To darkness (джен)

Мне было пятнадцать, когда я лишилась родителей. То был погожий октябрьский денёк, и в школе на биологии мы проходили грибы. И в тот момент, когда я, заворожённая, слушала рассказ учительницы про удивительные способности некоторых Fungi выживать в виде спор в течении нескольких веков в самых неблагоприятных условиях, в класс без стука зашёл полицейский. Без приветствий и предисловий он позвал Фиону Уиддершинс и в коридоре сообщил мне, что наш дом сгорел, а родители погибли в пожаре.

Я не помню, что было дальше. Помню, брат забрал меня из школы, повёл в какую-то страшную, обшарпанную и провонявшую плесенью и пивом квартирку. Сказал ждать его. Вернулся вечером — в стельку и без последних денег. Всё, что у меня осталось — рюкзачок, что я носила в школу, пара тетрадок и книга по микологии. И мамин кулон, который она подарила мне на пятнадцатилетие, — небольшая овальная подвеска, украшенная маленькими, грязноватыми, но изумительно блестящими на свету камушками и гравировкой буквы "B". Её звали Бланш.

Из школы брат меня забрал, пообещав, что "сам воспитает меня должным образом". Воспитание его заключалось в том, что я чётко усвоила опасность попадаться ему и его друзьям на глаза, когда они возвращаются домой под утро навеселе.

Я даже не знала, в чьей квартире мы жили. Я не знала, где брат пропадал целыми днями. Не знала, откуда у него находилась еда для меня. Иногда он приходил с карманами, полными недешёвых безделушек — часов, колец, серёжек. В такие он был весел и приветлив, дарил поношенную одежду и мог целыми вечерами болтать со мной.

Нередко брат пропадал на несколько дней.

Всё произошло в один такой день. То был пасмурный и холодный ноябрьский вечер. Уже шестой день подряд брат не возвращался. Запасы крекеров, воды и ненавистных мне полугнилых яблок иссякали. Как и всегда, я коротала вечер за чтением своей единственной книги — гигантского фолианта по микологии, написанного абсолютно непонятным академическим слогом. Но мне нравилось проводить время за изучением свойств грибов, рассматривать иллюстрации и запоминать сложные латинские названия.

Наступала ночь, из щелей в стене дул леденящий ветер. Не страх, но отчаяние одолевало меня. Либо брат бросил меня, либо он в беде. Я замерзала и умирала с голода, и тут мне голову пришла спасительная идея. На столе валялась старая бумажка, где брат перед уходом написал чей-то адрес. Мизери-стрит 13.

Недолго думая, я собралась. Надела братов ремень, его же ботинки — они мне были велики настолько, что пришлось напихать в них свалявшейся ваты из подушки, чтобы не тёрли. Накинула единственное осеннее пальтишко поверх местами рваного платья. Обшарив всю квартирку за несколько минут я обнаружила часы. Они были мужские, с коричневым кожаным ремешком и наверняка очень дорогие. Запихнув их и бумажку с адресом в карман, я кинулась на улицу.

Был поздний вечер, темнота и слякоть окружили меня в одно мгновение. На улице не было никого. Надо сказать, я была абсолютно без понятия, где находилась Мизери-стрит. В отчаянии я побежала по улице, решив, что спрошу у первого встречного, где находится эта улица. Но прохожие мне не встречались.

Я бежала, бежала, бежала... и тут произошло то, что неминуемо должно было произойти. Я осознала, что потерялась. Осталась одна в неизвестном переулке без малейшего понятия, как вернуться туда, где есть крыша над головой. Кроме того, я не знала адреса квартиры. Ту ночь я провела, свернувшись клубочком на скамейке в сквере и считая звёзды далеко в небе. На следующее утро я кинулась спрашивать прохожих о Мизери-стрит. Никто не знало такой улице. Украв на рынке пару яблок и буханку подгорелого хлеба, я кинулась искать дальше. Наконец мне повезло: я наткнулась на туристов, у которых была карта города. Рассмотрев её тщательнейшим образом, я осознала, что в нашем городе не было никакой Мизери-стрит.

Так я оказалась на улице.

Ночевала я на вокзале, еду воровала и целыми днями попрошайничала. Я знаю, что могла бы продать кулон и часы, но то была память о маме и брате, которых мне было не суждено никогда встретить. Так прошла неделя.

Приближались рождественские праздники, людей на площади, где я попрошайничала, становилось всё больше, и собирала я уже больше и могла отказаться от ненавистных яблок в пользу лепёшек и вяленой салаги. Многие люди давали мне прямо еду, что было в тысячу раз лучше. Однажды мне даже перепал пряник. Его вкус напомнил мне, как всего пару месяцев назад я ела дома сладости...

Слёзы покатились у меня из глаз, и обычно привыкшая держать свои чувства в себе, я зарыдала в полный голос. Люди оглядывались, кидали мне монеты, а я не могла остановить слёзы.

Я опомнилась, когда кто-то тронул меня за плечо. На меня со смесью любопытства и сочувствия смотрел парень моих лет и протягивал мне батон, завёрнутый в бумажный пакет. Сквозь слёзы я поблагодарила его и отвернулась, пытаясь подавить рыдания. Он не уходил, молча смотря на меня. И я, начиная выходить из себя, подняла на него глаза: "Чего уставился? Не видел, как люди плачут? Или попрошаек не видел?"

Но он настолько опешил от моих слов, что стоял как вкопанный и продолжал пялиться на меня. В ярости, я кинула ему батон и обругала его всеми словами, что слышала от брата и его друзей. Неожиданно он улыбнулся. Протянув батон обратно, он сказал, что ему пора и ушёл.

Смущённая, я смотрела ему вслед. Развернув батон, я обнаружила десятидолларовую купюру и рекламку кафе "Под каштанами".

В тот вечер, когда я подошла к кафе, он уже ждал меня.

Так я встретила Клауса Бодлера.