два одинаковых чемодана и один отдала дочери, а второй взяла себе. И вот этот-то второй Салли-Энн и попыталась отпереть своим ключом — безуспешно, разумеется. Чемодан потом открыли, но в нём были вещи матери…

Второй чемодан так и не нашёлся. Салли-Энн могла поклясться в том, мама каким-то образом устроила так, чтобы тот остался в Англии — может, в аэропорту, может, даже дома, подменив их ещё там. Доказать это она, конечно, не могла, да что бы в этом было толку? Чемодана не было — а вместе с ним и палочки, и книг, и всей той волшебной жизни, которой жила Салли-Энн последний год.

Вот тогда-то что-то в ней сломалось. Когда начался сентябрь, и она отправилась в самую обычную среднюю школу, Салли-Энн не сопротивлялась, но надеялась, что её найдут. Что декан поймёт по скомканной записке, что её писали впопыхах, что он будет волноваться и переживать о том, как они устроились на новом месте, и поэтому начнёт искать свою уехавшую ученицу — и найдёт, конечно же, найдёт! Он найдёт Салли-Энн и заберёт — и, возможно, скажет её матери, так, как он это умеет, что так поступать нельзя.

Но никто Салли-Энн, как оказалось, не искал. И к Хэллоуину она чётко осознала, что никакого декана или же директора тут не будет. И что о ней попросту забыли.

И ей никогда не быть волшебницей. Никогда вообще. Ей негде добыть палочку, она не попадёт в местную волшебную школу — чудеса для Салли-Энн закончилось.

Она впала в странную апатию. Правда, в школу Салли-Энн ходила. Ей там даже нравилось: учиться было просто, и все были к ней милы или равнодушны, и её это вполне устраивало. Друзей себе Салли-Энн не завела, но приятельницы у неё появились — девочки, с которыми они о чём-то разговаривали на переменах и с которыми потом ждали школьный автобус. Мать пока была увлечена своим новым мужем и тоже Салли-Энн не трогала, и она оказалась предоставлена сама себе.

После школы Салли-Энн гуляла по окрестностям. Не то чтобы ей здесь очень нравилось — но это было хоть какое-то занятие, что-то, что ей позволяло не жалеть себя и не думать о том, что родная мать сломала ей всю жизнь. Салли-Энн боялась размышлять об этом: всё-таки она была волшебницей, и кто знает, что случится, если она позволит себе возненавидеть мать по-настоящему. Вдруг она её убьёт? Как ни странно, эта мысль Салли-Энн совсем не испугала. Да, она, пожалуй, вполне может убить мать. Но что потом? С «папой» Салли-Энн точно не оставят — да и для чего она ему? Значит, её отправят в какую-то приёмную семью — и совсем не факт, что ей там будет житься лучше, чем сейчас. Очень даже может быть, что они решат её воспитывать, к примеру — нет уж, лучше мать. Она, во всяком случае, не лезет с поучениями. Да, порою Салли-Энн хотелось отомстить — сделать что-нибудь такое, чтобы мать прочувствовала всё, что мучило её, но она каждый раз говорила себе: «После». Она это сделает — потом. Когда станет совершеннолетней.

Ближе к декабрю погода основательно испортилась: стало холодно, и время от времени шёл снег, пока, правда, таявший. Впрочем, Салли-Энн уже успели рассказать, что, скорей всего, снег здесь ляжет на всю зиму — и даже, может быть, останется и в марте. Похолодание несколько осложнило Салли-Энн прогулки — прежде всего, отсутствием достаточно тёплой одежды. Ботинки-то ей тёплые купили, а вот в куртке можно было разве что дойти от автобуса до дома или школы, но гулять часами — нет.

Вот тогда-то она и оценила хлам своего нового «отца». Порывшись в сарае, Салли-Энн без особого труда нашла там совершенно новые, хотя и слишком ей большие, свитера — некоторые даже с бирками из магазина. Что ж, большой — не маленький, и она без всяких колебаний присвоила себе парочку из них, пряча утром в свой рюкзак и надевая под куртку после уроков, если шла гулять из школы, или же переодеваясь дома, если отправлялась за город. Теперь гулять стало даже лучше: народу на улицах практически не было, и порой она себя воображала единственной обитательницей Редмонта. Город же, тем временем, наряжался к Рождеству, и теперь, гуляя в темноте и глядя на яркую иллюминацию, Салли-Энн порою представляла, что идёт по Хогсмиду — в котором так и не успела побывать. И что просто выехала на длинные каникулы, но они скоро закончатся, и она вернётся в Хогвартс, в свои подземелья, и снова будет там учиться и сидеть в гостиной, глядя на проплывающих время от времени за окнами рыб и странных существ, кажется, похожих на русалок.

А потом случилось Рождество, и дурацкие мамины подарки: зачем ей целый ворох ярких тряпок? Салли-Энн здесь даже ни разу юбку не надела — зачем ей ещё две? Зато «папа» подарил ей изумительный рюкзак — большой, вместительный и чёрный, без идиотских мультяшных картинок, зато с восемью карманами. Мать устроила скандал — мол, как можно девочке дарить подобное?! — а Салли-Энн тогда впервые поглядела на своего «отца» с настоящей благодарностью. И подумала, как славно было бы остаться здесь совсем и больше никуда не переезжать. Раз уж она всё равно вынуждена жить у магглов — почему бы и не с ним? Тут, по крайней мере, к ней не лезут, и гулять есть, где.

— Не смей брать это с собой в школу, — предупредила её мать, входя после праздника к ней в комнату и беря рюкзак. — Это же уродство! Я…

— Оставь. Рюкзак. В покое, — отчеканила Салли-Энн, подходя к матери и забирая его у неё. — А вот это забери, — она сунула ей в руки пакет с полученными от неё подарками. — Я, если ты не замечала, такое не ношу. И не собираюсь.

— Тебе не понравилось? — подбородок матери привычно задрожал, и сердце Салли-Энн предательски заколотилось, но на сей раз она не собиралась поддаваться жалости:

— Не понравилось, — ответила она. — Лучше бы ты мне эти деньги подарила. Или джинсы бы нормальные купила.

— Слэнни! — мать трагически прижала к губам руки, и Салли-Энн, охваченная незнакомым ей азартом, к которому примешивался страх, сказала то, о чём мечтала с детства:

— И хватит называть меня этим лягушачьим именем! Я на него больше не буду откликаться! И вообще, я хочу спать, — добавила она, с незнакомым прежде чувством глядя на уже рыдающую мать. Салли-Энн по-прежнему было жалко мать… но, с другой стороны, что-то внутри неё ликовало при виде этих слёз.

Но когда та в слезах выбежала из комнаты, Салли-Энн расплакалась сама. Ей ужасно хотелось догнать мать и извиниться, попросить прощения и пообещать ей всё, что она захочет… но она же ведь захочет, чтобы дочка отдала рюкзак и пообещала надевать подаренные тряпки. И тогда Салли-Энн придётся это делать… нет уж. Нет, она не хочет! И не будет. Пускай ей и больно сейчас — всё равно не будет. Ни за что.

С того вечера отношения утра между Салли-Энн и матерью сильно изменились. Поначалу та ходила с обиженно-расстроенным лицом и не разговаривала с дочерью, а Салли-Энн вдруг поняла, что ей это… нравится. Нравится, что мать не дёргает её нелепыми вопросами, не даёт непрошенных советов, а главное — что не шантажирует её. Ничем. И когда мать Салли-Энн, поняв, что старые методы почему-то не работают, попыталась принять смиренный вид и сказала, что давно простила дочку и понимает, что, раз взрослая и вообще родительница из них двоих она, значит, сама и виновата в этой ссоре, Салли-Энн кивнула и сказала:

— Да. Ты виновата, — и торжествующе ушла, успев насладиться ошарашенным выражением лица матери.

Каникулы уже закончились, и теперь Салли-Энн, ещё дома загрузив свой новый замечательный рюкзак едой, отправлялась на прогулку и возвращалась домой только поздно вечером. Уроки делать она успевала и на переменах, а те, что не успевала… что ж, она ведь не обязана учиться на отлично. Теперь она методично изучала город — обходила улица за улицей, составляя в своей памяти его подробнейшую карту. Для чего, она сама бы не сказала, но ей это нравилось и отвлекало от общего ощущения собственной ненужности и бессмысленности жизни. Что она такое? Недоучившаяся недоведьма, которая такой навечно и останется. Да, она могла бы выучиться здесь, у магглов, и стать кем-то… но зачем? Всё равно она ведь будет помнить о том мире — что, ну что ей делать здесь? О чём с ними всеми разговаривать? Сериалы, шоу, мальчики — ей всё это было скучно и не нужно. И всё это сделала с ней мама. Её мама. Которую Салли-Энн даже толком и проклясть не может! Потому что не умеет. Не доучилась.

Как-то раз прогулка завела куда-то в район Северо-Западных улиц — и вот там, в поле, за кругом разворота, завершающим дорогу, Салли-Энн наткнулась на снеговика. Но не обычного, а сделанного в виде большого белого кота с усами, торчащими ушами, угольными глазами и сделанными из веточек ушами. Снеговик был большим — пожалуй, фута в три — и выражение его морды было до того живым, что Салли-Энн остановилась и, немного постояв на тротуаре, подошла к нему и, погладив по щеке, сказала:

— Привет.

Снеговик, конечно, не ответил, продолжая улыбаться своим сделанным из изогнутой ветки ртом — а Салли-Энн вдруг стало его жалко. Что он тут стоит один — стоит и смотрит на дома, в которые никогда не попадёт? Почти как она в Хогвартсе…

Она сама не заметила, как заговорила с ним — и как начала рассказывать свою историю. И про маму, и про Хогвартс, и про потерявшийся при переезде чемодан… Снеговик, конечно, слушал — и, торопливо уходя, чтобы успеть на последний автобус, Салли-Энн пообещала ему обязательно прийти ещё.

И она пришла — назавтра. И потом пришла ещё раз, и ещё… Он был таким дружелюбным, этот снеговик, и таким внимательным, что Салли-Энн сама не поняла, как привыкла приходить сюда почти что ежедневно — хотя бы ненадолго, хоть на полчаса, на час. Просто рассказать ему о новостях, о школе и о маме, о прочитанной к литературе книжке — обо всём. У неё здесь наконец-то появился друг — и пускай он был снеговиком, зато слушал он её внимательно, и Салли-Энн казалось, что ему совсем не всё равно, что с ней происходит. Как-то раз, во время резкого похолодания, Салли-Энн, придя домой и отогревая руки на тёплом радиаторе, вдруг подумала, что снеговику, наверно, холодно — и, едва дождавшись утром первого автобуса, перед школой поехала на другой конец города и натянула на него один из свитеров, зелёный с белыми полосками на горле и манжетах. Теперь снеговик стоял, одетый в цвета её потерянного факультета, и стал Салли-Энн ещё роднее…

А потом случилась катастрофа. Пришла оттепель — внезапная и солнечная, и когда Салли-Энн приехала в тот день к снеговику, она обнаружила на его месте лишь заметно покосившуюся груду снега в грязном свитере. Голова снеговика съехала куда-то набок, почти все изображающие усы веточки опали, ушей не было, а из глаз остался лишь один, и тот сполз куда-то к шее. Солнце — тёплое и яркое — сияло с голубого неба, забирая у Салли-Энн единственного друга, и она ничего, ровно ничего не могла с этим поделать.

Что потом случилось, Салли-Энн не поняла. Её горло словно разорвал комок, жаркий и колючий, слёзы застлали обзор и брызнули из глаз… Кажется, она кричала что-то вроде: «Нет-нет-нет, не надо, ты же мой! Будь, ну будь, пожалуйста, ты не можешь, не бросай меня!» — и пыталась закрывать собою тающую груду… а потом она обнаружила себя сидящей на земле, грязную и мокрую, а перед ней стояли двое.

И держали в руках палочки.

Небольшие, длиной не больше фута, деревянные палочки, направленные строго на неё.

— Отдел по контролю волшебства несовершеннолетних, — строго произнесла женщина. — Вы нарушили закон.

— Что? — прошептала Салли-Энн, неверяще глядя на них и начиная глупо улыбаться.

— Несовершеннолетним волшебникам строго запрещается колдовать вне стен школы — раз, и в маггловских поселениях — два, — сказала женщина, и Салли-Энн подумала, что у неё красивый голос. Что она никогда в жизни не слышала такого изумительного голоса.

Мужчина подтверждающе кивнул.

— Вы меня нашли, — прошептала Салли-Энн.

— Конечно, мэм, — с некоторой язвительностью сказал мужчина. — А вы полагали, что удачно спрятались?

— Нет! — Салли-Энн замотала головой и рассмеялась. — Я совсем не пряталась… Я… Нет… Я наоборот…

Она, наконец, вскочила — и затараторила, торопясь им рассказать свою историю до того, как они куда-нибудь уйдут. Кажется, она никогда в жизни ещё не говорила с такой скоростью! Её слушали и не перебивали — а когда она закончила, женщина с мужчиной переглянулись, и она сказала:

— Если всё, что вы нам рассказали, правда, мэм, это несколько меняет дело. Но мы всё-таки должны проверить вас на наличие палочки. Пожалуйста, поднимите или вытяните руки.

— Меня возьмут в школу? — даже не дослушав её, спросила Салли-Энн, послушно протягивая руки к ней и заворожённо глядя на движения палочки. — Пускай даже заново на первый курс, не важно! Возьмут?

— В Илвермони — наверняка нет, — сказал мужчина. — Туда можно поступить лишь в одиннадцать лет и исключительно на первый курс. Но вот в Салем — почему бы нет? Вам придётся выдержать экзамен и…

— Возьмут? — переспросила Салли-Энн, сама не замечая, что точно так же, как и мать, прижала руки к своему лицу. — Меня возьмут? Да?

— Полагаю, да, — сказала женщина уже помягче. — Поведение вашей матери совершенно безответственно! Она маггла, как я понимаю?

— Маггла, — Салли-Энн чему-то идиотски улыбнулась и добавила: — Но ведь я не виновата! Я волшебница!

— Естественно, — кивнула женщина с полуулыбкой, показавшейся Салли-Энн самой ласковой и нежной в мире. — Если выяснится, что во всём случившемся есть её недобрая воля, вас передадут под опеку какой-нибудь волшебной семьи, а ей сотрут память. И вообще, у нас крайне не поощряются контакты с магглами.

— Вы меня правда заберёте? — неверяще переспросила Салли-Энн. — Совсем? Сейчас?

— Естественно, — женщина подошла к ней и взяла за руку. — Во всём это необходимо разобраться.

— А с этим что? — спросил мужчина, поднимая с земли большого… просто огромного белого кота, на котором болтался грязно-зелёный свитер. — Я пытался отменить трансфигурацию — не вышло. Тут нужны специалисты. Ну вы, мэм, и постарались, — сказал он с лёгкой усмешкой, качая головой.

— Мяу, — громко сказал кот.

— Это… я? — пробормотала Салли-Энн, неверяще глядя на кота, на чьей на удивление суровой морде была написана растерянность.

— Мы вас именно так и обнаружили, — сказал мужчина. — Сильная работа… мощная магия.

— Если она в самом деле больше полугода не колдовала, это не так уж удивительно, — сказала женщина.

— Мяу! — повторил кот ещё громче и дёрнул передней лапой, и Салли-Энн, решительно шагнув к мужчине, протянула к коту руки:

— Дайте мне его! Он мой же… да?

— В определённом смысле, да, — мужчина с женщиной опять переглянулись, и когда она кивнула, он протянул Салли-Энн кота. — Вы его трансфигурировали — причём очень качественно.

— Потому что он живой, — прошептала Салли-Энн, обнимая на удивление тяжёлого кота и зарываясь лицом в его длинную белую шерсть. — Я всегда знала, что живой. Никакая это не трансфигурация, — добавила она, крепко прижимая к себе громко заурчавшего в её руках кота.

— В министерстве с этим разберутся, — сказал мужчина, и Салли-Энн спросила:

— А если нет?

— Ну, тогда оставите его себе, — ответил он — и вдруг рассмеялся.

Кот опять громко мяукнул, а потом мир схлопнулся и сжался, и на пустыре у дорожного кольца не осталось никого — ни людей, ни кота, ни даже следов тающего снеговика.

1) Чуть меньше 6 кв. м.

Вернуться к тексту