A(maze) (гет)

Сколько надо прошагать под палящим солнцем, чтобы от усталости болело всё? Сколько впечатлений получить, чтобы кровать, казалось, вращалась: всё быстрей и быстрей, быстрей и быстрей?

Сара была так утомлена, что не могла даже заснуть. Плюс номер один: всё же это был четырёхзвёздочный отель одной из известных международных сетей. Она не дала себя уговорить на что-то «аутентичное». И теперь с лёгким злорадством вспоминала похожие на курятники местные гостиницы.

Веки казались подбитыми изнутри наждаком. Она отхватит обезвоживание, это точно. И дались ей эти «святые места»? Плюс номер два: завтра у Сары не было встречи с читателями. А до вторника она как-нибудь доживёт. Плюс номер три: сегодня не суббота.

Только бы уехать отсюда до следующего «шаббата». Извините, но Саре для «встречи с корнями» хватило и одного дня без транспорта, интернета, а кое-где и электричества. Да здравствует Нью-Йорк, прощай Израиль.

Перед глазами одна за другой плыли спутанные картинки сегодняшнего дня. Узкие мощёные улочки возле Via Dolorosa, разноцветные потоки паломников разных религий, пыль, солнце, запахи…

И ещё в Иерусалиме, оказывается, есть цыгане. Несколько таборов точно. Сару одна цыганка чуть не схватила за руку прямо на выходе из Иерусалимского музея. На ломаном английском предлагая «рассказать всё про любовь», если Сара, конечно, «позолотит ей ручку».

Нашла к кому обратиться… Сара Уильямс известна своими книгами сказок, огромными зелёными глазами, которые только ленивый не называл «глазами эльфа» и… тем, что не заводит романов. Папарацци предполагали то лесбийские истории, то высокомерие, то простую скрытность. На самом деле всё было проще: Сара устала.

Она быстро влюблялась (часов за шесть), но ещё быстрее разочаровывалась (иногда хватало просто звука смеха или неловкой фразы). Поэтому всё, что ей перепадало из мира романтики — несколько часов до фатального прозрения. И нет, советы психоаналитика про «работу над отношениями», «общие интересы» и «осознание боязни привязаться» не сработали. Сара иногда думала: что же это всё-таки такое — излишний цинизм или, наоборот, излишняя романтичность?

Может быть, надо было всё-таки «позолотить ручку»? Глупость, конечно, но способ ничуть не хуже прочих. А чтобы не нарваться на шарлатанку, достаточно спросить о прошлом. Допустим, о времени, когда Саре было шестнадцать. Если будет плести чушь про первую любовь, то с ней всё понятно, а вот если чуть отшатнётся…

«Я не стану вам гадать. И денег не возьму».

Испуганные глаза, светло-серые на загорело-чумазом лице под сенью цветастого, чёрно-красного платка. Цыганка спешно суёт ей в ладонь пригоршню монет, и те рассыпаются по выщербленной мостовой, звеня как дождь, до которого ещё несколько месяцев…

Сара легко могла представить себе это в деталях. Недаром она столько лет писала сказки. Или… Кто знает, может всё будет иначе?

«Какие странные линии, настоящий лабиринт».

Рука — тёмная сверху, но светлая со стороны ладони, гладит руку Сары с каким-то бережным недоумением.

«Я вижу старую историю. Старую и новую».

Бормотание становится тише, но отчётливей, словно из голоса цыганки пропадает акцент, и она чеканит слова всё чётче и звонче, как аудиокнига или радио ВВС.

«Твоя история ещё не закончена, Сара. Потому что из всех сказок эту нельзя написать в одиночку».

Она опускает руку в карман и достаёт оттуда хрустальный шарик. Совсем как… Мысль ускользает, потому что цыганка проводит рукой над хрусталём и начинает шептать:

«Нити и линии. Нити и линии. Они выводят, они запутывают, они связывают».

«Чтобы выйти из Лабиринта нужна нить, но её надо обрезать на пороге. А ты всё ещё держишь в руках клубок, Сара. Ты всё ещё отмечаешь свой путь, чтобы вернуться по своим следам».

«Ты хочешь вернуться?»

«Ты хочешь вернуться…»

Цыганка берёт её за руку и ведёт, ведёт, а Сара почему-то не сопротивляется.

«Наверное, я сплю…» — проскальзывает ленивая мысль, и Сара идёт, а потом почти бежит по ступенькам вверх и вниз, вверх и вниз, по странному перепутанному пространству. Ах, не стоило перед выходом так долго стоять перед «Относительностью» Эшера. И как Сару вообще занесло в тот музей?

Худая рука цыганки крепко держала ладонь Сары в своей, мелькали ступеньки, волосы лезли в лицо. Вот Сара едва не подвернула ногу в туфлях — неудобных зелёных лодочках с острыми носами и высокими каблуками-рюмочками. Она скинула туфли и понесла их в руке. Последняя лестница была винтовой, длинной, головокружительно длинной, до самых звёзд. Белый камень стен чуть светился в темноте, спираль раскручивалась, будто штопор в небо или фантастический шампиньон, пластинка за пластинкой, шляпка за шляпкой, купол за куполом. Саре казалось, что она карабкалась по лестнице всегда.

Она не заметила, когда пропало ощущение сдавливающей запястье руки, и только приближаясь к верхней площадке, вдруг затормозила, озираясь в поисках знакомого цветастого плаща. И поймала лишь отблеск тёмной длинной ткани, мимоходом лизнувшей верхние ступеньки и пропавшей. Сара взбежала следом. Запыхавшаяся, она стояла среди звёзд. Небо было кругом. Лишь у парапета маячила фигура, укрытая тёмным плащом.

Сара подошла ближе. Теперь у плаща не было узора и не сказать, чтобы он особенно напоминал пёстрые цыганские лохмотья. Да и фигура стала выше. Рука, белая в лунном свете, откинула капюшон на плечи. Сара не удивилась, увидев белые волосы и хищный чеканный профиль. Что-то внутри неё ждало именно этого.

Джарет улыбнулся уголком губ.

— Ты изменилась, Сара. Но, похоже, стала только лучше.

Сердце глухо бухнуло в груди. Будто большой цыганский барабан в человеческий рост высотой. На секунду она будто снова стала шестнадцатилетней девчонкой, разучивавшей пьесу про короля гоблинов. Но даже сами слова Джарета отрезвляли. Ну уж нет. Теперь ей почти тридцать. Она писательница. И её ногам очень холодно босиком. Даже эти дурацкие шпильки лучше.

Сара поставила обувь на безупречно пригнанные друг к другу мраморные плиты башни, всунула в них ноги — и сразу стала выше. Простая женская магия. Кто бы мог подумать, что каблуки когда-нибудь поставят её вровень с самим королём гоблинов?

— А ты нисколько не изменился, Джарет.

Она позволила себе улыбнуться.

— Да? Ты так думаешь?

Он повернулся анфас. И улыбка на губах Сары померкла. Правая половина лица Джарета действительно не изменилась ни на день, но вот левая… Это было лицо… нет, всё-таки, пожалуй, «морда» гоблина. Типичного гоблина, одного из бесчисленных слуг и подмастерьев. Морщинистая кожа, кустистая бровь, кривые клыки и острое ухо. Красный воспалённый глаз. И усмешка: одна половина прекрасна, как все запретные плоды рая, а другая ужасна, как все кары за непослушание.

Сара непроизвольно закрыла рот ладонью, а из её горла вырвался не то стон, не то всхлип.

Он снова усмехнулся:

— Ах, Сара, милая Сара. Приятно знать, что тебя это так заботит.

Чего она только не желала Джарету тогда. Смерти. Проклятия. Поражения. В конце концов, в тот раз он попытался забрать то, что было её: кровь и плоть, семью. Конечно, тогда он заслуживал возмездия. Но никогда она не желала ему этого. Чего-то такого, чего она не понимала, но инстинктивно чувствовала. Сара на негнущихся ногах сделала шаг вперёд. Прикоснулась кончиками пальцев к левой щеке Джарета. Ощущалось так же, как выглядело — щека гоблина. Удивительно, но раньше она не могла даже представить себе, как касается его щеки — просто так, без спроса, без всякой задней мысли. Но сейчас, движимая не то жалостью, не то болезненным любопытством, она даже не задумалась, удобно ли это, или что об этом думает сам Джарет.

— Как так вышло? — прошептала она. Не звук, скорее движение воздуха.

— А ты не знаешь? — он коснулся её руки, так и застывшей на его щеке, накрыл своей ладонью, прижимая к бугристой, уродливой даже наощупь поверхности. — Знаешь, кто такие гоблины, Сара?

Она попыталась освободить руку. Безуспешно. Он сжал её в своей слишком крепко, как в стальных тисках.

— Ночные чудовища?

Джарет тихо, устало рассмеялся. Выпустил ладонь Сары и отвернулся, всё ещё смеясь, тяжело облокотившись на каменный парапет башни. Сара помедлила, но всё же подошла и встала рядом с ним. Внизу расстилался Лабиринт. Будто дорожки битого стекла, подсвеченные острым, колким светом полной луны.

Джаред молчал. А когда заговорил, то так тихо, что сперва Сара едва услышала его на фоне ветра:

— Мы — те, кто исполняет желания.

Он снова не произносил ни слова, будто считая, что дал исчерпывающее объяснение. Сара подождала ещё, но всё же не выдержала:

— И?

Он повернулся прежним, нетронутым профилем. Смерил её долгим взглядом и снова обратил взор к запутанным переходам Лабиринта, так напоминавшим фантазии Эшера. Или голландский художник тоже когда-то видел эти стены наяву?

— Желание похоже на вздох. Оно дарит тепло, касается кожи… и развеивается, осуществившись. Силой осуществлённых желаний мы и питаемся. Но… — он сделал паузу. — Неосуществлённое желание не даёт ничего. Оно навеки приковывает, как мотылька к свече.

Он взмахнул рукой — и в воздухе повисло светящееся изображение. Мотылёк кружит и кружит вокруг свечи, то приближаясь, то отдаляясь. Движения его крыльев становятся всё более усталыми и суетливыми, ритм сбивается — и вот он приближается, чтобы опалить себе крылья и упасть замертво.

— Знаешь, кто моя свеча?

Вопрос был слишком неожиданным. А рука, лёгшая поверх её руки на каменный парапет, слишком тёплой. Горячей. Будто в лихорадке. Сара не успела скрыть сочувствие в своём взгляде, хотя понимала, что всё это может быть ловушкой. Даже не «может». Это должна быть ловушка, хоть Джарет и казался печальным и смертельно серьёзным.

В горле пересохло. Сара с трудом сглотнула, пытаясь побороть хрупкое ощущение неуверенности и какой-то… детскости, которое будил в ней Джарет. Она и раньше была смелее. Теперь она прожила вполне достаточно, чтобы кое-что понимать в отношениях, и пусть хранила, будто постыдную болезнь, секрет своего прошлого, черпая из него идеи для сказок, но и только, — всё же была рациональным человеком. Взрослым. Ключевое слово: «взрослым».

Так почему стало сложнее? Потому ли, что теперь она знала, что такое смерть? Или потеря. Или то, что некоторые вещи нельзя вернуть или переиграть. Дети не верят в судьбу. Когда они открывают книгу, то ждут, что она может в этот раз закончиться иначе. Только взрослые знают, что финальные строчки написаны до них. И обычно не ими.

Обычно.

Но Сара недаром выбрала сочинять сама, а не читать чужие слова.

Некоторые строчки можно переписать.

— Я ничего от тебя не хочу, — отрицательно помотала головой она. — Действительно. Если я должна сказать какие-то слова или… — она взмахнула рукой. Вдруг ей в голову пришла ещё одна идея: — И кстати, ты же не умираешь, если я правильно понимаю, ты становишься… мм… совсем гоблином?

Он расхохотался. Громко, хрипло, запрокинув голову к небесам, собравшим, казалось, звёзды всего мира. От души, если у него была душа. От сердца, если у него было сердце.

— Ты бесконечно прекрасна в своём умении подбирать слова, маленькая сказочница Сара. Но нет, не «совсем гоблином», дело в другом. Ты знаешь, кто такие гоблины?

— «Те, кто исполняет желания», ты сам сказал.

— Верно. Нож может порезать сам себя?

— Вряд ли.

— И гоблин не может желать. Желать может только человек. Я становлюсь человеком, вот в чём проблема.

Сара неверяще усмехнулась.

— Ну что же, твои гоблины и тролли ведь бывшие люди, да?

Он рывком обернулся и присел на парапет, внезапно и заново поражая её уродством своей левой половины лица. Возможно, и не только лица: шея слева до самого ворота тоже была «гоблинской», а значит… Додумывать свою мысль Сара не стала.

— Если бы. Они недостаточно… бывшие. Люди, которые не хотели быть людьми, но не разучились. Или те, кто хотели быть людьми, но не смогли. Застрявшие на середине. Наполовину люди, — он закрыл часть лица ладонью, — или наполовину гоблины.

Теперь он прикрыл другую часть. Отнял руки от лица и на мгновение застыл: только складки плаща трепал ветер. Мгновение спустя ладони скользнули по плечам Сары, вниз до самых пальцев, и сжали её ладони в своих. Джарет подошёл ближе и еле слышно втянул ноздрями воздух, почти зарываясь носом в её волосы.

— Сара, ты же понимаешь, что за желание держит меня на привязи, — прошептал он ей на ухо. — Я ждал долго, я ждал слишком долго. Но теперь ты понимаешь. Освободи меня.

По телу Сары прошёл жар. Мотылёк и свеча. И кто здесь кто? «Покорись мне и я буду твоим рабом», так он говорил? Свеча обжигает, но не может ли мотылёк погасить её взмахом своих крыльев? Как вздохом.

Как же её тянуло к нему. Никогда и ни с кем она не чувствовала ничего подобного, всегда будто чуть-чуть отстранённая и замороженная, никогда не теряющая голову, находящая чужие страсти скорее забавными, чем трогательными. Так что же с ней теперь? Это не могло быть настоящим, не могло быть естественным. Проще было списать всё на магию и наваждение. Сара собралась с силами.

— Я здесь не останусь, — тихо прошептала она. — Не останусь здесь. Никогда.

Джарет не отстранился, наоборот, потянулся ближе к её уху:

— Я тебя об этом и не прошу. Реализованное желание исчезает. Подари мне одну ночь. Этого будет достаточно.

Её дыхание вырвалось из лёгких, как отпущенная на свободу птица. В груди словно развязался узел.

— Достаточно? — переспросила она, не зная точно, чего в этом вопросе больше: облегчения или сожаления.

— Вполне, — заверил Джарет, проводя кончиком ногтя по её шее. Как странно, что такое простое прикосновение может казаться электричеством, бушующим под кожей. Неужели всё дело в «нереализованном желании», которое просто копилось слишком долго? Её психоаналитик бы немало порадовался. — Ты ведь читала Фрейда, Сара. Я чувствую это в запахе твоих воспоминаний.

— Тогда… — она не сказала «Согласна», инстинктивно побаиваясь слов. Но кивнула. — Только…

— «Не здесь», — закончил за неё он. — Я помню.

* * *

Он взял её руку в свою и, словно в фигуре танца, крутанул Сару вокруг своей оси. Звёзды над головой остались, но на лицо легли блики костров. Послышались звуки гитар и пение. Мир вокруг преобразился, но не в подобие цыганского табора, как вначале показалось, а в какой-то музыкальный фестиваль под открытым небом. Сцена была черна и пуста, софиты выключены, а на танцполе — вытоптанной травяной площадке едва ли не до горизонта — то тут то там горели костры. Возле них сидела разномастная публика: настолько разномастная, что Сара даже приблизительно не смогла бы определить, какой это год и какая страна. «Лето любви» в Штатах или фестиваль у подножья Стоунхенжа, шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые или родные девяностые.

На плечах Сары оказалась байкерская куртка, купленная ей на совершеннолетие и давным-давно потерянная. Теперь она пахла чуть поношенной кожей и льнула к плечам, как будто никогда их не покидала, а все эти деловые костюмы просто приснились. Сара, не скрывая наслаждения, запахнулась плотнее и принюхалась. Джарет тоже изменился. Сейчас на нём была почти такая же куртка, его волосы были лишь чуть длинными (хоть и такими же обескураживающе-светлыми) и… он выглядел человеком. Чудовищная асимметрия больше не уродовала его лица, хоть зрачок левого глаза и остался чёрным и огромным.

— Не всё можно поправить магией, — прокомментировал Джарет.

Сара уже перестала удивляться, что он без труда читает её мысли. Просто взяла его за руку — на этот раз сама — и пошла следом, в темноту за пределы пятен света от костров. Дальше по тропинке в буковой роще. Дальше, до самой поляны, на которой стояла палатка, подсвеченная изнутри… фонариком?

Свечой.

Белой восковой свечой.

Чтобы раздеться, пришлось сесть по-турецки. Куртку она сняла сама, и, поддавшись внезапному порыву, стащила с Джарета его собственную, но дальше он, словно бы поняв, что инициатива оказалась не на его стороне, через голову стащил с Сары летнее платье, мимолётно прижав ткань к щеке и на секунду закрыв глаза. Что бы больше не закрывать, даже чтобы моргнуть. Их поцелуй плавил нёбо щекоткой языков, жар кожи уничтожал границы. Хрупкий и порхающий золотистый свет свечи, казалось, вливался в кровь. Быть податливым воском. Таять. Раскрываться, чтобы почувствовать в себе то, о чём не пишут сказок. Сара улыбнулась, мельком поймав себя на этой мысли, и повалила Джарета на спину. Быстрее. Глубже. Жарче.

Чувствуя поднимающуюся снизу волну наслаждения, вскипающего на коже едким потом, она едва заметила предательский комок в горле, и только когда глаза замутила пелена, поняла, что плачет. Неудержимым потоком слёз, катящихся как воск со свечи.

Огонь затрепетал и померк, затапливая палатку тьмой.

И в этой тьме его губы коснулись её губ ещё раз. Невесомо, будто крылья мотылька.

* * *

Когда первые лучи солнца осветили номер, Сара потянулась на кровати. Ей снились странные сны…

Она ухмыльнулась.

Эшер, будь он неладен.

Она перекатилась на другую сторону кровати, пытаясь забраться обратно в тень, и неожиданно почувствовала что-то под рёбрами. Запустила руку и нашарила в сбившихся простынях хрустальный шарик.

«Как он здесь очутился?»

Сара приподнялась на постели.

В глубине хрусталя пузырьками воздуха был начерчен лабиринт.

Нет.

Не лабиринт. Из лабиринта есть лишь один выход, как и один вход. Сара прищурилась, крутя шарик в пальцах.

Верно.

Дорожки изгибались, запутывая след, но этот «лабиринт» был открыт со всех сторон. Ни стен, ни пределов, сплошные входы и выходы. Сплошные возможности. Он напоминал скорее «сад-запутку», какие любили иногда разбивать в европейских парках.

Сара широко улыбнулась, словно бы разгадав загадку. О том, что сон был всего лишь порождением её усталого сознания, она больше не думала, ведь доказательство обратного переливалось у неё в руках.

Она встала с постели, потянулась, подошла к туалетному столику и взяла с него красную помаду. Выкрутила почти нетронутую палочку (и когда ей стало казаться, что красный — это «пошло»?) и размашисто написала поперёк зеркала:

Amaze me!⁽¹⁾

1) "Удиви меня" (англ.)

Вернуться к тексту