Трещина (гет)

Конечно же, Реви курит, пьет, и курит еще, и пьет ещё, просто потому что самоуничижение — наиболее близкое ей состояние, она в нем увязает, застревает, застывает. И нет сил, чтобы выбраться.

От понятливости людей тошнит.

Бенни ходит на цыпочках, никогда не тревожит её пьяное забытье: в какой бы части дома она ни заснула, он ставит рядом бутылку минералки, кладет пластинку таблеток, завешивает окна и молчит. Заботится, оберегает, беспокоится. Реви бесит это сильней безразличия Эды, потому что она почему-то убеждает себя, что оно, это безразличие, показное и ещё отойдет. Просто Эда не переносит её в таком состоянии. Она никого в таком состоянии не переносит и поблажек для Реви не делает, пускай и лучшая подруга. Это она в знак уважения игнорирует её в городе, когда видит на улице. Эда подождёт, пока Реви придет в себя, и притащит свою тощую задницу, чтобы выскоблить со дна души все грязные тайны и затянуть на дно мирское, но уже самостоятельно, так, чтобы они обе проделали равное количество шагов ко дну. Шагать с девятиэтажки в одиночестве, чтобы где-то там, возможно, достичь глубины падения Реви и начать её понимать Эда не хочет. Оно того не стоит. Так вот, безразличие Эды бездушно, безбожно и иже с ними — но понятно. Оно — то, что Реви всегда ожидала, всегда получала и всегда легко принимала на свой счёт. Участие Бенни вызывает неопределимые чувства и эмоции, Реви не знает, что это, что с этим делать, куда бежать, чтобы не чувствовать, как перестать жалеть себя, зачем Бенни делает это с ней, он разве не видит, что это не помогает, а только ухудшает ситуацию? Реви паникует и путается в показаниях относительно собственного самочувствия, поэтому с Бенни в эти дни у неё не ладится, и в мало-мальски адекватном состоянии она избегает его как огня. А таблетки пьет и запивает водой.

Датч ходит хмурый, но к Реви не лезет, слов лишних не тратит, под руки не попадается. Опиум для народа и от народа не предлагает. Хотя — Реви слышала самым краешком уха на протяжении миллисекунды — поставки последнего как раз налаживаются.

Что Рока пережить — раз плюнуть, в общем-то, подозревали все. Что плевать придется так скоро — не догадался никто.

Его труп сожгли или утопили. Реви, честно, не могла вспомнить. Скорее, сожгли, оно аккуратнее. Быть может, она разбила урну с его прахом, ещё может она написала на дощечке два имени — свое и его — красными чернилами и приклеила к стене, и напоследок может она била по этой дощечке и стене соответственно кулаком так долго, что кровь с костяшек смазала имена в одну общую кляксу, сделала едиными.

Потом появился этот. Бог смерти. Ренджи Абарай, как он себя называл.

Реви не смогла определить момент, когда он застыл перед ней изваянием, но он стоял, пока она не обратила внимание. До этого она несколько раз попыталась его убить, потому что он загораживал свет, и заблевала ему кимоно довольно прицельно.

Ренджи похлопал её по спине, явно потому что не знал, куда деть руки. Реви прищурилась: у её носа висели ножны, в ножках не было пуха и не было воздуха. В ножнах был меч, катана, или что-то там ещё — сталь. Острая сталь. Не требующая перезарядки и особой сосредоточенности, она была сносно смертоносна во всю свою длину и обладала невыразимым потенциалом в глазах Реви, привычной к береттам, шуму, скорости.

Она могла помучить себя ещё чуть-чуть.

Ренджи мысли её ну натурально прочел и ножны задвинул подальше за пояс, повернулся к ней другим боком.

— Твой друг, Рок, просил тебя навестить. Я предупреждал, что ты можешь меня не увидеть, но он уверял, что увидишь. И вот ты и правда видишь. И осязаешь, — нельзя было определить, что выражал этот тон, но восторг он не выражал определенно.

Реви расхохоталась, потому что сошла с ума. Перед ней стоял мужик в кимоно с холодным оружием и утверждал, что де он бог и говорил с Роком. И что Рок что-то там просил передать, Реви не расслышала слов, потому что голова загудела.

— Он так и говорил: друг?

Реви выдохнула и прищурилась.

— Он просил тебя навестить, — по слогам произнес Ренджи, устало потер переносицу и нахмурился. Хмурость ему шла. Глаза казались выразительнее. Реви вдруг угадала в нём свое привычное состояние уничижительности.

— Ну, навестил, дальше-то что? — Реви уже выпрямилась, оглядела себя и удовлетворилась увиденным. Чужой крови на ней не было, одежда была. Зубы, вроде, тоже чувствовались. Что там с волосами было известно только богу напротив, но его это интересовало так же, как и её: за дверные косяки косы не цепляются и хорошо.

Ренджи помедлил. Он то ли собирался с мыслями, то ли формулировал, то ли вспоминал. Божественность в нём не читалась. Видно было: хочет, как лучше, проще, мягче. Как будет не так больно. Боги так не делают.

В этом боге можно было увидеть примерного семьянина, доброго папочку и любящего мужа. У него вместо бровей татуировки до самых корней волос. Так и не скажешь, что бог. Он точно ночами гонял курящих подростков и искоренял засилие преступности в умах людей. Реви такое ощущала нутром по принципу исключения: если за версту от человека не несло мразью, человек был котиком.

Поэтому она спросила раньше, чем он ответил:

— У тебя дети есть?

— Есть, — опешил он. — Дочь, похожа на меня, но вся в мать, я знаю. И на тебя немножко. Ну, это потому что у тебя волосы на мои походят, а она — моя дочь.

Реви не могла представить, чтоб в ней кто-то видел ребенка и, тем более, — чтоб не чурался сравнивать своего ребенка с неё. Так могло бы быть, не будь она черствой, мерзкой и прогнившей насквозь. Так могло бы быть, если бы она родилась в другое время, в другой семье, в другом мире. В мире богов, например, где все, как пишут в книжках, возможно, бесплатно и безвозмездно.

Ренджи почесал затылок и неожиданно улыбнулся так широко, что глаза превратились в щелки, а улыбка грозила достать до ушей. Часть зубов у него была заострена, скорее всего, специально лабораторно. Или он здорово скрывал свою животную сущность, прикидываясь здоровенным детиной с огромным мертвым сердцем. Он же бог смерти, говорит.

— Так что просил передать Рок и когда ты его видел? — Реви еще не разуверилась в собственном сумасшествии, да и высоко поднятую планку признанной мрази держать надо было. Сердечность её пугала. После вопроса о детях в воздухе разлилось что-то светлое и невысказанное, что-то незнакомое. Это срочно надо было исправить. Реви уже не интересовали истинные мотивы мужика и сказки, что он мог придумать, она почти сосредоточилась на закономерном вопросе: как он, мать его, залез в её комнату и избежал пули в лоб?

— Просил передать, чтоб ты себя не винила. Нет твоей вины в его смерти. Передавал, что любил тебя и будет любить. И помнить. Пока не пойдет на перерождение помнить будет, это я тебе гарантировать могу.

— То есть… он тебе уже после смерти это сказал? — Реви нахмурилась и почти протрезвела. — Ты больной что ли? Мертвые не разговаривают.

— Я бог смерти. Со мной — разговаривают, — Ренджи вздохнул. Он, кажется, понял, что той нити понимания, которую он успел вообразить, между ними не было и не предвидится.

— А-а-га.

Реджи помолчал. Тяжело вздохнул.

— Я смогу ему тоже что-то передать. Не могу гарантировать, что так скоро, как передал тебе, потому что мир мёртвых слабо структурирован и обычную душу без высокой духовной силы найти очень тяжело. Но я обещаю тебе передать ему всё, что ты попросишь, если сумею его найти. Через несколько месяцев или лет, вполне возможно.

Реви подавила в себе дурацкое желание плюнуть ему в лицо за жалкие пустые обещания.

— Он разве не должен… то есть, его душа, если она существует, как ты утверждаешь, разве душа не должна оставаться в мире живых дольше? Скажем, на дней сорок?

— Не должна, но может. Видишь ли, есть ещё третья сила, пустые, они пожирают обычные души, а в этом городе их очень-очень много, и может стать ещё больше, если я буду медлить и не буду вовремя отправлять их в Общество Душ. Поэтому обычные души не задерживаются так долго. В этом городе у них даже шанса нет, — Ренджи говорит, и это всё должно значить что-то сакральное, но Реви не понимает половину слов, не хочет уточнять, и пьяная дымка ещё достаточно сильна, чтобы у неё хватило смелости спросить:

— Раз я вижу тебя, то и его… я могла бы увидеть его, когда?..

Дыхание перехватывает.

— Скорее всего, да. Ты даже могла бы с ним поговорить. Конечно, если бы успела до того, как прибыл я и завершил ритуал. Но ты находилась рядом в момент смерти, значит времени у тебя было бы больше чем у многих, — Ренджи говорит серьезно, и ещё не вскакивает с места, чтобы нестись куда-то, но жилка на его шее выпирает чуть сильнее, и он может это не видеть, но Реви знает: скоро что-то произойдет, что-то, что потребует его непосредственного участия.

— Я могла бы поговорить с ним, попрощаться, — Реви нервно осмотрела комнату, подсчитала пустые бутылки и самые большие горстки бычков. — Но я была не в себе, бухала как проклятая и не могла двух слов связать.

— В общем, да. Эта участь настигла тебя скоропостижно и непробиваемо. Рок ждал, сколько мог, но больше не мог, и не дождался.

В груди разрывается что-то большое, лопается, как шарик с водой, и заливает все внутренности тягучей виной и чувством потери. Хотя дважды не умирают, сука.

Реви чувствует, как снова не хватает воздуха, жидкости, самолюбия.

«Рок умер, да здравствует новый мир», — она хочет говорить это себе, но не может.

Зато может:

— А я смогу после смерти найти его в мире мёртвых?

— Чаще всего это невозможно, но у тебя может получиться. Ты видишь меня, а значит обладаешь достаточной духовной силой, а значит можешь стать богом смерти, а значит шансы существенно возрастают. Впрочем, как и вероятность уйти на перерождение раньше времени.

— Чёртов Шекспир в Роанапуре, — Реви злится, плюётся, но всё, что можно было сказать, уже было сказано.

Ренджи поднимает голову и прислушивается. Реви тоже слышит какой-то неясный шум, но знает, что, если не будет сосредотачиваться на нем, забудет. Это её не касается. Она ещё жива.

Бог смерти кивает ей в знак прощания и растворяется в воздухе, проваливается в трещину в пространстве.

Реви жива. Рок умер. Трещина в небе, трещина в памятнике (на месте, где должно было быть имя Рока красными чернилами), чёртовы дети мертвых людей.

До любого места на земле можно добраться, если достаточно долго идти, а у Реви теперь есть всё время мира, чтобы решить, куда она хочет попасть.