Книга в бутылке (гет)

Похороны на себя взяло общество… что-то там «-Крика». Крик — это пересыхающий ручей, а поскольку почти каждая речка в Австралии пересыхающая, городков с такими именами на карте сотни, если не тысячи. Я подглядывала в визитку каждые пять минут, но всё равно успевала забыть точное название.

Общество было столь любезно, что прислало срочную телеграмму, позволившую мне бросить если не первый, то хотя бы последний ком земли на могилу. Отпроситься на работе, взять срочный билет до Сиднея, лететь едва ли не тридцать часов, нервно подрёмывая в неудобных позах. Прилететь, пересесть на нечто, идущее до Брисбена (оно считало себя самолётом, я его — микроскопической жестянкой, от одного вида которой развивалась клаустрофобия, особенно после «Боинга 777»). Выйдя из аэропорта, попасть в настоящую топку, лихорадочно переодеться в ближайшем туалете из приличного траурного платья в линялые майку и шорты, которые я, вообще говоря, взяла не для ношения на улице, а для того, чтобы в них спать. Дотрястись на автобусе, напоминавшем штатовские «грейхаунды», до «Что-то-там-Крик», попытаться найти отель, выяснить, что в таком маленьком посёлке они не предусмотрены, «но есть пара комнат для паломников при церкви, спросите у них». Выяснить у кидавшей на мои голые руки и ноги мрачные взгляды экономки прихода, что да, комнаты свободны, «но я хочу напомнить вам, что дом Бога не место для всяких… нарушений». Ох уж эта пауза. Экономки — особый вид человечества. И как ей не жарко в чёрном шерстяном костюме? Переодеться в комнате-келье, вернув себе вид человека, планирующего посетить похороны — и сломя голову нестись, застревая каблуками в гравии дорожек… Чтобы резко воткнуться в островок вечного покоя под роняющей желтоватые листья магнолией, будто войдя в воду после прыжка с вышки.

Запыхавшаяся, в кусачих нейлоновых чулках, в нелепой чёрной вуалетке, смявшейся во время бешеного вояжа на другой конец света… — такой я и предстала в последний раз перед своей бабушкой, пока на запылившийся деревянный гроб падали красная земля и жёлтые листья. Я вспоминала, как она рвала флаеры на обратном пути с рок-концерта — под мои протестующие вопли, разумеется. Мне было двенадцать, и я хотела сохранить их на память о своём первом шоу. Ей было сорок восемь, и она была мудрее, чем все когда-либо встреченные мной потом люди.

«Вещи — ничто, а впечатления вечны, детка! Вещи — ничто».

Она была «последней хиппи», и уж наверняка простила бы своей внучке немного помятую вуаль и перекрученные стрелки на колготках… Или нет.

Я подняла глаза и впервые задумалась, насколько нелепой была эта мизансцена: церковь, погост, магнолия, люди в чёрном… даже настоящий священник с настоящими молитвами на латыни. Что я здесь делаю? Дрожание раскалённого воздуха и тишина, нарушаемая только холодным ручейком монотонной заупокойной речи, придавали мизансцене странный, нереальный вид, будто я уснула — где-нибудь на скамье в Хитроу или Кинсфорд-Смит — да так и забыла проснуться. И эти люди. Я не знала никого из них, а ведь мы с бабушкой часто говорили по Скайпу, она рассказывала мне всё, что считала интересным: про раскопки на острове Пасхи или про то, что теперь можно вырастить в огороде настоящую древнеегипетскую пшеницу. Но вот я стою — и меня окружают безликие чёрные тени. Бледная кожа, светлые глаза, тщательно причёсанные волосы. Светлые английские мордашки, как будто нетронутые австралийской жарой, безликие и одинаковые. Будто статисты какого-нибудь фильма про «странные события в маленьком городке», если вы понимаете, о чём я.

Добротный гроб из тёмного дерева. Там не могла быть моя бабушка. Не могла. Потому что она скорее завещала бы сбросить свой прах в какой-нибудь новозеландский вулкан, а деньги, собранные на поминки, прокутить в парке аттракционов.

Она никогда не поселилась бы в обычном городке. Её окружение должно было напоминать смесь индейской резервации, лунапарка и цыганского табора — и никак иначе.

Словно шестерёнка, внезапно слетевшая с оси, я потеряла своё место в происходящем. «Это отрицание, — говорила себе я, вспоминая, что такое нормально: пытаться отгородиться от горя, не в силах принять его. — Всё просто произошло слишком быстро». Но слова не помогали вернуться в настоящее, наоборот: только подчёркивали сверхъестественную бесшумность и прозрачность окружающей обстановки, будто за стеклом или под водой.

Я надеялась, что хотя бы слова мэра помогут мне заплакать, но его речь о «нашей прекрасной Сьюзен» так меня и не тронула, хотя говорил он хорошо и правильно. Похоже, мои чувства всё ещё пребывали где-то за пеленой джетлага, обронённые по пути из Лондона в Сидней.

Не знаю, как я отреагировала бы, потребуй от меня кто-нибудь хоть какого-то решения или совета, но местное общество действительно организовало всё. Поэтому меня просто передавали с рук на руки, пока я не оказалась на поминках, сидящей где-то в углу и складывающей из салфетки бумажную розу.

— Простите, вы Айлиш? Добрались вовремя?

Рядом со мной за столик присел кто-то из тех, с кем меня до этого в спешке знакомили, пока мои уши были забиты ватой, а разум — пуст, как первая страница в ежедневнике. Я попыталась вспомнить его имя — усилие отдалось в голове болью до тошноты. Впрочем, мой собеседник избавил меня от дальнейших мучений, представившись повторно:

— …Моргенштерн, — имя я снова пропустила, но фамилия всё-таки застряла в голове, как игольчатая колючка. Пожатие старческой руки оказалось скорее жёстким, чем крепким: будто под сухой, как пергамент, кожей не осталось ничего, кроме тонких и острых костей. — Председатель Общества. Мы… не всегда сходились во взглядах с Сусанной, но она была удивительной женщиной. Вероятно, для своей семьи ещё более удивительной, верно? Хотел я знать, как быть её семьёй…

Эта странно построенная фраза, да ещё то, что он назвал бабушку «Сусанной», заставили мой язык действовать быстрее мозга, выпалив нелепое и абсолютно неуместное:

— Вы, наверное, иностранец?

Сказала — и продолжила дальше пялиться на розу из салфеток, прикидывая, стоит ли делать листья. Мои социальные навыки, и без того не блестящие, стремительно катились под горку, и я была будто пьяная — говорила, что первым придёт в голову, видела всё как в тумане. Я хотела, чтобы меня оставили в покое, но какая-то часть меня, наоборот, вцепилась в этот разговор, только бы не оставаться наедине с собой и мыслями о бабушке. Наверное, мне нужен был человек, который говорил бы, не требуя ответных реплик, но только кто-то очень родной (как бабушка) мог бы понять эту причуду.

— Некоторые выразились бы именно так. Но я прожил здесь достаточно долго, чтобы считаться местным. Во всяком случае, не меньше, чем Сусанна.

Его голос прозвучал как удар ножа — быстрый, резкий — словно его владелец из последних сил сдерживался, чтобы не нагрубить по-настоящему. Пронзительный контраст с утешительным воркованием его прошлых реплик, усреднённо-мягких и безлично-сочувственных: какими и полагается быть словам, обращённым к родственнику умершего. Эта перемена заставила меня встрепенуться и впервые посмотреть на своего собеседника по-настоящему.

Невысокий, но статный, с орлиным профилем и недобрым прищуром тёмно-зелёных глаз, блестевших резко и ярко, как драгоценные камни. В его облике была властность человека, не привыкшего мириться с отказами или идти на компромисс: патриарха мафиозного клана, гендиректора сталелитейной корпорации, или, возможно, киллера в отставке. Какая-то часть меня, неуклюже связав два и два, задумалась, а не мог ли этот австралиец с немецкой фамилией в молодости служить в СС?

На мгновение он меня почти испугал — хотя, наверное, это была не столько его вина, сколько всё той же разницы часовых поясов, из-за которой я ощущала себя одновременно отупевшей и взвинченной. Но в следующий момент Моргенштерн устало и как-то беспомощно улыбнулся, пожал плечами — и наваждение исчезло. Передо мной сидел, откинувшись на спинку стула, древний старик, безобидный и по-своему обаятельный. Он провёл рукой по лицу.

— Простите меня, Айлиш. Кажется, я сам не свой из-за всего этого… Начинаешь думать… — он посмотрел вдаль, и глаза его стремительно подёрнулись печалью, — о том, кто мы, для чего здесь… И какой во всём этом смысл. Если уходят те, кого помнишь всю жизнь. А другие давно ушли. Сусанна…

Он сглотнул и его голос предательски дрогнул. Неужели… он был когда-то влюблён в бабушку? Ох, судя по молодым фотографиям, она должна была разбить немало сердец. Я смотрела на председателя «Общества», которого только что едва не записала в сбежавшие нацисты, и мучительно размышляла, что же мне делать, если он действительно расплачется — или, того хуже, разнервничается до сердечного приступа. Утешитель из меня ещё тот…

Но Моргенштерн вдруг перевёл взгляд на меня — и как-то сразу взял себя в руки.

— Ох, девочка-девочка… Это я вас должен утешать, а вместо этого то пугаю, то требую к себе внимания. Где мои манеры? Ещё раз простите. И… — он похлопал меня по руке, — если вам что-то понадобится, всегда рассчитывайте на меня. В маленьких городках все помогают друг другу и так, но Сюзи была моей коллегой, поэтому я был в курсе её дел.

С этими словами он встал, а я хотела было вернуться к своему отупелому уединению, но заметила, что и другие тоже поднимаются, направляясь к пафосным резным дверям от пола до потолка: похоже, поминки проходили в одном из залов мэрии. Я неловко вскочила, едва устояв на каблуках, и Моргенштерн на мгновение поддержал меня под локоть, но сейчас же отпустил, как будто обжёгшись. С одной стороны, я отстранилась бы и сама: мне обычно претили старомодные, неуловимо фамильярные жесты, на которые так богато старшее поколение, особенно в глубинке. С другой стороны, поспешность, с которой он отпустил мою руку, заставила вновь задуматься о версии с религиозными сектантами.

Всё это промелькнуло в моей голове единой вспышкой, сменившись осознанием более насущного вопроса: я понятия не имела, как добраться обратно до комнат при церкви. Поминки проходили в городке, где жила бабушка, а вот сами похороны — в соседнем, более крупном поселении, причём «соседнее» означало сорок минут езды на нанятом специально для церемонии автобусе. Ловят ли здесь попутки? Есть ли ночные маршруты? И… а пустит ли экономка, которой так не понравился вид моих голых локтей и коленей, припозднившуюся гостью?

— Как я уже упоминал, — оказывается, Моргенштерн продолжал идти рядом со мной, — гостиниц и меблированных комнат в нашем городке нет. Но… дом Сьюзен, я полагаю, теперь ваш.

— Что? — нет, более глупого вопроса я не смогла бы придумать, даже если бы постаралась. — Дом… бабушки. Я… даже не знаю, где он находится.

Я беспомощно развела руками, чувствуя, что вот. Наконец, джетлаг меня догнал. И теперь я буду рыдать, рыдать, не переставая, просто потому, что непременно заблужусь среди двух улиц. Моргенштерн досадливо вздохнул:

— И снова простите. Я не подумал, что вам, должно быть, тяжело оказаться в доме, который был связан с вашей бабушкой, так скоро после… того, что произошло. Мы что-нибудь придумаем.

Он подался вперёд, выискивая кого-то в толпе и явно собираясь навязать этому «кому-то» меня в качестве гостя. Я постаралась взять себя в руки и издать хотя бы слабый писк протеста.

— Нет-нет, не надо. Я… даже никогда не останавливалась в этом доме, так что… всё будет нормально.

«А нормально ли?»

Без понятия… Но чего мне точно не хотелось, так это обременять собой каких-то чужих людей, на которых Моргенштерн, судя по уверенности в его «что-нибудь придумаем», без труда мог надавить. Он слегка притормозил и вопросительно посмотрел на меня.

— Я… просто поняла, что понятия не имею, куда идти, — я зябко пожала плечами.

Слабая улыбка тронула его губы:

— Это уже чуть проще, Айлиш… Сэм вас проводит. Ключи… — он извлёк из кармана простую связку из четырёх ключей на одном кольце: ни ключницы, ни брелока, — другой рукой подзывая кого-то из толпы, — мы обычно не запираем двери, но вот они. Парадная дверь, задняя, погреб и хозяйственная пристройка. Сэм всё покажет.

Теперь он уже коротко кивнул подошедшему высокому рыжему детине. Тот кивнул в ответ и прочистил горло:

— Мисс? Я забрал вашу сумку из церковных комнат и принёс в дом. Вы не возражаете? Я ничего не трогал, просто… Мисс Элингхем всё равно выставила бы вас за то, что вы с нами…

Я только рассеяно кивнула, не слишком вдаваясь в смысл сказанного. На улице давно стемнело, фонари горели редко, и душистые остывающие сумерки окутывали городок со всех сторон, заставляя глаза слипаться. Я не помнила, как попрощалась с остальными, толком не помнила, как шла за Сэмом, который при своём высоком росте и тяжёлом сложении умудрялся ступать неслышно и легко, так что в тишине раздавались только мои нечёткие и нетвёрдые шаги. Сэм распахнул передо мной дверь, включил свет в прихожей, вручил ключи и пожелал доброй ночи. Возможно, я даже ответила.

Мне хотелось спать больше всего в жизни. И я даже не смогла найти спальню: просто скинула туфли, пиджак и, кажется, чулки, добрела до дивана — и уснула мёртвым сном.