Папка, "Енисей" и несбывшаяся мечта (джен)

— Ты что, собралась играть на этой огромной бандуре? — возмутилась мама, когда я вернулась из школы и рассказала ей про музыкалку. — Зря, что ли, папка пианино покупал?

— Это не бандура, — растерянно ответила я. — Кто виноват, что записывали только на виолончель?

На дворе стоял конец октября, и все отделения в музыкальной школе уже вовсю занимались, а у виолончелистов был недобор. Потому и отправился учитель по местным общеобразовательным школам искать учеников. И к нам заглянул. С виолончелью пришел, даже сыграл на ней что-то красивое. Вот мы и записались с Любой. У Любы, правда, ни слуха, ни голоса, а у меня и то и другое, да к тому же папка музыкант. Почему бы не записаться?

Про папкино любимое пианино я как-то сразу не подумала. "Енисей" считался у нас членом семьи, но садилась я за него редко. Так, побренчать немножко да "Собачий вальс" сыграть. Папка на слух подобрал. Он со своим другом "Енисеем" мог часами "общаться".

Папка у меня был слухач, хотя нотной грамоты совсем не знал. Какую хочешь мелодию мог сыграть на любом инструменте. В юности он даже музыкальным ансамблем руководил. А уж как пел — все девчонки за ним бегали. И мама тоже. Не знаю, бегала или нет, но влюбилась точно.

— Папка тебя своим голосом с ума свел? — спросила я ее однажды.

— Если бы только меня… — вздохнула мама, но больше ничего не сказала.

Ни один праздник в нашем доме не обходился без концерта. Все собирались в гостиной, где стоял старый черный "Енисей", и слушали папку.

— "Я пью до дна за тех, кто в море…" — аккомпанируя себе, заливался он, а я подпевала. У мамы со слухом было не очень. Она лишь скромно стояла, прижавшись к пианино, и любовалась на своих музыкантов.

— Спой еще, Серый! За душу берет, — просили гости. И Серый пел, выжимая все "соки" из своего "Енисея". А иногда усаживал меня на колени, и мы играли в четыре руки. Ну как играли… Я лишь делала вид. Зато папка радовался как ребенок, что у него талантливая дочь растет.

Так и придумал он себе мечту — отдать меня в музыкальную школу, чтобы я ноты выучила и стала профессиональным музыкантом. Но всё как-то не срасталось. В августе я заболела и в первый класс пошла только в середине сентября. Потому и решили отдать меня в музыкалку в следующем году. А тут нежданно-негаданно — виолончель.

— Доча, как ты эту бандуру таскать будешь? — рассмеялся папка, когда вечером мама рассказала ему, что я записалась в музыкальную школу. — Она же в два раза больше тебя.

— Это не бандура, — возразила я. — Это виолончель. Купишь? Мы с Любой вместе ходить будем. Она тоже записалась.

— Нечего дурью маяться! Завтра пойдем перепишемся, — решил папка.

— Так на фортепиано уже не берут, — заметила мама.

— Возьмут.

Приветливая учительница по классу фортепиано, встретившая нас с папкой, оставила его в коридоре, чтобы я не смущалась, и начала прослушивание. Она села на стул и, взяв меня за обе руки, попросила что-нибудь спеть.

— "В лесу родилась елочка" или "Пусть бегут неуклюже", — подсказала учительница. — Какую песенку знаешь? Пой любую, не стесняйся.

Я спела "На муромской дорожке" — любимую песню моей бабушки, да так громко, что папка в коридоре чуть не умер со смеху.

Меня взяли.

Так началась моя дружба с "Енисеем". Если это можно назвать дружбой. С усидчивостью у меня всегда были проблемы. Я делала все возможное, чтобы избежать папкиного контроля. Сольфеджио показалось мне смертной скукой, а пьесы задавали такие грустные, что хотелось плакать.

В общем, училась я из-под палки. Вместо гамм предпочитала книжки, вместо Моцарта — Татьяну Буланову. Танцевать под магнитофонные кассеты и петь в папкин старый микрофон было куда интереснее, чем разучивать эти странные "квинты" да "кварты".

Папка меня не ругал. Он лишь тяжело вздыхал и твердил что-то невнятное про свою мечту. Как будто на нотной грамоте свет клином сошелся.

Однажды папка привез мне из города необычный подарок. Это была кожаная сумка для нотных тетрадей. В то время большой дефицит.

— Доча, ты только взгляни, как четко вы смотритесь с Фредериком!

На лицевой стороне сумки был выгравирован профиль Шопена. Красивый, строгий. Помню, как Люба надулась от зависти — она-то ходила в школу с пакетом.

Папка был в шоке, когда узнал, что я каталась на новой сумке с ледяной горки.

Признаться, с Фредериком у нас и в музыкалке не сложилось.

— Опять не выучила? — качала головой учительница, разочарованно глядя на меня, уныло сидящую перед раскрытой "Прелюдией ми минор" Шопена. — С твоими-то данными… Не стыдно? Зря, что ли, твой папа пианино покупал? У "Енисея" шикарный звук!

Знала бы она, насколько шикарный. В честь годовщины моего поступления в музыкальную школу папка перекрасил пианино в красный цвет и снял с него переднюю стенку, чтобы громче звучало.

— А в красный-то зачем? — удивилась я.

— Так круто же, доча! — объяснил папка и сел за инструмент. — "Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант…"

— От вашего "Енисея" голова кругом, — пожаловалась мама.

Они с папкой не разговаривали. Пока я в выходные была у бабушки, к нам приезжали гости. Застолье, музыка, вино… Папка, как обычно, играл и пел. Вот тетя Надя в него и влюбилась. А папка не устоял.

Тогда я ничего не знала. Нам с "Енисеем" и Шопеном было не до этого. Слышала только краем уха, как однажды вечером мама, подойдя к пианино, тихо сказала:

— Фальшивишь, Серый.

А еще я заметила, что кто-то прожег сигаретой несколько клавиш. Оказалось, папка уснул прямо за пианино. Он был сильно пьян, до поздней ночи плакал и пел Никольского.

Через несколько дней пришел Андрей Николаевич, настройщик пианино. Папка не хотел, чтобы я занималась на расстроенном инструменте.

— У "Енисея" всегда так, — со знанием дела сказал настройщик. — Кажется, вечно будет держать звук, а потом раз — и не строит.

Мы виделись с папкой за два месяца до его смерти. Он не жил с нами уже несколько лет. После тети Нади у него появилась тетя Вера, затем тетя Ира, потом, кажется, была тетя Инна… Выглядел он неважно: мрачный, сутулый, потерянный. Похоже, он больше не пел.

— В музыкалку-то ходишь? — спросил папка с виноватой улыбкой.

— Окончила. Через пень колоду, конечно, но без троек.

— Умница. Будешь музыкантом, как папка.

Я помотала головой. С папкиной мечтой было покончено.

— Я писать хочу. Пойду на журналистику.

— "Енисей" еще живой? — сверкнул в его глазах знакомый огонек.

— Продали.

— Чего так? Хороший инструмент…

— Он не строил. Да и сам знаешь, я не люблю красный цвет.

Я хотела сказать папке, что с тех пор, как он ушел, за его пианино не садилась ни разу, что у меня давным-давно "Прелюдия" и что сумки с Шопеном больше нет. Но не сказала.