Дурак, пропойца, плут (джен)

Пусть это и звучало дико, но Азкабан не казался Морфину Гонту местом хуже родного дома: сменить серую промозглость лачуги в Литтл-Хэнглтоне на серую промозглость каменных плит тюрьмы — пустяк. Кормили, спать не мешали, — много ли надо? Разве что о выпивке тут не приходилось и мечтать.

Мечтать в Азкабане не удавалось, в принципе, никому и ни о чём.

Но пока окружающие испытывали от присутствия дементоров чудовищные муки, сам Морфин не ощущал ничего нового, — вина за потерю фамильной реликвии грызла уже очень, очень давно, так что он вроде как свыкся, и дементоры тут были ни при чём. Авроры таким и нашли его два года назад: переворачивающим скудное наследие Гонтов в поисках пропажи, горестно воющим об утрате и дрожащим от страха перед отцом, — несмотря на давнюю смерть последнего.

Морфину тогда всё казалось, что приходил маггловский ублюдок, за которым много лет назад волочилась идиотка Меропа, приходил в его дом, посмел притащиться наглой своей физиономией светить, и что Морфин убил его, и всю их поганую семейку убил, — деталей Морфин не помнил, но он много чего не помнил, а убить Риддла было делом охрененно правильным. Вот за такое добродетельное деяние отец бы гордился да и матушка прослезилась бы: так ему и надо, гнусному маггловскому ублюдку, так и надо. Хотя папаша, конечно, прибил бы на месте за потерю реликвии, а уж потом бы гордился.

И всё же логично — это он сам, Морфин Гонт, как достойный наследник древнего рода, совершил воздаяние, единственный правильный поступок в этой жалкой жизни. Какие ещё к соплохвостам сомнения?

Но он сомневался.

Странный червячок подгрызал изнутри: что-то неуловимо не складывалось, разваливалось на части, как покосившееся окно дома, которое последние годы до заключения совершенно не хотело закрываться. То ли виной были дементоры, то ли потеря кольца так ударила по бедняге Морфину, но всё же он особой гордости не чувствовал, а напротив, навязчиво прокручивал в памяти воспоминания, цепляясь за них в неясных попытках что-то понять.

Изредка с горя и скуки он принимался выть и шипеть, — внимательный знакомый распознал бы в тоскливых звуках старую детскую песенку, что Морфин пел хорошим, добрым змейкам, но в Азкабане никто о змейках не знал, а потому из соседних камер в его дверь швыряли по такому случаю посудой, жалуясь на шум. Посуда всё равно исчезала вечером, — зачарованные жестяные тарелки и ложки растворялись в воздухе, когда небо за небольшим окном в стене окрашивалось в тёмные тона.

Самое дурное начиналось, если перед глазами всплывала глупая рожа Меропы. Дома-то он сразу тогда хватался за бутылку.

— Шлюха, — шипел Морфин и царапал пол переломанными окровавленными ногтями. — Что же ты раньше не сдохла, потаскуха дрянная, а? В детстве ещё не сдохла, с матушкой?

Чувства эти, скребущая боль и заторможенная безнадёжность доносились до него изнутри сквозь странную, глухую стену пустоты. Пол он царапал больше из уважения к памяти отца и наследию семьи, предательски сворованному сестричкой, чем из искреннего желания. И когда мимо камер проносились чёрные тени, а многие другие заключённые впадали в истерику, Морфин редко менял привычную скрюченную позу: ну дементоры, что теперь, плакать? Дементоры в ответ тоже его не замечали. Хороший в Азкабане был механизм охраны, умный, иных дементоры мучали до безумия, а на Гонта плевать хотели, — и если бы дверь камеры распахнулась, открывая путь на свободу, Морфин бы вряд ли пошевелился.

Незачем ему, некуда было рваться.

Не дементоры вызывали в нём тупое отчаяние, нет, оно просто существовало рядом и внутри, и, казалось, родилось вместе с самим Морфином одним злосчастным днём в отвратительной маггловской деревушке.

Между серой промозглостью Азкабана и серой промозглостью Литтл-Хэнглтона разница измерялась в объёмах дрянного пойла, да и только. Ну что ж, не было в Азкабане ни капли спиртного, так Морфин с этим смирился удивительно быстро.

Он просидел бы в Азкабане до самой смерти, горюя лишь об одной потере, если бы однажды не произошло событие, выпадающее из обыденности серых будней. Событие это связалось с иным, значимым для заключённых случаем: к девке из камеры в дальнем конце коридора пришли посетители. Само по себе это имело значение лишь для той девки, но посетители, как оно обычно и бывало, принесли с собой частичку внешнего мира.

Морфина газеты и новости не интересовали.

Интерес к внешнему миру рождался из надежды, пусть хрупкой и слабой, но вечно живущей в сердцах заключённых любых тюрем. Надежда — её тёплый свет никогда не грел душу Морфина, а потому он и не повернулся на эхо чужих шагов.

— Передай, передай дальше, — после ухода посетителей воздух толкнул к дверной щели клочок «Пророка», разворот или два. Морфин опустился рядом с дверью, протянул тощую руку, чтобы отмахнуть от себя слабым дуновением беспалочкового Депульсо, но в глаза вдруг бросился краешек торчащей из-под двери страницы. В полумраке ему почудилось невозможное, привиделось, будто тот проклятый маггл обернулся с колдографии. Морфин схватился за бумагу так, будто от этого зависела жизнь, — что-то навязчиво толкнуло его, щёлкнуло в голове, заставляя подтянуть газету поближе и расправить её, приглядываясь.

И правда, в толпе других учеников на фоне праздника в честь выпуска Хогвартса этого года повернулось к свету лицо, которое бы Морфин никогда не спутал ни с чьим: лицо Тома Риддла.

Впервые за долгие годы Морфин испытал прилив ужаса, вмиг разогревшего кровь. Маггл никак не мог жить и учиться в Хогвартсе, всё это выглядело как полная, кошмарная бессмыслица, и на мгновение он решил, что спятил, но в следующую же секунду расхохотался.

Под возмущённые вопли других заключённых он выдрал колдографию и оставил себе, а газету, заляпанную пятнами его крови, перебросил дальше.

Ненависть зажгла жизнью разъезжающиеся в разные стороны глаза. Морфин внимательно рассматривал риддловское отродье, — племянничек-то вышел один в один как его мерзкий папаша.

Кольцо! Морфин, может, и не самый «острый нож»⁽¹⁾, но обвинить щенка в краже оказалось посильной задачей, — ведь не потерял, нет, сам он не потерял бы такую важную ценность, её спёр ублюдский выродок, что сложного-то, догадаться, ведь вот она, дурная маггловская кровь, перемешанная с кровью предательницы, и тогда он видел, точно видел этого мальчишку, а не его отца. Впервые за долгие годы он почувствовал, как мозги встают на место.

Его злобный и безрадостный смех убедил остальных заключённых, что Морфин Гонт окончательно спятил.

Кратковременное оживление пленников привлекло дементоров. Так бывало всегда после прихода посетителей, после того воздуха свободы, что приносили с собой изворотливые люди, умудрявшиеся проникнуть в стены Азкабана к своим близким за немалые взятки Министерству, — не зная, что оказывают отнюдь не добрую услугу. Дрожа от холода, Морфин забился в дальний угол камеры.

Мысль о полукровном выродке Меропы не покидала его.

Шестерёнки разума медленно крутились, ища хоть какое-то решение. Тяжёлое, ледяное дыхание дементора чувствовалось по ту сторону двери. Морфин понимал, что никакого решения в его положении не существует. Жизнь не имела ни малейшего светлого проблеска. Нет, Морфин Гонт, потерявший самое важное, самое ценное, что было у его сраного папаши, сгниёт в каменном мешке Азкабана... Он поднял руку со смятой колдографией, приближая к лицу — холёная довольная рожа маггловского отродья снова повернулась к нему.

— Хрен тебе, ворюга, — прошипел Морфин. — Хрен тебе, вот так-то!

Холод отступил.

Морфин поднялся, отодрал кусок от штанины и крепко примотал колдографию к руке, чтобы не потерять. Что делать, он понятия не имел. Он подошёл к двери, приник лицом к маленькому окошку и обратился к человеку за противоположной дверью:

— Эй ты, у тебя чистая кровь, нет?

Через окошко с той стороны высунулась тощая рука, показывая средний палец.

— Грязнокровка мерзкая, — сообщил ему Морфин. — Чтоб тебя пополам разорвало.

Рука исчезла, и вместо неё в темноте блеснули полубезумные глаза.

— Чего тебе надо, урод?

Морфин махнул рукой и отошёл. Нет, не найдёт он здесь помощи.

— Да этот не в себе ещё как привезли, — раздался голос из камеры справа. — Только шипит и воет. Ещё бормочет про потерю какую-то. И газету попортил, мразь…

Морфин не вслушивался, потеряв интерес к другим заключённым. Он озирался, оглядывая скудный интерьер камеры, наверное, впервые: соломенный лежак, самоочищающийся горшок, плотная дверь с крохотным окошком и замочной скважиной, ложка да тарелка у входа. Вот и всё, и как тут сбежишь? Он обернулся к окну наружу, — дневной свет за решёткой слепил глаза.

Идея, которая его посетила, требовала много, очень много времени. Но в Азкабане времени навалом.

Морфин сел на ледяной пол и выдрал несколько ниток из рваной штанины.

Он точно не знал, сколько дней прошло. Солнечные лучи освещали камеру и исчезали за ночной тьмой, казалось, бесконечное количество раз. Когда становилось слишком сложно и пусто, перед глазами как живое вновь отпечатывалось лицо маггла, лицо ворюги и сволочи. И тогда он снова подходил к окну и продолжал пилить облепленными каменной крошкой нитками: даже не думая уже о побеге, а просто выплёскивая тупую ненависть на тонкие прутья решётки.

Роба с того времени значительно укоротилась. Старые нитки рвались быстро. Приходилось выдирать новые.

Чувствовать он особо ничего не чувствовал, желание сбежать не хранило в себе светлую надежду на жизнь вне Азкабана, — он жаждал уйти лишь для того, чтобы уничтожить проклятого вора. В возвращение кольца в родной дом он не верил. Наверняка гнусный ублюдок его загнал по дешёвке, и ищи теперь, где найдёшь?

Даже не месть тянула Морфина, нет, ненависть его походила на мутную воду болота, вроде как незаконченным-то дело выходило, раз он убил семейку Риддлов, оно навязчивой идеей всё крутилось в голове, что нехорошо это, так оставлять, нечестно и неправильно.

В конце концов, он пришёл к выводу, что и папаша бы не одобрил, ведь последний наследник рода оставался на свободе, но отступить не мог. Что-то внутри не давало, толкало вперёд, какая-то глухая злость и обида: нечего, нечего было Меропе сбегать к гадкому магглу, ишь чего захотела, мужа себе завести, а Морфина одного оставить.

Верёвку он плёл из соломы и наматрасника, пришлось распотрошить лежак. От сна на постепенно уменьшающейся груде соломы ломило кости, холод пронизывал, казалось, насквозь. Морфин подбирал под себя ноги, сворачиваясь калачиком, но это не помогало.

И вот однажды наступил день, когда он выломал подпиленные прутья. Дождавшись обеденного времени, Морфин разжёг в камере костёр, — полчаса сидел, пытаясь применить беспалочковое Инсендио к остаткам лежака.

Обвязав верёвку вокруг пояса, он пролез в окно, расцарапав себе все бока. Не будь тело таким истощавшим, ничего не вышло бы.

Слепые дементоры не могли увидеть крепкого узла на остатках оконной решётки. Морфин затаился за окном, крепко держась за верёвку и выжидающе глядя наверх, на чадящий дым, развеивающийся по ветру. Так как висел он намного ниже камеры, то ничего не слышал, только сердце сильно стучало, свистящий ветер покрывал холодными мурашками кожу и чесалась вшивая голова.

Струйка дыма стала тоньше и повеяло холодом.

Руки ужасно разболелись, непривычные к нагрузке. Когда дым вновь усилился, Морфин с большим трудом подтянулся наверх и влез обратно в камеру. Как он и планировал, дверь осталась приоткрытой, а камера была пуста.

Кашляя и закрывая лицо рукой, он боязливо выглянул в коридор. Никого. Прокравшись до конца коридора, он забрал со ржавого гвоздя ключи и принялся отпирать камеры, одну за другой. Руки тряслись, он не сразу попадал ключами в скважины, ещё и подбирать приходилось, а время поджимало, и иногда Морфину казалось, что вот-вот за спиной вырастет зловещая фигура в чёрном рванье, и костлявая безобразная ладонь ляжет на плечо, замораживая кровь в жилах.

По коридору пронёсся холодный ветер: дементор возвращался. Запаниковав, Морфин убежал как можно дальше.

Но план успел прийти в исполнение, из камер медленно выходили безумные и опустошённые люди. Он освобождал их, конечно, не для того, чтобы помочь. Единственным способом проскользнуть мимо дементоров было наличие кого-нибудь повкуснее, чем он сам.

И только он успел отпереть решётку, перекрывающую выход с этажа, как в проёме замаячила тень дементора. Морфин отскочил, позволяя кошмарной твари наброситься на другого заключённого. Маневр вышел успешным, он проскользнул на лестницу, пока гнилые губы дементора высасывали из пленника жизнь.

Морфин крепко держал в грязных кулаках связку ключей, сжимая до такой степени, что кожа на костяшках натягивалась от напряжения.

На следующем этаже оказалось, что ключи не подходят, и он выкинул их. Планировка Азкабана не отличалась разнообразием, потому Морфин с лёгкостью отыскал новые ключи.

Чем ниже он спускался, тем проще было идти: с верхних этажей не каждый пленник выбирался из открытой клетки, но люди со средних этажей охотно выходили из камер, надеясь на шанс проскочить.

Дементоры не успевали ловить всех.

Пригибаясь и по-детски закрывая голову руками, Морфин упорно плёлся в сторону выхода: ни холод, ни отчаяние не могли пробиться сквозь зацикленный во времени поворот головы дважды ненавистного Тома Риддла.

На нижних этажах пришлось худо, но близость свободы мутила головы беглецам, и люди вносили массу суматохи, столь необходимой Морфину. Иные пытались сражаться с дементорами, — и лишались последней воли скорее прочих, а потом бродили как зомби, потеряв направление движения.

Морфин бы мог запутаться в толпе и общем беспорядке, он совсем не привык к такому человеческому мельтешению, но странный огонь в груди, холодный и мрачный, разгорался сильнее.

И поэтому он шёл вперёд, с той же мыслью, с которой засыпал и просыпался, шёл, думая, как найдёт выродка Меропы, как возьмёт хороший, острый ножик и выпотрошит мальца, выпотрошит как глупую непослушную змейку. Мысль эта не надоедала, и Морфин иногда неосознанно выпрямлялся и довольно хихикал, когда воображение уводило особенно глубоко внутрь.

Раз он так чуть не попался дементору прямо под руки, — но и это не заставило его сконцентрироваться.

На первом этаже их встретила задачка посложнее: ключа от высокой решётки, за которой открывался скалистый берег, не наблюдалось. Морфин боком протиснулся через её прутья, но ледяная хватка потянула обратно, — ладони, покрытые неровной скользкой коркой струпьев, удерживали его в темнице.

Холод быстро поднялся от предплечья к мозгу, и к сердцу, и разогнался жидким кошмаром по венам. Холод говорил о бессмысленности, безнадёжности и пустоте. Проще умереть, чем сражаться, проще вернуться, лечь на остывший пепел и завыть, горестно вспоминая побои и презрение отца и тупицу Меропу с её отвратительной любовью к ублюдскому магглу...

Где-то далеко-далеко в Хогсмиде вновь и вновь поворачивалось к колдокамере смазливое лицо потомственного вора фамильных ценностей.

Морфин Гонт вывернулся из цепкой хватки дементоров и выпал на открытое пространство острова, расцарапав дрожащие колени об острые камни.

Холодный ветер, свинцовые тучи и жуткая безграничность Северного моря закружили голову. В тот момент прочие, кто сумел просочиться сквозь прутья решётки, тоже замерли, остолбенело глядя неверящими глазами вокруг и друг на друга. Опьянённые свободой, они привлекали тех дементоров, что бродили снаружи.

Впереди перед Морфином лежала пристань.

А за ней — Северное море.

1) английская идиома «Not the sharpest knife in the drawer»

Вернуться к тексту