Затоптанные эдельвейсы (джен)

В живописнейшем уголке Альп, с удобством устроившись меж отвесных скал, пряталось мрачное сооружение. Частично вырезанное из скалы, оно было скрыто от чужих взоров и изломанным ландшафтом, и густой сетью заклинаний, и банальным забвением.

Со смотровой площадки открывался поистине захватывающий дух вид, да только некому было им насладиться — потрескавшиеся от времени камни покрывала пыль и следы стихии, не потревоженные ногой человека. Величественные горы, укутанные теряющимися в вышине снежными шапками, гордо вздымались со всех сторон, словно рыцари они охраняли своего короля. Вековые сосны в долине — дикие и строгие, пехотой оберегали территорию своего короля от проникновения врагов. Но всё это растворялось перед мощью лазурного сияния неба, а слепящие лучи солнца словно говорили: «Ты хоть и король долины — ничтожен предо мной». И посреди всего этого великолепия стоял он — Нурменгард.

Обитатели замка не имели доступа к площадке — сложнейшая защита никого не пускала на идеально отполированные камни: ни животное, ни птица, ни мужчина, ни женщина. И лишь для одного человека не было преград. Того, кто эту защиту установил.

Аппарировав точно по центру площадки, он сделал глубокий вдох и едва заметно улыбнулся. Несмотря ни на что, он любил этот замок. Чистейший воздух, наполненный высокогорной свежестью с хвойным ароматом. Потрескивающий мороз, мгновенно высушивающий кожу. И атмосферу абсолютного одиночества — вдали от суеты мира, человеческих страстишек, проблем…

Он ещё помнил времена, когда здесь, на заснеженном плато, не было ни следа человека, зато было море эдельвейсов. Словно наяву перед глазами вставали картины прошлого: яркие улыбки на губах, сияющие предвкушением глаза, энтузиазм молодости…

— Я подарю тебе весь мир! Лишь позволь!

— Зачем мне весь мир, когда у меня есть ты? Для меня ты — весь мир.

В глазах защипало, и он решительно мотнул головой, отгоняя столь неуместную сентиментальность, и принялся снимать защиту, чтобы пройти внутрь замка.

— Доброе утро, герр Дамблдор.

— Доброе, мой мальчик. Я очень надеюсь, что оно действительно доброе.

«Мальчику» было слегка за восемьдесят — средний возраст для мага, — но Альбус, отличающийся слоновьей памятью, видел перед собой того лопоухого паренька с первой щетиной, что стоял в шеренге других юношей, ожидая его решения, а не седого господина. Альбус выбрал его — и ни разу не пожалел.

— Как поживает Аннабель?

— Прекрасно, герр Дамблдор, благодарю. Обещает в ближайшее время превратить меня в прадеда.

— Отличные новости, друг мой, — добродушно улыбнулся Альбус.

Проходя посты охраны, он для каждого находил доброе слово. Помнил про памятные даты, родных, проблемы — Альбус приложил много сил, чтобы обеспечить Нурменгард первоклассной охраной, лично отбирая каждого человека, и не только высокой платой обеспечил надёжность персонала: он был ко всем добр и никому не отказывал в помощи. Но у этого внимания была и оборотная сторона — каждый понимал, что Дамблдор знает о них всё, и в случае предательства без труда и надавит на болевые точки, и сотрёт в порошок… Но за все прошедшие годы оборотную сторону никто не заставил показать, что Альбус очень ценил.

Наконец все преграды на пути были преодолены, и Альбус остановился перед нужной камерой.

Голые стены и пол, жесткая лежанка, тощий старый матрас. Единственным послаблением для узника было огромное панорамное окно, через которое тот мог часами, днями, неделями, месяцами, годами, десятилетиями любоваться свободой, которой был лишён.

Но в камере было два окна. Одно — то, через которое Геллерт смотрел в мир. Другое — четыре прозрачных камня, расположенных прямо напротив его кровати, — то, через которое Альбус смотрел на Геллерта.

— Как он? — не поворачивая головы, спросил он у вошедшего в смотровую.

— Улучшений нет, герр Дамблдор, — с толикой сожаления в голосе доложил местный доктор, вот уже тридцать с лишним лет занимающийся одним-единственным пациентом. — Боюсь, конец близок.

Щека Альбуса дёрнулась, но доктор этого не заметил и, не получив ответа, оставил нанимателя в одиночестве наблюдать за узником.

Глядя на иссохшееся тело, седую поредевшую гриву волос, изборождённое морщинами лицо… Альбус не мог разглядеть за этими следами старости того юношу, ради которого он готов был перевернуть мир. В отличие от всех остальных людей, Геллерта Альбус видел только настоящим. И всё же сама мысль о смерти этого человека ужасала и отказывалась укладываться в голове. За долгую жизнь Альбус привык к утратам, ведь он потерял многих: семью — родителей и сестру, друзей и соратников, коллег и учеников, хороших знакомых и врагов. Но потерять Геллерта — любимого, но не любовника, друга и врага, смысл жизни и желание смерти — он не мог. Не так, не здесь, не сейчас.

Выйдя из смотровой, он подошёл к двери в камеру и, не давая себе времени передумать, решительным жестом смёл защитные чары и переступил порог.

— Ты — моя галлюцинация? — довольно равнодушно произнёс Геллерт, казалось, ничуть не удивившись. — Или это сон?

— Нет, — голос дрожал, но Альбус не видел смысла скрывать истинные чувства. — Я пришёл к тебе…

— Тебе сообщили, что я умираю?

— Да, — перебитый Альбус не стал заканчивать фразу и просто кивнул.

— И зачем ты пришёл?

Они не виделись полвека. Как объяснить, что все эти годы он наблюдал за медленным старением своего… ну пусть будет друга. Как донести мысль, что он вовсе не выбросил из головы все воспоминания о совместном прошлом? Как признаться, что так и не сумел переступить эту черту и продолжить жить? Они оба были узниками, заточёнными в самые суровые условия. Но у Геллерта это были надёжные стены Нурменгарда, а у Альбуса — память.

— Хотел увидеть тебя.

Легко поднявшись с кровати, словно и не умирал, Геллерт подошёл к окну, повернувшись спиной — Альбус заподозрил, что тот хочет скрыть эмоции.

— Ты помнишь, что здесь было раньше? — негромко спросил он и провёл рукой по зачарованному стеклу, словно хотел погладить мир.

— Только что думал об этом, — искренне улыбнулся Дамблдор.

— Ты растоптал наши эдельвейсы, — резко произнёс Геллерт и обернулся. В глазах — лёд, губы презрительно искривлены. — Приди ты сорок лет назад, я мог бы поверить. Даже тридцать. Но сейчас?.. Уж прости, но желания тебе верить у меня нет. Ты же помнишь, чем для меня закончился последний раз, когда я поверил тебе? Да, дорогой мой Альбус, не отводи взор, ты обманом взял меня в плен и запихнул сюда — в мой собственный замок! — хоть и не повышал он голоса, слова резонировали от стен и ввинчивались в мозг Дамблдора раскалёнными иглами. Внезапно Геллерт отступил, сел на кровать и совершенно иным тоном — лёгким и беззаботным — продолжил: — Мы не виделись полвека, Ал, а ты, кажется, ничуть не изменился.

Дамблдор не знал, как реагировать. Геллерт был прав, обвиняя его в предательстве. Они клялись на крови, что никогда не поднимут палочки друг на другу, а затем он решил, что говорить с бывшим другом — ненужный риск, и напал… Жалел ли Альбус о прошлом? Трудно было сказать однозначно. Своим поступком он положил конец войне, но мысль о том, что этого можно было добиться и без предательства человека, ближе которого за всю жизнь у него так и не появилось, настойчиво билась в сердце.

И всё же Альбус тоже слишком хорошо знал Геллерта, чтобы не заподозрить в его словах второго дна.

— Ты считаешь, что я не изменился? — чуть растянул губы в улыбке он. — Ты заблуждаешься, друг мой. К сожалению, годы никого не щадят…

— Ал, говори, что тебе нужно, — устало перебил Гриндевальд. — У меня осталось не так много времени, и мне совершенно не хочется тратить его на словестные битвы и загадки.

— Бузинная палочка, — со вздохом признался Альбус, смирившись, что его план раскусили. — Есть маг, тёмный маг, разумеется, который охотится за Дарами Смерти.

— И что? Какое отношение это имеет к забытому миром узнику?

— Он придёт к тебе, — не сомневаясь в правильности собственных выводов, предельно серьёзно сказал он. — И я хочу, чтобы ты сказал Тому Риддлу то, что нужно мне.

— Мы можем договориться, — по-кошачьи быстро оказавшись вплотную к Альбусу, улыбнулся Гриндевальд, и в его глазах сверкнуло торжество, осветившее всё лицо. — Ты же знаешь, Ал, сколько бы лет ни прошло, мы с тобой всегда можем договориться.