Deep in the rustling fern (джен)

Доктор Орвилл поправил монокль и, выдержав необходимую паузу, постучал указательным пальцем по клапану кожаного чемодана.

— Я вынужден запретить юному герцогу посещать Кентервиль-холл. Местный климат слишком сильно сказывается на его самочувствии, однако, — он вздохнул и снова поправил монокль, — сырость и холод — не единственное, что меня беспокоит. Есть основания полагать, что воздух в некоторых частях этого замка отравлен инфекционными испарениями.

Ответом ему послужил едва различимый ухом, но от этого не менее тяжкий выдох и хруст пепла под подошвой узконосой мужской туфли. Высокие стены террасы окутывал вечерний сумрак. Запах влажной от полива газонной травы, еще не успевшей пожелтеть, навевал легкую сонливость, а прохладная тишина честерского пригорода жадно ловила любые, даже самые незначительные, звуки.

Доктор Орвилл обратил внимание на то, как нервно ходит едва заметный кадык на высокой шее герцога. Спокойствие в его ясных глазах было обманчивым, как и расслабленность моложавого лица с чертами, пожалуй, слишком мягкими для мужчины его возраста.

Наконец герцог произнес тихо и будто бы смиренно:

— На племянницах моей жены этот климат и этот воздух сказывается вполне обычно.

— Насколько мне известно, мисс и мисс Отис бывают в Кентервиль-холле реже, чем Его светлость.

Это была правда. Малютки Энн и Элизабет Отис не слишком любили это место, как и их отец. По словам сэра Вашингтона Отиса, девочек пугали не столько частые сильные грозы в любое время дня, сколько воющие и скребущие звуки в подвальных воздуховодах. А еще пятно на полу, якобы след кровавого убийства трехвековой давности. Герцог едва слышно усмехнулся, вспоминая слова шурина, который неоднократно замечал: стоит лишь пониже наклониться к дощатому полу, запах киноварной краски отчетливо услышит даже тот, кто страдает от хронической заложенности носа.

Доктору не составило труда понять скрывающийся за беззлобной усмешкой подтекст.

— Фрэнсис Бэкон в свое время писал: «Надо не выдумывать, не измышлять, а искать то, что творит и приносит природа». Мы с вами прекрасно знаем, что легенды о призраке — всего лишь выдумки с целью привлечь туристов в Кентервиль-холл. И все же, прошу простить мне сию бестактность, Ее светлость говорит обо всем этом, будто это чистая правда.

Доктор ожидал от герцога бурной реакции на столь правдивое замечание, но Его светлость лишь стряхнул пепел с сигареты и вновь поднес мундштук к тонким губам, едва заметным под пышными светло-рыжими усами.

— Мы с Ее светлостью убеждены, — молвил герцог после короткой затяжки, — что детям до определенного возраста жизненно необходима вера в чудо, в сверхъестественное. В сказку, если хотите.

Доктор молча прикрыл веки, когда герцог, закончив говорить, искоса глянул на него так, будто хотел добавить: «Вспомните себя, сэр, ведь и у вас когда-то было детство».

«Боюсь… — мысленно ответил доктор, с грустной улыбкой глядя на ожидающий у въезда кэб, — боюсь, для внезапных экскурсов в прошлое я слишком сильно погряз в настоящем. Да и куда сильнее озабочен будущим. В том числе, меня волнует будущее юного герцога».

Прежде чем снова закурить, Его светлость добавил едва слышно, но так, чтобы доктор смог прочесть слова по его губам.

— В Итоне, сэр… совсем другое детство.

В юности Сесил Чеширский был весьма спокоен и решителен в своем упрямстве, несмотря на некоторую… экзальтированность. Помимо весьма посредственной успеваемости в Итонском колледже, ею объясняли и то, что, без двух минут помолвленный с младшей дочерью маркизы Дамблтон, юный герцог без памяти влюбился в дочь американского посла. Посол незадолго до их встречи приобрел в собственность злосчастный фамильный замок Кентервилей и, вопреки ожиданиям многих, весьма скоро и успешно обжился там.

Махнув рукой на отцовские предостережения и пропустив мимо ушей возмущения старой маркизы, юный Сесил без раздумий объявил невестой приезжую американку, а перед этим с гордостью представил ее ко двору ныне покойной королевы. Многие помнили, как семнадцатилетняя Вирджиния Отис явилась в Букингемский дворец. Ее изящные пальчики были унизаны, а платье увешано фамильными драгоценностями Кентервилей. Последние в блеске своем и дороговизне могли составить достойную конкуренцию сокровищам королевской казны. Королева, однако, приняла дерзость гостьи из-за океана с неожиданной… благосклонностью. Она приказала придворным певцам исполнить импровизированную балладу в честь будущей жены герцога Чеширского, а перед этим сама вручила ей герцогскую корону.

В гостиных, холлах, спальнях и парках раз за разом возвращались к этому вечеру. На светских раутах, утренних и вечерних променадах, в душных камерных залах столичных и провинциальных театров шепотом и в голос обсуждали старинный кулон, инкрустированный топазами с внешней стороны, помандер, подвешенный к поясу на золотой цепи и чудом сохранивший ноты томного маслянистого запаха амбры, и золотое кольцо с крупным топазом. На обратной стороне кулона красовалась не то выделанная золотом ветвь папоротника — точь-в-точь символ на гербе Кентервилей — не то вензельная монограмма злосчастного сэра Саймона, чьи бренные останки мисс Отис обнаружила в одной из потайных комнат вместе с драгоценностями. Каждый выдвигал ту версию, которая нравилась ему больше, и ни одна из них в полной мере не удовлетворяла всеобщее любопытство.

Придворные дамы фыркали, плевались модным словечком «декаданс», просочившимся в английский свет из-под плинтуса не оправившейся от многолетнего кризиса Франции. Объединив под своей эгидой разных творческих девиантов, оно, впрочем, очень скоро переродилось в эпохальное явление.

Джентльмены восхищались. Кто-то — прелестью будущей герцогини, по мнению их спутниц присущей скорее кукле, чем женщине. Кто-то — находчивостью господина посла, который хитроумно присвоил найденные дочерью драгоценности, воспользовавшись незавидным положением лорда Кентервиля.

О том, что все Кентервили без исключения страдали от душевного недуга, передающегося вверх по родовой ветке, знала едва ли не каждая крыса на городских свалках. Как и о том, что легенда о призраке давным-давно стала отличным подспорьем рентабельности содержания старинного замка. Даже в нынешние куда как неспокойные времена желающих своими глазами увидеть печально известный в Европе замок Кентервилей было хоть отбавляй. Кладбище близ сосновой рощи посол и его супруга по слухам намеренно поддерживали в состоянии не сильно ухоженном. Ведь что как ни жутковатый готический антураж послужит лучшим доказательством мистической природы этого места?

Герцог еще некоторое время стоял на террасе. Слушая далекий крик кукушки, он курил сигарету и наблюдал, как кэб доктора Орвилла отъезжает от ворот. В скором времени кэб исчез за поворотом, оставив после себя быстро тающее облако пыли.

Здоровье юного герцога Чеширского в последний год сильно пошатнулось, и всеобщая обеспокоенность его состоянием приобрела едва ли не катастрофические масштабы. Второй случай peripneumonicus за полгода стал серьезным поводом для беспокойства. На прошлой неделе Его светлости исполнилось шесть лет и прием по случаю его дня рождения, как и в прошлом году, был отложен на месяц. Из-за внезапного рецидива лихорадки и назойливого кашля, длившегося неделю после возвращения из Кентервиль-холла, несчастный окончательно лишился сил и стал часто бредить во сне.

Негромкое эхо шагов поглощали желтые стены коридора. Дверь в спальню была приоткрыта, и герцог, сбавив шаг, остановился и прислушался. Голос, тихий и нежный, как шелест листвы от теплого летнего ветра, смолк. Заглянув в дверной проем, герцог увидел, как тонкие женские пальцы аккуратно перелистали желтоватую страницу книги. На единственном перстне, надетом на безымянный палец, блеснул приглушенной синевой топаз.

Взгляд уловил очертания тени, мелькнувшей на западной стене. Герцог посторонился, и возле двери бесшумно возникла фигура служанки в белом переднике. На ее подносе стоял графин с водой и темный пузырек с лекарством. По одному ее взгляду герцог понял: его сыну стало легче, с тех пор как он отлучился проводить доктора Орвилла к выходу. Из глубины спальни снова донесся негромкий кашель, и герцог опустил веки, чувствуя, как сжимают сердце тиски страха и отчаяния. Войдя в спальню, он осторожно приблизившись к постели сына, опустил руку на плечо герцогини.

Блуза из шифона скрывала хрупкие покатые плечи Ее светлости, а шею прятал высокий кружевной воротник. Светлые волосы, сколотые шпилькой на затылке, водопадом спускались по ее спине.

Голова мальчика лежала на подушке. Лицо, прежде румяное, было бледным, под глазами едва заметно темнели круги. Герцог вспомнил последнюю прогулку, которую они совершали, когда гостили в Кентервиль-холле. Его сын был счастлив, вдыхая запах сосновой хвои. Он улыбался. С той поры маленькое лицо заметно заострилось и теперь казалось сдувшимся. Юный герцог моргнул, глядя на противоположную стену, где висела в золоченой рамке любимая картина его матери — две верховые лошади и жокей в синей ливрее на фоне летнего пейзажа.

— Папа... я съезжу в Дарсбери еще раз? — спросил он тихо и сипло, как только его мать закончила чтение. Не по-детски серьезное и вдумчивое выражение на его лице свидетельствовало, что все это время мальчик не столько слушал, сколько предавался навеянным хворью мыслям.

— Мы съездим туда, обязательно, — ответил герцог со спокойной улыбкой. — Еще много раз. До того, как ты уедешь в Итон, и после.

— Дядя Эдвин и дядя Джеральд сказали, что не будет Итона. И съездить в храм я не успею. Я очень дурно кашляю, так они сказали. У дяди Джеральда была дыра в груди, а дядя Эдвин стоял спиной, у него не было половины головы и почти совсем не было лица.

— Ты это знаешь, Саймон? — мягко спросила герцогиня.

— Знаю. Об этом говорил тот человек, который приезжал летом и отдал папе конверт. Отец Роберт говорил, в раю есть особое место для тех, кто погиб на войне и кто сражался на стороне добра и справедливости.

— Если отец Роберт так говорил, значит это правда, — сказал герцог и, подойдя к сыну, наклонился, чтобы поцеловать его в лоб. Лоб Саймона был теплым и влажным. От него слабо пахло камфорой. — Тебе нужно поспать. Я велю Джуди приготовить к завтраку пудинг из форели.

— Мама, — он снова моргнул и, посмотрев в лицо матери ясными серыми глазами, продолжил шепотом: — Дядя Эдвин и дядя Джеральд шутят над призраком сэра Саймона Кентервиля в раю?

— Они не рассказали тебе? — в голосе герцогини слышалось искреннее удивление. — Как же так?

— Они сказали только то, что скоро я стану кашлять кровью и не поеду в Итон. И что лекарства мне не помогают.

— Чем же еще заниматься в раю, как ни шутить? — сказал герцог, убирая с лица сына светлую челку. — Если бы я попал в рай, я бы смеялся и шутил сутки напролет.

— В раю не разрешают шутить про кровь, папа.

— Разве?

— Только злые люди шутят про кровь, а злым людям в раю не место, — ответил мальчик, опустив глаза. Светлые ресницы слегка дрогнули. — Как и тем, кто лжет.

В тишине было слышно, как вернулась служанка. Она закрыла фрамугу, оставленную на несколько минут, и занавесила единственное окно, открывающее вид на лесные массивы. Это было необходимо, но лишало юного герцога возможности засыпать под вечерние трели сверчков и козодоев.

— Думаю, тебе стоит обсудить это с отцом Робертом. Я приглашу его, как только тебе станет чуть лучше, сынок.

— Хорошо.

— Доброй ночи, Ваша светлость.

— И вам, папа.

— Добрых снов, Саймон, — герцогиня взяла ладонь сына в свою, глядя на него так, словно видит в нем кого-то еще. — Помнишь, что сказала Алиса? «Рано или поздно все станет понятно, станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева».

— Это значит, все будет хорошо?

В глазах мальчика блеснули слезы.

— Я это знаю, милый. И не только я. Это знает и папа, и отец Роберт. И Господь это знает. Он посылает испытания только тем, у кого достаточно сил, чтобы их преодолеть.

Герцог знал этот взгляд. Он жил с ним двадцать с лишним лет с самой первой их встречи в Гайд-парке. Его сердце дрогнуло и замерло при виде лица, притягательного в своем очаровании. Она смотрела так, будто смотрит в себя, ее слова предназначались каждой пылинке на дороге, цветку на ухоженных пятачках клумб вдоль парковой аллеи. Мысли и мечты Вирджинии Отис были так далеко, что ни одно земное существо, казалось, не могло было их коснуться.

С самой первой встречи на конной прогулке юный Сесил понял, что эта девушка — существо не подвластное земным похотям. Душа ее — прохладная роса на камнях ранним утром. Она — первый снег в ноябре. Он долго подбирал эпитеты и никак не мог найти тот, что подходил бы идеально. Это мучило его душу, бередило покой, временами не давало спать по ночам. С годами ему все же удалось найти верное сравнение. Но и здесь не обошлось без правды. Вернее, не обошлось без людей, которые знали правду и говорили о ней так, что сомнений в том, что это правда, не оставалось.

— Фантазмы, Ваша светлость — это результат органического поражения мозга. Я не скажу вам, что это болезнь в привычном понимании… Ее светлость всегда будет верить в то, что говорит. Все, что она выдумывает, становится правдой, и эта правда останется с нею, будет жить с нею столько, сколько Господь отмерил ей лет. Это болезнь, которую нельзя вылечить в полной мере. Многие мои коллеги предпочитают называть это «особенностью» и… в общем-то, они правы.

Многие замечали в герцогине некоторую странность. Глаза ее были глубоким колодцем, дна которого нельзя было разглядеть и с фонарем. Там, на дне, гремели железные цепи и голос ветра в старых трубах был чем-то большим, чем-то, что можно объяснить простым и понятным языком реалий современной жизни.

«Пусть эта тайна останется твоей, — сказал ей герцог много лет назад, в глубине души чувствуя, зная, что требует невозможного, — лишь бы сердце твое принадлежало мне».

В тот день Ее светлость улыбнулась так, будто улыбалась каждой сосновой иголке, каждому листу в шелестящих зарослях папоротника. Будто видела в нем кого-то еще.

К лифу ее платья был прикреплен золотой кулон с вензельной монограммой сэра Саймона де Кентервиля.