Розы она вырастит заново (гет)

Алые, как кровь и белые, как снег — розы окружали её, дурманили своим сладким и крепким ароматом. Маргарита шла по цветочному полю сквозь лёгкий туман, срезая самые яркие цветы, чтобы свежим букетом чуть оживить душные вечера Шуберта и дружеских встреч, тусклые дни беззвучия и бесцельной работы Мастера.

Она любила розы, а здесь розы не надо было поливать и полоть — они всегда цвели. Даже срезанные бутоны за ночь отрастали вновь.

Это был мир безвременья и одиночества. Старый слуга молчаливо заваривал чай, ни взглядом, ни словом не показывая, что он живой; а виноград, увивающий стены дома, казался и вовсе искусственным. Только прогулки отвлекали Маргариту от утомляющего однообразия. Мостик через реку — река, казалось, тоже застыла, повторяя одни и те же рисунки серебристых струй воды, — и бескрайнее розовое поле.

Вдруг сквозь туманную дымку мелькнуло что-то жёлтое. Она шагнула в ту сторону, и ещё — и вдруг ахнула.

Откуда в её саду мимозы? Эти отвратительные жёлтые цветы, с которых и началось...

С которых началось всё.

Внезапно воздух перед ней задрожал и прямо посреди поляны, окружённой массивными деревьями, увешанными огромными соцветиями крошечных жёлтых цветов, появилась телефонная будка — синяя, словно небо перед сумерками. Спустя пару секунд из этой будки вышел человек. Чёрный кожаный пиджак, короткие волосы... В нём не было ничего особенного, но чем-то — совершенно неуловимо! — он напоминал ей Мастера.

— Простите, — обратился он к Маргарите. — Я немного заблудился. Куда я попал?

— Это наш мир. Мастера и мой, — спокойно ответила Маргарита, наблюдая за незнакомцем. — Кто вы?

— Я? Доктор.

— Это ваше имя или профессия?

— Да! И имя, и профессия, и состояние души. Вы не против, если я немного побуду в вашем мире? Мне надо кое-что починить.

Маргарита так и не сказала своему Мастеру про незваного гостя. Вместо этого она приходила к Доктору каждое утро, нагружённая подносом с турецким кофе и собственноручно испечённым печеньем. Доктор прерывался, с благодарностью принимал подношение и подолгу рассказывал такие невероятные истории, что у неё замирало сердце.

И где-то внутри у неё раненой птицей бился вопрос: зачем создавать миры, если можно их... исследовать?

К тому же Мастер больше так ничего и не создал. Он только писал — и выбрасывал, сжигал написанное; он только страдал и жаловался на отсутствие вдохновения. Он словно бы ждал, что она будет страдать вместе с ним. Маргарита была Мастеру не интересна — словно она была лишь элементом обстановки, как ваза с алыми розами.

Когда-то Маргарита была так воодушевлена красивой картинкой, нарисованной мессиром, что не сразу поняла, что Воланд отправил их в ад. А когда поняла, готова было проклясть саму себя за это.

— Я улетаю вечером, — сказал однажды Доктор, задумчиво глядя на безветренное цветочное поле.

— Я с тобой, — сказала Маргарита, и Доктор кивнул. Маргарита давно знала, что Доктор — не человек, и его реакция только подтвердила это. Впрочем... всё что угодно лучше, чем этот мир. И кто угодно лучше, чем Мастер.

Хотя тут она лукавила. Лучше Мастера было только одно существо, и оно сейчас было перед ней.

* * *

Мастер сидел во дворе и смотрел на закат. Поржавевший газон вводил его в уныние, как, впрочем, и всё вокруг.

Двадцать лет — ровно столько прошло в этом безвременном мире. Двадцать лет назад тут появился ветер и стали вянуть цветы. Двадцать лет назад Маргарита исчезла, исчезла не попрощавшись — ох, он не сразу это заметил, просто однажды понял, что цветы в вазе завяли, а новых так и не появилось.

Он искал, но Маргариты нигде не было. Старый слуга привычно молчал в ответ на любые вопросы, а однажды и вовсе исчез, словно и его тут никогда не было.

Мастер закончил три романа, последний из которых искренне считал шедевром; он научился печь печенье и даже ухаживать за цветами.

Розы завяли, а жёлтые мимозы остались.

И он смотрел на оранжевый закат, жёлтые кроны мимоз и думал, как же здесь не хватает алых роз.

Внезапно что-то изменилось. Задрожал воздух среди деревьев, и там — прямо посреди жёлтого сада! — появилась синяя телефонная будка.

Из него вышла Маргарита — всё та же Маргарита, но на двадцать лет старше, — и молодой красивый юноша.

Юноша почтительно поцеловал Маргарите руку, а она в ответ крепко его обняла.

И отступила.

Через минуту будки и юноши не было, но рядом с Мастером была Маргарита.

— Кто это? — спросил Мастер хриплым голосом.

— Сын, — легко ответила она.

— Наш?

— В этом мире не может быть детей.

Он понял. Что-то тисками сжало его сердце, защипало глаза. Он ждал и надеялся, что Маргарита вернётся, но почему так?

Он взял её руку и почтительно поцеловал — так же, как её — не его! — сын минутами раньше.

— Прости за то, каким я был. Я написал кое-что. Прочитаешь?

Она смотрела на него внимательно — и улыбалась, светло и нежно. Впервые с тех пор, как они здесь оказались.

* * *

Их мир-тюрьма изменился, стоило Маргарите его покинуть. Изменился и сам Мастер — морщинки добавляли ему обаятельности, и — наконец-то! — он смотрел не куда-то внутрь себя, а на неё.

Маргарита любила Мастера... как любила и Доктора. Сын и вовсе сделал её счастливой, подарив ей те чувства, о которых она не смела и мечтать.

Она покинула мир, полный опасности и приключений и вернулась домой, в тихую гавань. Розы она вырастит заново. Да и не только розы — теперь у неё было множество семян самых диковинных растений. Её приключений хватит на множество романов Мастера, и на множество бесед с друзьями, и на множество снов.

А сын....

Сын будет её навещать. Разве есть какие-то преграды для родного ребёнка повелителя времени?

* * *

Мастер торопливо бросал в огонь бумаги, пока Маргарита работала в саду. Он знал, что рукописи не горят — а значит, даже если сгорят страницы, история будет жить. А ещё он знал, что Маргарита никогда не простит, если прочитает эти самые страницы.

Он видел, как она страдала от его бесплодности — и видел, как она страдала от бесплодности своей.

Было непросто придумать Доктора, вдохнувшего время в их мир; было больно писать, что она уйдёт; но ещё сложнее было написать, как она вернётся.

Сжигая последнюю страницу из тех, что не должны быть никем узнаны, он поклялся никогда больше не вмешиваться в их жизнь, писать только про чужие миры — и отшатнулся от печи, увидев в пляшущих языках улыбку Воланда.

Дверь отворилась.