Книга в бутылке (гет)

Похороны на себя взяло общество… что-то там «-Крика». Крик — это пересыхающий ручей, а поскольку почти каждая речка в Австралии пересыхающая, городков с такими именами на карте сотни, если не тысячи. Я подглядывала в визитку каждые пять минут, но всё равно успевала забыть точное название.

Общество было столь любезно, что прислало срочную телеграмму, позволившую мне бросить если не первый, то хотя бы последний ком земли на могилу. Отпроситься на работе, взять срочный билет до Сиднея, лететь едва ли не тридцать часов, нервно подрёмывая в неудобных позах. Прилететь, пересесть на нечто, идущее до Брисбена (оно считало себя самолётом, я его — микроскопической жестянкой, от одного вида которой развивалась клаустрофобия, особенно после «Боинга 777»). Выйдя из аэропорта, попасть в настоящую топку, лихорадочно переодеться в ближайшем туалете из приличного траурного платья в линялые майку и шорты, которые я, вообще говоря, взяла не для ношения на улице, а для того, чтобы в них спать. Дотрястись на автобусе, напоминавшем штатовские «грейхаунды», до «Что-то-там-Крик», попытаться найти отель, выяснить, что в таком маленьком посёлке они не предусмотрены, «но есть пара комнат для паломников при церкви, спросите у них». Выяснить у кидавшей на мои голые руки и ноги мрачные взгляды экономки прихода, что да, комнаты свободны, «но я хочу напомнить вам, что дом Бога не место для всяких… нарушений». Ох уж эта пауза. Экономки — особый вид человечества. И как ей не жарко в чёрном шерстяном костюме? Переодеться в комнате-келье, вернув себе вид человека, планирующего посетить похороны — и сломя голову нестись, застревая каблуками в гравии дорожек… Чтобы резко воткнуться в островок вечного покоя под роняющей желтоватые листья магнолией, будто войдя в воду после прыжка с вышки.

Запыхавшаяся, в кусачих нейлоновых чулках, в нелепой чёрной вуалетке, смявшейся во время бешеного вояжа на другой конец света… — такой я и предстала в последний раз перед своей бабушкой, пока на запылившийся деревянный гроб падали красная земля и жёлтые листья. Я вспоминала, как она рвала флаеры на обратном пути с рок-концерта — под мои протестующие вопли, разумеется. Мне было двенадцать, и я хотела сохранить их на память о своём первом шоу. Ей было сорок восемь, и она была мудрее, чем все когда-либо встреченные мной потом люди.

«Вещи — ничто, а впечатления вечны, детка! Вещи — ничто».

Она была «последней хиппи», и уж наверняка простила бы своей внучке немного помятую вуаль и перекрученные стрелки на колготках… Или нет.

Я подняла глаза и впервые задумалась, насколько нелепой была эта мизансцена: церковь, погост, магнолия, люди в чёрном… даже настоящий священник с настоящими молитвами на латыни. Что я здесь делаю? Дрожание раскалённого воздуха и тишина, нарушаемая только холодным ручейком монотонной заупокойной речи, придавали мизансцене странный, нереальный вид, будто я уснула — где-нибудь на скамье в Хитроу или Кинсфорд-Смит — да так и забыла проснуться. И эти люди. Я не знала никого из них, а ведь мы с бабушкой часто говорили по Скайпу, она рассказывала мне всё, что считала интересным: про раскопки на острове Пасхи или про то, что теперь можно вырастить в огороде настоящую древнеегипетскую пшеницу. Но вот я стою — и меня окружают безликие чёрные тени. Бледная кожа, светлые глаза, тщательно причёсанные волосы. Светлые английские мордашки, как будто нетронутые австралийской жарой, безликие и одинаковые. Будто статисты какого-нибудь фильма про «странные события в маленьком городке», если вы понимаете, о чём я.

Добротный гроб из тёмного дерева. Там не могла быть моя бабушка. Не могла. Потому что она скорее завещала бы сбросить свой прах в какой-нибудь новозеландский вулкан, а деньги, собранные на поминки, прокутить в парке аттракционов.

Она никогда не поселилась бы в обычном городке. Её окружение должно было напоминать смесь индейской резервации, лунапарка и цыганского табора — и никак иначе.

Словно шестерёнка, внезапно слетевшая с оси, я потеряла своё место в происходящем. «Это отрицание, — говорила себе я, вспоминая, что такое нормально: пытаться отгородиться от горя, не в силах принять его. — Всё просто произошло слишком быстро». Но слова не помогали вернуться в настоящее, наоборот: только подчёркивали сверхъестественную бесшумность и прозрачность окружающей обстановки, будто за стеклом или под водой.

Я надеялась, что хотя бы слова мэра помогут мне заплакать, но его речь о «нашей прекрасной Сьюзен» так меня и не тронула, хотя говорил он хорошо и правильно. Похоже, мои чувства всё ещё пребывали где-то за пеленой джетлага, обронённые по пути из Лондона в Сидней.

Не знаю, как я отреагировала бы, потребуй от меня кто-нибудь хоть какого-то решения или совета, но местное общество действительно организовало всё. Поэтому меня просто передавали с рук на руки, пока я не оказалась на поминках, сидящей где-то в углу и складывающей из салфетки бумажную розу.

— Простите, вы Айлиш? Добрались вовремя?

Рядом со мной за столик присел кто-то из тех, с кем меня до этого в спешке знакомили, пока мои уши были забиты ватой, а разум — пуст, как первая страница в ежедневнике. Я попыталась вспомнить его имя — усилие отдалось в голове болью до тошноты. Впрочем, мой собеседник избавил меня от дальнейших мучений, представившись повторно:

— …Моргенштерн, — имя я снова пропустила, но фамилия всё-таки застряла в голове, как игольчатая колючка. Пожатие старческой руки оказалось скорее жёстким, чем крепким: будто под сухой, как пергамент, кожей не осталось ничего, кроме тонких и острых костей. — Председатель Общества. Мы… не всегда сходились во взглядах с Сусанной, но она была удивительной женщиной. Вероятно, для своей семьи ещё более удивительной, верно? Хотел я знать, как быть её семьёй…

Эта странно построенная фраза, да ещё то, что он назвал бабушку «Сусанной», заставили мой язык действовать быстрее мозга, выпалив нелепое и абсолютно неуместное:

— Вы, наверное, иностранец?

Сказала — и продолжила дальше пялиться на розу из салфеток, прикидывая, стоит ли делать листья. Мои социальные навыки, и без того не блестящие, стремительно катились под горку, и я была будто пьяная — говорила, что первым придёт в голову, видела всё как в тумане. Я хотела, чтобы меня оставили в покое, но какая-то часть меня, наоборот, вцепилась в этот разговор, только бы не оставаться наедине с собой и мыслями о бабушке. Наверное, мне нужен был человек, который говорил бы, не требуя ответных реплик, но только кто-то очень родной (как бабушка) мог бы понять эту причуду.

— Некоторые выразились бы именно так. Но я прожил здесь достаточно долго, чтобы считаться местным. Во всяком случае, не меньше, чем Сусанна.

Его голос прозвучал как удар ножа — быстрый, резкий — словно его владелец из последних сил сдерживался, чтобы не нагрубить по-настоящему. Пронзительный контраст с утешительным воркованием его прошлых реплик, усреднённо-мягких и безлично-сочувственных: какими и полагается быть словам, обращённым к родственнику умершего. Эта перемена заставила меня встрепенуться и впервые посмотреть на своего собеседника по-настоящему.

Невысокий, но статный, с орлиным профилем и недобрым прищуром тёмно-зелёных глаз, блестевших резко и ярко, как драгоценные камни. В его облике была властность человека, не привыкшего мириться с отказами или идти на компромисс: патриарха мафиозного клана, гендиректора сталелитейной корпорации, или, возможно, киллера в отставке. Какая-то часть меня, неуклюже связав два и два, задумалась, а не мог ли этот австралиец с немецкой фамилией в молодости служить в СС?

На мгновение он меня почти испугал — хотя, наверное, это была не столько его вина, сколько всё той же разницы часовых поясов, из-за которой я ощущала себя одновременно отупевшей и взвинченной. Но в следующий момент Моргенштерн устало и как-то беспомощно улыбнулся, пожал плечами — и наваждение исчезло. Передо мной сидел, откинувшись на спинку стула, древний старик, безобидный и по-своему обаятельный. Он провёл рукой по лицу.

— Простите меня, Айлиш. Кажется, я сам не свой из-за всего этого… Начинаешь думать… — он посмотрел вдаль, и глаза его стремительно подёрнулись печалью, — о том, кто мы, для чего здесь… И какой во всём этом смысл. Если уходят те, кого помнишь всю жизнь. А другие давно ушли. Сусанна…

Он сглотнул и его голос предательски дрогнул. Неужели… он был когда-то влюблён в бабушку? Ох, судя по молодым фотографиям, она должна была разбить немало сердец. Я смотрела на председателя «Общества», которого только что едва не записала в сбежавшие нацисты, и мучительно размышляла, что же мне делать, если он действительно расплачется — или, того хуже, разнервничается до сердечного приступа. Утешитель из меня ещё тот…

Но Моргенштерн вдруг перевёл взгляд на меня — и как-то сразу взял себя в руки.

— Ох, девочка-девочка… Это я вас должен утешать, а вместо этого то пугаю, то требую к себе внимания. Где мои манеры? Ещё раз простите. И… — он похлопал меня по руке, — если вам что-то понадобится, всегда рассчитывайте на меня. В маленьких городках все помогают друг другу и так, но Сюзи была моей коллегой, поэтому я был в курсе её дел.

С этими словами он встал, а я хотела было вернуться к своему отупелому уединению, но заметила, что и другие тоже поднимаются, направляясь к пафосным резным дверям от пола до потолка: похоже, поминки проходили в одном из залов мэрии. Я неловко вскочила, едва устояв на каблуках, и Моргенштерн на мгновение поддержал меня под локоть, но сейчас же отпустил, как будто обжёгшись. С одной стороны, я отстранилась бы и сама: мне обычно претили старомодные, неуловимо фамильярные жесты, на которые так богато старшее поколение, особенно в глубинке. С другой стороны, поспешность, с которой он отпустил мою руку, заставила вновь задуматься о версии с религиозными сектантами.

Всё это промелькнуло в моей голове единой вспышкой, сменившись осознанием более насущного вопроса: я понятия не имела, как добраться обратно до комнат при церкви. Поминки проходили в городке, где жила бабушка, а вот сами похороны — в соседнем, более крупном поселении, причём «соседнее» означало сорок минут езды на нанятом специально для церемонии автобусе. Ловят ли здесь попутки? Есть ли ночные маршруты? И… а пустит ли экономка, которой так не понравился вид моих голых локтей и коленей, припозднившуюся гостью?

— Как я уже упоминал, — оказывается, Моргенштерн продолжал идти рядом со мной, — гостиниц и меблированных комнат в нашем городке нет. Но… дом Сьюзен, я полагаю, теперь ваш.

— Что? — нет, более глупого вопроса я не смогла бы придумать, даже если бы постаралась. — Дом… бабушки. Я… даже не знаю, где он находится.

Я беспомощно развела руками, чувствуя, что вот. Наконец, джетлаг меня догнал. И теперь я буду рыдать, рыдать, не переставая, просто потому, что непременно заблужусь среди двух улиц. Моргенштерн досадливо вздохнул:

— И снова простите. Я не подумал, что вам, должно быть, тяжело оказаться в доме, который был связан с вашей бабушкой, так скоро после… того, что произошло. Мы что-нибудь придумаем.

Он подался вперёд, выискивая кого-то в толпе и явно собираясь навязать этому «кому-то» меня в качестве гостя. Я постаралась взять себя в руки и издать хотя бы слабый писк протеста.

— Нет-нет, не надо. Я… даже никогда не останавливалась в этом доме, так что… всё будет нормально.

«А нормально ли?»

Без понятия… Но чего мне точно не хотелось, так это обременять собой каких-то чужих людей, на которых Моргенштерн, судя по уверенности в его «что-нибудь придумаем», без труда мог надавить. Он слегка притормозил и вопросительно посмотрел на меня.

— Я… просто поняла, что понятия не имею, куда идти, — я зябко пожала плечами.

Слабая улыбка тронула его губы:

— Это уже чуть проще, Айлиш… Сэм вас проводит. Ключи… — он извлёк из кармана простую связку из четырёх ключей на одном кольце: ни ключницы, ни брелока, — другой рукой подзывая кого-то из толпы, — мы обычно не запираем двери, но вот они. Парадная дверь, задняя, погреб и хозяйственная пристройка. Сэм всё покажет.

Теперь он уже коротко кивнул подошедшему высокому рыжему детине. Тот кивнул в ответ и прочистил горло:

— Мисс? Я забрал вашу сумку из церковных комнат и принёс в дом. Вы не возражаете? Я ничего не трогал, просто… Мисс Элингхем всё равно выставила бы вас за то, что вы с нами…

Я только рассеяно кивнула, не слишком вдаваясь в смысл сказанного. На улице давно стемнело, фонари горели редко, и душистые остывающие сумерки окутывали городок со всех сторон, заставляя глаза слипаться. Я не помнила, как попрощалась с остальными, толком не помнила, как шла за Сэмом, который при своём высоком росте и тяжёлом сложении умудрялся ступать неслышно и легко, так что в тишине раздавались только мои нечёткие и нетвёрдые шаги. Сэм распахнул передо мной дверь, включил свет в прихожей, вручил ключи и пожелал доброй ночи. Возможно, я даже ответила.

Мне хотелось спать больше всего в жизни. И я даже не смогла найти спальню: просто скинула туфли, пиджак и, кажется, чулки, добрела до дивана — и уснула мёртвым сном.

Я проснулась ещё до восхода солнца, с болью в шее, но почему-то отдохнувшей. Привела себя в порядок, выглянула в окно и, восхитившись пёстрым ковром диковинных растений, почему-то сразу вспомнила, что эта красота требует полива и ухода. Заодно в памяти всплыли слова «хозяйственная пристройка».

Думала, что буду путаться в ключах, но первый же, который достала, подошёл. Итак, ножницы, шляпа, лейка. Достаточно для первого дня. Ах, нет: ещё перчатки. И… вдруг надо будет где-нибудь взрыхлить землю! Пока разгоралась заря, я знакомилась с бабушкиными «друзьями»: так она всегда называла цветы, кусты и деревья — «мои зелёные друзья». Не дать им засохнуть и прийти в упадок казалось единственно важным и верным. Правильным. Одуряюще пахли пряные травы, цвёл вереск, переливались на ветру серебристыми листьями рябины. Постепенно я начала вполголоса петь, а заметив цветущий гибискус, едва подавила желание сорвать один из красных, неправдоподобно экзотичных цветов — и заткнуть за ухо, на манер таитянок Гогена.

Бабушка словно была в этих цветах. И особенно в лилиях. Лилия ведь будет «Сусанна», верно? Вчерашние события понемногу оживали в моей голове, но не то чтобы от этого становились понятнее. Скорее наоборот: при ярком свете дня всё, произошедшее вчера, постепенно начало казаться каким-то карнавальным абсурдом, сюрреалистическим водевилем, где персонажи подают реплики почти без смысла… Священник, пришепётывавший и глотавший слова так, что слышно было даже мне, ничего не понимавшей в латыни. Городок, где над кафе не было комнат для постояльцев. Вообще не было. Странное утверждение рыжего Сэма, что, дескать, экономка прихода всё равно не пустила бы меня обратно, «потому что вы с нами». С кем это «с нами»?! А чего стоило чуть более раннее сбивчивое заявление какой-то маленькой хрупкой женщины с огромными и будто испуганными глазами, что, дескать, своего кладбища у городка нет, «потому что это много раз неосвящённая земля». Я бы поняла «много раз освящённая», как в каком-нибудь Иерусалиме, краснозём святее Папы Римского. Но «много раз неосвящённая»? Что это должно было значить? Возможно, конечно, всё следовало списать на «странный австралийский язык», о котором часто болтали мои лондонские коллеги, потешно изображая акцент. Но вот что странно: как раз акцента у жителей городка не было. У персонала аэропорта — да, у водителя — да, даже у удостоившей меня всего парой скупых фраз экономки акцент был. А вот жители Бодеркрика разговаривали на правильном лондонском английском, который мог бы сделать честь любому диктору Би-Би-Си, — но при этом иногда они так складывали слова в фразы, что я не понимала ровным счётом ничего, ясно слыша каждое слово в отдельности.

Мне срочно надо было поговорить с кем-то, кто не посчитал бы меня параноиком, а может — и помог бы объяснить самой себе, что здесь происходит. Я решительно поднялась с колен, отряхнула руки и пошла в дом — искать модем.

* * *

— Том?

— Привет, солнце. Ты как?

Том выглядел таким милым в своей трогательной озабоченности моим состоянием, что я не могла не улыбнуться. Пожала плечами и поёжилась.

— Потихоньку. Меня всё время качает. То кажется, что всё в порядке и бабушка всё ещё где-то здесь… Ну, ты знаешь, я не верю в духов… — смутилась я.

И правда: не верила. Но дом и особенно сад почему-то настраивали меня на особый лад, будто все воспоминания, все души, все… пласты реальности — неужели я подумала нечто подобное? — были совсем близко, буквально рукой подать. Такие же реальные, хоть и неуловимые, как солнечные зайчики.

— Ничего-ничего, — закивал Том. — Я понимаю.

Может, он и не понимал (я сама не понимала!), но очень старался. Этим он мне и нравился: своим искренним желанием помочь.

— Во-от, — протянула я, не зная, как продолжить дальше. — А иногда как накатит… Я не понимаю, как я здесь оказалась. И как бабушка здесь оказалась. Городок какой-то чудной. И скучный, и… какой-то неправильный. Они здесь все такие странные.

Видимо, в последнее слово я вложила слишком много своих неясных опасений, потому что Том нахмурился:

— В смысле? Слушай, это же Австралия. Там… — он брезгливо поморщился, — живут потомки каторжников. Туда до сих пор сбегают от правосудия всякие сомнительные личности. И хакеры там как у себя дома, и секты разные… Не нравится мне это всё… Послушай, бабушку ты похоронила, это главное. Уезжай. Уезжай оттуда немедленно. Я возьму тебе билет до Лондона на завтра.

И он уже начал тыкать в телефон, чтобы проверить, на какой ближайший рейс можно сделать бронь. Даже я не ожидала, что его так проймёт.

— Нет. Том, стой-стой-стой, я не это имела в виду! Спасибо большое, я действительно должна уехать как можно скорее, у меня сдача проекта сквера на понедельник запланирована, но завещание зачитают только сегодня вечером!

— Бог с ним, с завещанием! — отмахнулся он. — Раз они тебе не понравились, значит, ты что-то почувствовала. Подпороговое восприятие нам не лжёт.

Да. Если вы ещё не задавались вопросом, что именно я считаю «странным», то самое время задать его. Тома я «странным» не считаю. Хотя он, по профессии мирный IT-специалист крупной сети онлайн-торговли, на досуге любил зачитаться то мистикой, то нейробиологией — и всё привязать к своим любимым языкам программирования. Хобби у него такое было. Что такое «подпороговое восприятие» я знала довольно приблизительно, хотя слово было красивое. Кажется, нечто наподобие интуиции.

— Может, ты выслушаешь сначала? — психанула я. — Они не в этом смысле странные. Может, мне вообще показалось. Но я не могу ничего понять…

И я начала рассказывать. Про странный язык, про то, что в соседнем городке местных, похоже, сторонились, что сюда никогда не приезжали гости, и здесь не было кладбища. Звучало как дешёвого пошиба мистика про инопланетян. На закуску я приберегла «Общество» и Моргенштерна.

К концу моего сбивчивого диалога Том заметно успокоился: видимо, убедившись, что я преувеличиваю. По крайней мере, к телефону он больше не тянулся.

— Брось, они выращивают орхидеи, или пекут торты по выходным, или ещё что-нибудь. Надо же чем-то развлечь себя, когда вокруг Австралия.

— Я думала, такие вещи ассоциируются с церковным приходом!

— Ну, если у них нет прихода, значит, у них вдвое больше свободного времени, — парировал Том. — А этот дискобол…

— Моргенштерн.

— Какая разница? Так он взял тебя под руку? И ты позволила?

— Нет! Как раз не взял. Поддержал под локоть и сразу бросил, как будто я заразная.

Том потёр переносицу.

— Ты не любишь, когда до тебя дотрагиваются без предупреждения. Помнишь, как ты едва не заорала на всю улицу, когда я положил тебе руку на плечо?

В его голосе сквозило что-то, напоминавшее обиду. Но что поделаешь, если так я когда-то и поступила? Во всём был виноват мой университет. На направлении «Архитектура» девушек почти не было. Зато было много кропотливой работы и ласковых менторов, всегда готовых показать, что во-он та линия немного выходит за границы. Параллельно приобняв тебя за талию. Совершенно рефлекторно, разумеется. Поэтому к пятому курсу я подошла настолько сытой по горло всеми этими штучками, что готова была завизжать даже в ответ на рукопожатие. Вот здесь мне и встретился Том. И его робость (если так называть вежливость и нежелание спугнуть нечто важное, что было между нами) была как глоток чистой воды. Когда мы обменивались смешными картинками, он присылал мне дикобраза, жующего яблоко, с подписью «дьяволы тоже любят фрукты», а я ему — кошку-сфинкса, которая ластится к хозяину со словами «всех ненавижу, но кроме тебя».

— Вот именно, — продолжила я, — но ты её положил мне на плечо. Потому что не знал.

— Нет, — Том откинулся на стуле, заложив руки за голову, — знал. Просто ты мне нравилась и я решил рискнуть. Но не хватало ещё, чтобы всякие австралийские хрычи вот так запросто тебя лапали!

Он подмигнул мне, я усмехнулась, но про себя удивилась: действительно, почему я никак не могу об этом забыть, как будто я недовольна? Голова снова шла кругом. Я устало потёрла глаза, внезапно поняв, что спала всё-таки недостаточно.

— Ла-адно, будем считать, что мне всё померещилось. Но ты сам говорил, что в Австралии полно сектантов.

— Скорпионов и пауков там больше, — хмыкнул в ответ Том. — Кстати, не видела?

— Нет, — я недоумённо дёрнула плечом и вдруг поняла: а ведь точно. Скорпионы и пауки. И ящерицы. И змеи. И многоножки. А я копалась в саду. Брр… Нет, я ничего такого не видела, но… — К понедельнику точно уеду в Лондон. Ненавижу пауков!

Он рассмеялся:

— А я думал, по мне соскучилась!

— Не без этого… — я погладила монитор. — Я вернусь так быстро, как только смогу, милый. Улажу дела и вернусь.

* * *

Завещание зачитывали всё в том же здании мэрии. Видимо, других альтернатив просто не было. Идя по узкой асфальтовой улочке, обсаженной магнолиями, чтобы хоть как-то скрыть прохожих в милосердной тени от палящего солнца, я в который раз поражалась, насколько маленьким был этот городок. Даже типичных для его размера зданий недоставало: не было библиотеки и почты, не было паба — только кафе. Сплошь жилые дома, четыре магазинчика, ателье и мэрия, она же ратуша. Автобусной остановки не было, оставалось предположить, что автобусы тормозили где-то за границами городка. Там же, видимо, была и заправка.

Заблудиться было, пожалуй, сложно. Или просто — жилые дома казались копиями друг друга. Моргенштерн вчера туманно сообщил, что у него и бабушки было «общее дело» и они были «коллегами». Но сегодня, оглядывая Бодеркрик свежим взглядом, я окончательно перестала понимать, чем же могла здесь заниматься бабушка. Чем? Жила на ренту? Или — уж больно ухоженным был сад — выращивала органические продукты?

Разумеется, шанс, что всё объяснится, причём самым простым образом, всё ещё существовал. И, возможно, бабушкино завещание как раз и было тем недостающим кусочком мозаики, призванным расставить всё по местам.

В гулком и прохладном холле ратуши меня встречал Моргенштерн — и более никого. Одежда на нём, как и вчера, была чёрной, но был ли это траур или просто обычный цвет его костюмов, — судить сложно. Вместо рукопожатия он слегка наклонил голову и коснулся виска, будто сняв воображаемую шляпу.

— Я вас провожу.

— Вы душеприказчик?

Он еле заметно улыбнулся.

— О нет, я не имею привычки приказывать душам⁽¹⁾. Но вы вряд ли сама разберётесь, куда идти. Наши здания бывают сложны.

— Хорошо, — пробормотала я, мысленно дополняя список местных странностей дурацкой фразой про душеприказчика.

Сначала я решила, что предположение Моргенштерна, будто я могу заблудиться в ратуше — такой же небольшой, как и всё здесь — ещё одна не слишком удачная шутка. Но планировка здания и вправду отличалась какой-то безумной логикой: маленькими лестницами, ведущими куда-то между этажами, кривыми и извилистыми коридорами, комнатами внутри комнат, лифтами рядом с балконами и прочей сомнительной мешаниной. Обычно я легко могу ориентироваться в любом здании, а выйдя — набросать его примерный план. Здесь же попытки разобраться, где я оказалась, не вызвали ничего, кроме головной боли.

Наконец, очередная полированная деревянная дверь с орнаментом впустила нас в светлый и чистый кабинет, где за столом расположился низенький и худой человечек, чьи седые волосы и стальные очки сверкали одинаковым металлическим блеском.

— Айлиш Кипер? — поднял взгляд от бумаг человечек. — Не могли бы вы дать мне документ, подтверждающий вашу личность?

Он сказал это настолько торжественно, что я, против воли, подыграла: открыла сумочку и бережно, двумя руками, как делают корейцы, выложила перед юристом сначала водительские права, а потом британский паспорт, раскрыв его на второй странице. Что-то после вчерашнего мне подсказало, что мои вещи он предпочтёт не трогать, а изучать на расстоянии — и так оно и оказалось. Юрист сдвинул очки на самый кончик носа, пригляделся к имени, фамилии и печатям, коротко кивнул и пробормотал:

— Спасибо. Садитесь, пожалуйста.

* * *

— …А потом он заявил, что по закону штата я не могу вывезти из Австралии даже пуговицу. Как тебе это нравится?

Я бушевала, заедая ярость огурцом, сорванным на грядке в бабушкином огороде: после абсурдного похода в ратушу посещать местные магазины мне вдруг расхотелось. Итак, всё имущество бабушки, разумеется, отходило мне. Но я не имела права вывезти из Австралии ничего. Абсолютно ничего.

Том задумчиво пожевал губу:

— А продать?

— Продать можно, но…

— Но это память, — кивнул он, — я понимаю.

— Не только, — помотала головой я. — Бабушка поставила условие: я могу продать все остальные вещи, только если найду ту единственную, что предназначена мне, и оставлю её себе. Юрист даже подтвердил, что она заранее договорилась с ним об особом сертификате, который позволит мне вывезти эту вещь из Австралии, если я захочу. Но пока я её не найду…

Том приподнял брови и поёрзал на стуле, размышляя. Я уже понимала, что он сейчас предложит. И, главное, это было логично, но…

— Взять первую попавшуюся вещь, и дело с концом, — одновременно продекламировали мы.

— Прости, но не выйдет, — вздохнула я. — Видишь ли, мне это кажется предательством. Но я очень постараюсь найти её быстро. Несмотря на то, что…

— Что? — насторожился Том.

И я рассказала. Кажется, я приоткрыла завесу тайны над тем, чем жила бабушка все эти годы и что связывало её с Моргенштерном. Общая страсть к… скажем так, антиквариату. Хотя попадались среди вещей и подлинные древности, интересующие скорее археологов (а бабушка ездила когда-то в археологические экспедиции). А были и обычные, пусть и эксцентричные, образцы дизайна 50-х, 70-х и 90-х годов, за которые, насколько я могла судить, много бы не предложили, но как образец для вдохновения или часть коллекции человека с самобытным и экстравагантным вкусом они были более чем уместны.

Странные предметы, от диковинных пуговиц и старинных монет — и до совершенно гигантского буфета, будто созданного по эскизам Сальвадора Дали, — населяли гостиную, верхние комнаты и даже часть полуподвала. Всё аккуратно разложено по полочкам, но… искать среди этих предметов «тот самый» можно было долго.

И всё-таки пойти по лёгкому пути и согласиться на предложенный Томом вариант мне не хотелось. Более того, мне казалось, что если я поступлю так, оборвав молчаливый диалог с бабушкой, который сейчас вела каждую секунду — пропалывая сорняки в саду, проводя пальцем по резным перилам лестницы, перебирая виниловые пластинки — то вот тогда меня и накроет ощущение потери, тоска и одиночество. Сейчас же я была странно свободна от них, гневаясь, болтая о делах, с аппетитом поедая огурцы — будто смерть оказалась чем-то неважным. Будто что-то охраняло меня от понимания, что это навсегда.

Том устало потёр переносицу:

— Если бы я только мог приехать и помочь тебе…

— Ладно, не волнуйся, — махнула рукой я. — Меня ни один блошиный рынок не мог умотать, помнишь? Разберусь. И приеду к тебе.

1) На английском будет другая игра слов: executor, т.е. душеприказчик, судебный пристав или палач. Поэтому Моргенштерн ответил "не думаю, что сегодня придётся кого-то казнить"

Вернуться к тексту

Заканчивая копаться в саду, я сломала ноготь. Небольно и вполне поправимо: достаточно было обрезать и подпилить его и остальные, чтобы маникюр вновь стал аккуратным. Но вот маникюрный набор я, разумеется, не взяла. У меня были транзитные рейсы. Я боялась потерять багаж. Поэтому ехала только с ручной кладью, а туда ножницы не принимают. Столько раз уезжала куда-нибудь на неделю или даже две — и никаких проблем, но раньше я в командировках и грядки не пропалывала…

Подрезать ноготь ножом и подпилить каменной кладкой? Нет, это было бы слишком по-дикарски даже для Австралии. Следовательно, мне надо было идти в магазин.

…- Вот эти — из бронзы с напылением, а это — маникюрные ножницы из сплава титана.

Продавщица показала мне миниатюрные, словно кинжалы фей, ножничники, стоившие по моим соображениям просто неприлично много. Стеклянные пилки с напылением и палочки для удаления кутикулы стоили даже дешевле, чем в Лондоне, что неудивительно: одна аренда в Ковенте, где я обычно покупала такие вещи, в Австралии позволила бы снять целый штат на год. Но вот ножницы… На ножах, ножницах и, как ни странно, серпах, у здешних явно был бзик: богато украшенные то гравировкой, то тиснением, из меди, бронзы, латуни или почему-то титана. Обычных железных не было.

— А… нержавеющей стали совсем нет?

Миленькая продавщица с острыми скулами и живым подвижным лицом напоминала какую-то французскую актрису. И сейчас её круглые глаза, и без того огромные, как у картинки-анимэ, стали ещё больше.

— Мисс, мы…

— Экономика штата построена на титановых копях. И чуть-чуть на медных рудниках. Если вы прогуляетесь по нашим улицам, то заметите, что даже фонари и парковочные столбы у нас из титана. Очень помогает в сезон дождей.

В дверях стоял Моргенштерн, по-прежнему в чёрном, разве что в этот раз без галстука. В руках у него был бумажный пакет из булочной. Звонка колокольчика на входной двери я почему-то не услышала, и теперь невольно вздрогнула.

— Сезон дождей?

— Через неделю здесь всё зальёт! — как-то радостно поделилась со мной продавщица. — Не верите? Такого, как у нас, больше нигде нет. В пустыне за «столбами» даже камни цветут!

Моргенштерн спрятал в уголке губ улыбку:

— Яри, ты, конечно, будешь рада, если нас вообще смоет. Но не пугай нашу гостью пока, ладно? Обёрточная бумага уже пришла?

— Да, сейчас принесу!

Девушка быстро скрылась где-то в подсобке. А Моргенштерн подошёл к прилавку и принялся рассматривать разложенные ножницы.

— Вот эти лучшие.

Он тыкнул в неприметный экземпляр тускло-серого цвета с чуть загибающимися тонкими кромками.

— Они стоят как мой набор для черчения! — возмутилась я. — И быстро затупятся с такими тонкими лезвиями.

— Они прослужат вам вечно, — Моргенштерн презрительно хмыкнул. — А если и затупятся когда-нибудь, просто положите их с раскрытыми лезвиями в полнолуние на подоконник.

— Я в такие вещи не верю.

— А я, — он кинул на меня быстрый взгляд, — очень долго работаю с ножами и всегда отличу лучший клинок, будь то меч, кинжал или… маникюрные ножницы. Если дело только в цене, я могу воспользоваться для вас своей персональной скидкой. Пятьдесят процентов. Устроит?

Всё ещё дороговато, но отказываться после такого радикального предложения мне показалось неудобным. Мелькнула, конечно, мысль, что на типовые уловки продавцов с участием «независимого эксперта» человеку, который не попался на них даже в Сохо, «вестись» стыдно. Но ногти требовали радикального вмешательства, а пилить их полдня стеклянной пилкой до нужной длины было выше моих сил.

— Устроит, — пробормотала я. И зачем-то добавила, не иначе как пытаясь сгладить смутный привкус мошенничества, оставшийся у меня от этой истории: — Куда бы я ни пошла, я везде встречаю вас. Это случайно?

Моргенштерн улыбнулся так, что показались зубы, настолько белые и здоровые, что, скорее всего, были протезом, но очень качественным.

— В таком маленьком городке? Я мог бы смело сказать «да». Но не хочу вам лгать. Я надеюсь завести с вами разговор и выяснить, какие у вас планы на будущее.

Он смотрел на меня своими пристальными тёмными глазами, явно ожидая ответа здесь и сейчас. Планы? Какие у меня могут быть планы? О чём? Я даже не могу нормально подстричь ногти и мучительно откладываю разбор вещей бабушки, потому что вот тогда-то мне и придётся что-то решать. В этот момент вернулась Яри (интересно, если это сокращение, то от какого имени?) — и обстановка разрядилась.

— Ваш заказ, — она протянула Моргенштерну толстую стопку голубоватой плотной бумаги, перевязанную тонкой лентой.

— Спасибо, Яри, — улыбнулся он. — И… заверни нашей гостье вот эти ножницы. Оплата с моей персональной скидкой.

Я могла бы поклясться, что он ей подмигнул. Я вытащила карточку, смущённо сопя и чувствуя, что совершаю самую нелепую покупку в своей жизни. Минута позора (или так мне это представлялось) — и я стала обладательницей титановых ножниц и стеклянной пилочки в маленьком бумажном пакетике, таком же голубом, как и бумага, что только что забрал Моргенштерн.

Мы вышли из магазина плечом к плечу, и он, разумеется, пошёл в ту же сторону, что и я. Солнечное утро медленно наливалось зноем, предметы виделись как будто сквозь дымку, но я глядела в это марево, не отрываясь, только бы снова не встретиться взглядом со своим спутником.

— Если вы решите остаться, — он всё-таки заговорил первым. — Место Сусанны в Совете Общества перейдёт вам.

Он сказал это таким торжественным тоном, словно это было место в Палате Лордов.

— Но я даже не знаю, чем вы занимаетесь… и чем занималась бабушка, — пробормотала я.

— Да?

На этот раз я смогла почувствовать его пристальный взгляд, даже не поворачивая головы.

— Неужели? Это всё усложняет… Да-да, очень усложняет, — казалось, он впервые занервничал. Его шаг сбился, а левая рука, которой он придерживал стопку бумаги сверху, беспокойно сжалась. — Но… вы же самая ближайшая родственница Сусанны?

Я тяжело вздохнула:

— Единственная.

Действительно. Мать умерла, когда мне было год с небольшим. А других родных у бабушки не было.

— Но она же обещала… — он оборвал себя на полуфразе. — Ладно. Возможно, этому ещё можно помочь. Значит, поговорим об этом в другой раз… Айлиш?

— Да?

Я потянулась было за ключом от парадной двери, но внезапно обнаружила, что ноги — или Моргенштерн — незаметно привели меня к задней, примыкавшей к кухне и кладовке. Переменив ключ, я вставила его в замочную скважину. Мой спутник замешкался на пороге.

— Заходите. Так что вы хотели сказать?

— У вас уже есть идеи насчёт «самой важной вещи»?

Я могла бы соврать или ничего не ответить, но вместо этого вздохнула и неожиданно сказала правду:

— Я не знаю, что это. Бабушка не любила вещи, говорила, что они ничто…

— «А впечатления вечны», — закончил вместе со мной Моргенштерн. — Я тоже удивился. Значит, это что-то действительно нетипичное. Но хоть какие-то предположения у вас есть?

— А почему вас это волнует?

Настойчивость в его голосе мне не понравилась. Что если они с бабушкой занимались, допустим, контрабандой? А сейчас он пытается выведать у меня, где тайник… Поймите правильно, бабушка была прекрасным человеком, но… склонным к риску. Это было на неё похоже и объясняло, что могло её связывать с этим скучным абсурдным городишком.

Я резко развернулась, упёрла руки в бока и прищурилась, готовая уловить малейшую странность или неточность в его ответе. Но Моргенштерн наживку не проглотил:

— Судя по завещанию, воля Сусанны не будет исполнена, пока вы не найдёте эту вещь и… не уедете. Если вы отказываетесь занимать место Сусанны, мне придётся подыскивать кого-то другого, но пока вы здесь, это невозможно, — он задумчиво поцокал языком. — На самом деле, это всё так внезапно и нелепо… Наши должности передаются по наследству. Ещё не было прецедентов, чтобы наследник отказался.

Мне не нравилось, что меня уговаривают остаться, но то, как быстро «Общество» теперь пыталось от меня избавиться, тоже вызывало странное чувство сродни обиде.

— Я постараюсь вас не задержать, — процедила я. — Это всё, что вы хотели узнать?

Он впервые отвёл глаза:

— Я планировал вам помочь. Я… у меня намётанный глаз на вещи. Если скажете, что искать, хотя бы приблизительно, я это везде найду.

— Вот как? — сказала я вслух, а мысленно быстро перешла от «ни за что» на «почему бы и нет»: ведь, в конце концов, когда я буду продавать другие вещи, я всё равно, вероятно, обращусь к Моргенштерну. Так не лучше ли было дать ему возможность присмотреться и прицениться заранее? — Тогда идёмте!

* * *

Прошло почти два часа поисков, когда я остановилась посреди комнаты и неожиданно, как будто на меня снизошло озарение, поняла, что я ищу.

— Это должна быть мелкая вещь. Которую я могу увезти с собой. И такая, чтобы положить в багаж, — здесь я вспомнила про ножницы. — Но при этом не полезная, а…

— Экстравагантная и абсурдная. Никакой скуки, — подхватил Моргенштерн, оказавшийся на поверку на редкость выносливым «археологом». Стоя едва ли не по колено в пузырьках, бумагах, шкатулках и прочем добре, он умудрялся не терять поисковой сноровки, в отличие от меня, несколько раз ловившей себя на том, что всё валилось из рук. — Музыкальная шкатулка?

Я покачала головой:

— Как раз слишком банально. Светильники и зеркала — крупноваты, монеты — нет, статуэтки — нет…

— Возможно, вот это? — внезапно спросил меня он, подхватывая с полки бутылку матового стекла.

Я не могла понять, что в ней особенного, пока не пригляделась: спереди в бутылке было квадратное окошко, в котором виднелась самая что ни на есть настоящая книга. Размером с микроскопический требник или сборник стихов: их часто делали маленькими, в твёрдой обложке. Книга была раскрыта и разворот испещрён мелкими цифрами. Действительно, очень странная вещь.

Я потянулась было открыть бутылку, чтобы попытаться выловить книгу или хотя бы перевернуть страницу, но Моргенштерн положил поверх горлышка руку, не давая мне даже прикоснуться к пробке.

— Нет, нет и нет. Если вещь древняя, то она может истлеть от доступа кислорода. Скажите лучше — это она? По крайней мере, это достаточно абсурдно — суметь засунуть книгу в бутылку, но не озаботиться, чтобы в ней было что-то, кроме белых страниц…

Я пригляделась поближе. Чёткие чёрные цифры на белом фоне, между некоторыми оставлены пробелы, наводя на мысли о шифре. Даже если Моргенштерн вдруг имел проблемы со зрением (ага, за двадцать минут до этого он нашёл на ковре мелкую бусинку — с одного взгляда!), то рассмотреть, что листы исписаны труда бы не составило.

— Белые… — задумчиво протянула я. — Неужели совсем белые?

Я притворилась, будто мне надо рассмотреть поближе: подслеповато сощурилась и приблизила бутылку едва ли не к самому носу. Цифры никуда не исчезли.

— Сами видите, — вздохнул Моргенштерн. — Так это она?

— Думаю, что да…

Количество странностей вокруг меня снова повысилось.

Если кому-то пришла в голову идея, что, наткнувшись на бутылку, я прекратила поиски, и мы с Моргенштерном разошлись в разные стороны: он к тому, что ему надо было упаковать, а я к своим многострадальным ногтям, — то вы ошибаетесь.

Бутылка с книгой нашлась слишком быстро, да и нашла её не я. Уже это заставляло сомневаться. Надо было всё тщательно проверить… Поэтому поиски продолжились. В список возможных кандидатов на «самую важную вещь» были подброшены: тетрадь рецептов австралийской и новозеландской кухни, саше из трав, деревянная головоломка «китайский крест», кольцо с лазуритом, ручной калейдоскоп старинной работы, игрушечный броненосец, который при нажатии на пружину сворачивался… и ещё штук десять подобных диковин.

Разумеется, за посильную помощь мне просто-таки пришлось предложить Моргенштерну хотя бы выпить чаю. Он согласился. Когда я спросила про сахар и молоко, он вдруг пристально посмотрел на меня и тихо, но отчётливо рассмеялся, как будто я сморозила ужасную глупость.

Спина болела адски (копание в саду и вполовину не отдавалось в пояснице так, как проверка полок и сундуков), поэтому на этот раз на вежливое игнорирование очередной странной выходки меня не хватило:

— Что-то не так? — напрямую спросила я, возможно даже слишком резким тоном. — У вас здесь и по этому поводу есть какие-то странные обычаи?

Он оборвал свой смех и хмуро потупился, затем виновато усмехнулся и вздохнул:

— И снова простите. Просто на какую-то секунду мне показалось, что вы это уже спрашивали. И я вам отвечал. С молоком, Айлиш. С молоком и без сахара.

Выпроводив его, я вдруг почувствовала себя неспособной сделать вообще больше ничего. Ни убрать посуду, ни привести в порядок дом после «раскопок». Последствия коварного джетлага, иссушающая австралийская жара, от которой шумело в ушах и путались мысли, яркий до боли в глазах дневной свет — словно объединились, обворачивая мозг в слой липкой ваты и лишая меня остатков силы воли. Всё, на что меня хватило — послать Тому сообщение через мессенджер, чтобы он не думал, что меня похитили и принесли в жертву потомки австралийских сектантов-каторжников:

«Нашла кое-что интересное. Завтра расскажу».

* * *

И снова я проснулась едва ли не до рассвета. Подстригла ногти. Выпила чая. Покопалась в саду. Невозможно розовое, как костюм калифорнийской девочки-подростка, солнце вставало за изломанной линией горизонта, чуть-чуть загороженной от взгляда магнолиями и домами. Вернулась к чаю, к самой последней и от того самой вкусной чашке. Я стояла на крыльце, подставляя лицо ещё прохладному, но уже обещающему ещё один день в аду, ветру. Посматривая на деревья и угловатую красную землю, потягивая чай из красной кружки без надписей и логотипов, я вдруг поняла… что разговаривать с Томом пока не готова. Зато прямо-таки горю желанием посмотреть на дикую австралийскую природу за пределами городка, узнать, где этот самый «крик», сильно ли он пересох, водятся ли там крокодилы, как показывали в сериале родом из моего детства «Все реки текут» (или слегка струятся, всё же мы в Австралии), а также — что такое «столбы» за которыми после дождя «всё цветёт» по словам продавщицы из галантерейного магазина.

Сказано — сделано. Я натянула до самого носа соломенную шляпу с огромными полями, взяла бутылку воды и решительно двинулась к калитке. Задний двор бабушкиного участка выходил в небольшую эвкалиптовую рощу, светлую будто церковный предел. Корней хватало, а вот жёсткая трава пробивалась сквозь землю неохотно. То там, то здесь из земли росли непонятные сухие кусты с колючками. Коряги и норы делали землю, ровную на первый взгляд, совершенно непроходимой. Но какое-то подобие тропы среди этого хаоса всё-таки имелось. Тропа вела вниз, и я решила, что там и должна быть река.

С величайшей осторожностью ставя ноги, я так увлеклась, что не заметила, как вышла к берегу… вернее, скорее к краю неглубокого оврага. По которому тёк воистину «крик»: очень, очень хилый ручеёк, беззвучно нёсший свои шоколадно-тёмные мутноватые воды между двумя похожими как близнецы склонами. Вверх по течению склоны становились всё выше и круче, пока не образовывали странную узкую расселину между двумя острыми скальными «рогами», действительно похожими на столбы. Значит, там за ними пустыня, которая зацветает…

Я решила пройтись до столбов и уже прикидывала, а не перейти ли на ту сторону ручья, где по склону, казалось, карабкаться было гораздо легче. Как вдруг послышался шум. На противоположном «берегу» кто-то был! Мгновение — и я во всей красе увидела его спутанную, песочного цвета бороду с нитками седины, стоптанные башмаки, руки с мозолями как на пятках и чёрной каймой по ногтями (такой чёрной, что и с десяти метров видно), расхристанную, драную и заляпанную чем-то тускло-бурым одежду… Просто понятием «бездомный» это было не описать. Создавалось впечатление, что неизвестный долгие годы провёл прямо в пустыне, питаясь травой и ужами.

Раньше, чем я успела скрыться за ближайшим эвкалиптом, он меня увидел. И бросился вперёд с нечленораздельным стоном, больше похожим на рыдание. У самой воды он упал на колени и возопил снова:

— Элис! Эли-и-ис! Прости меня, прости, пожалуйста. Прости. Помилуй. Элис!

То, что я не удрала, воспользовавшись его падением, наверное, следовало списать на шок. Или на то, что за границей, где многим было сложно правильно разобрать и прочитать моё имя, меня часто называли «Элис». Так часто, что для меня такое звучание незаметно стало почти родным. И услышать «своё» имя из уст незнакомого клошара было… внезапно.

А тот продолжал безумствовать, ударяясь головой о камни:

— Наконец-то ты вернулась… Хоть зарежь, но отпусти. Я так больше не могу. Прошу. Прошу! Развяжи меня.

— Вряд ли тебе грозит прощение.

А вот теперь я натурально подпрыгнула на месте. Гром под этим пыльно-стальным небом и то не прозвучал бы более внезапно. На бездомного голос тоже произвёл прямо-таки волшебное отрезвляющее действие: тот резво поднялся с колен, прищурился и процедил, неожиданно разборчиво:

— Опять ты. Всё время и везде.

Я была полностью согласна. Действительно. Опять. Везде и всегда. Такими темпами он скоро мне сниться начнёт…

Моргенштерн, которому и принадлежал голос, выступил откуда-то сбоку и, аккуратно переступая по камням в своих начищенных туфлях, добрался едва ли не до самого ручья.

— Убирайся, — процедил Моргенштерн тем же холодным резким тоном, который несколько дней назад так поразил меня на поминках. — Здесь тебе нечего искать. А особенно прощения.

Бездомный ощерился, как крыса:

— Я не с тобой разговаривал.

— Везде, где ты снова захочешь перейти границы, тебя встречу я. Всегда.

Моргенштерн неприятно усмехнулся. Камень, на котором он стоял, видимо, как-то перегородил жалкий бурый ручеёк. Во всяком случае, у ног Моргенштерна медленно и неторопливо разливалось целое озерцо мутной, коричневой воды. Вот оно подступило почти к самым стоптанным ботинкам бездомного. Тот посторонился, обнаруживая неожиданную для подобного типа брезгливость.

А Моргенштерн продолжил:

— Здесь тебе нечего искать. Убирайся обратно в пустыню. И если я ещё раз тебя увижу, то границы перейду я. Ты знаешь, что у меня есть и право, и возможность.

Он сделал ещё один шаг навстречу бомжу по выступающим из протоки камням. И ещё один. Бездомный пятился, не сводя с Моргенштерна взгляда, будто загипнотизированный. И было от чего: тот умудрялся находить опору, балансируя на плоских скользких голышах — и даже не смотреть себе под ноги.

Вот он шагнул на очередной камень — и нервы у оборванца не выдержали: он припустил со всех ног, быстро скрывшись за краем оврага. Пока гордый председатель Общества с высоты поверженных булыжников смотрел бродяге вслед, я малодушно размышляла, не воспользоваться ли моментом, чтобы точно так же ретироваться в заросли буша.

Но принять решение не успела. Моргенштерн обернулся, приветливо улыбнулся мне и пошёл обратно. На сей раз он переступал с камня на камень и вполовину не так резво. Его походка стала какой-то ломаной, закосневшей в суставах. Он внимательно смотрел себе под ноги и едва ли не спотыкался. Единственная причина, по которой я не поспешила ему навстречу, чтобы помочь — подозрение, что местные представления о гордости такого унижения не вынесут. Да и опасение, что я-то точно растянусь на этих скользких голышах, светло-коричневых и почти шарообразных, точно старые черепа каких-то мелких животных…

Было похоже, что мобилизация сил, понадобившаяся чтобы дать отпор, истощила Моргенштерна почти полностью.

— Не ходите одна за ручей, — поравнявшись со мной, заметил он. Слабая усталая улыбка на мгновение подсветила его черты и растаяла. — Австралия не самое безопасное место в мире.

И здесь мне вдруг пришло в голову, что заднюю дверь я прошлой ночью не закрыла, то ли купившись на безлюдность окружающей местности, то ли просто по рассеянности. Что помешало бы такому вот оборванцу добраться до посёлка? Пересыхающий ручей?!

— Спасибо за предупреждение. Но мне показалось, будто вы сказали, что у вас даже двери не запирают.

Моргенштерн скривился. На его лицо снова лёг отблеск ненависти и презрения:

— В посёлок это создание не войдёт, — процедил он сквозь зубы.

— Но почему?

Мы зашли в рощу эвкалиптов, но блаженная тень так и не наступила. Листья, повёрнутые к солнцу ребром, как открытые жалюзи, пропускали свет и жару, не задерживая. Хорошо для эвкалипта, но плохо для моего мозга, который, казалось, уже начал плавиться. Как вообще может человек выживать в этой пустыне, без еды и крова и почти без воды?

— Потому что мы его изгнали. Добиться ареста не смогли: доказательств, не было. Но мы все знали, кто виноват… А в этом штате Австралии есть такой прекрасный закон: если изгнанник попробует вернуться без разрешения, любой житель имеет право его застрелить…

Моргенштерн улыбнулся не самой приятной, но очень искренней улыбкой. Что-то в прищуре его глаз ясно давало понять: он почти жаждал, чтобы когда-нибудь «граница была нарушена». И что дробовик у него всегда почищен и заряжен.

— Что же он сделал?

— Боюсь, Айлиш, я не могу говорить об этом с теми, кто не из посёлка. Мне жаль.

Я посмотрела на него, рассчитывая увидеть затаённые признаки того, что надо мной подшучивают или издеваются. Как минимум, за мой отказ занять место бабушки в их прекрасном «Обществе». Но Моргенштерн казался серьёзным и даже почти печальным, будто и впрямь сожалел, что обязательства сковывают его язык. Оставалось задать только один вопрос:

— Почему он назвал меня «Элис»?

Он вначале ничего не ответил. Только порывисто развернулся на месте, будто ища, куда дальше идти. Посмотрел в одну, в другую сторону, зачем-то вперил взгляд в небеса — и только встречаться со мной глазами избегал. Моё внимание невольно привлекла его левая рука, чуть-чуть дрожавшая, а иногда почти сжимавшаяся в кулак.

— Потому что вы очень на неё похожи.

Голос, тихий и чуть хриплый, тоже дрожал. Почти незаметно, да и у кого в старости не появляется в тоне лёгкое дребезжание? Как и нервные тики в руках. Вот только в прошлые наши встречи мне никогда не бросалось в глаза, что председатель Общества стар. У меня мелькнула мысль, уж не точит ли его исподволь какая-нибудь болезнь. Впрочем, это было не моё дело.

— Признаться, на похоронах я решил, что Сусанна назвала вас в честь Элис именно из-за этого.

Он, наконец, обернулся ко мне. Моргенштерн впервые разглядывал моё лицо, не таясь, но я узнала это напряжённое, недоверчивое внимание во всех его предыдущих, брошенных как будто случайно и украдкой взглядах. Черта за чертой, деталь за деталью, он сличал с неведомым мне «эталоном» каждую мелочь. Взгляд не казался тяжёлым, злым или пронзительным, но что-то в нём смущало. Какая-то зачарованность. Так смотрят на огонь или воду, но не на людей.

— Значит, она бабушкина близкая подруга? — я спросила это просто чтобы что-нибудь сказать, как-то отвлечь его.

— Подруга? — Моргенштерн встрепенулся, бросая на меня такой же быстрый и обеспокоенный взгляд искоса, как когда я призналась, что вообще не в курсе, чем занималась бабушка. — Сестра. Или… может быть, кузина. Чуть старше Сусанны. Я… давно её не видел. Думал, она приедет хотя бы на похороны.

«Сусанна назвала вас в честь неё», — с запозданием дошёл до меня смысл его предыдущей фразы. Мне никогда не говорили, что дали мне имя «в честь» кого бы то ни было. И я точно знала — сестёр у бабушки не было. Ни старших, ни младших. Кузина? Разве что. Но почему я ничего о ней не знаю? Ведь если мне дали её имя, они с бабушкой должны были быть довольно близки, верно? Возможно, это вообще означало, что я её «крестница» или как там это называется правильно. Если, конечно, «в честь» не значит «в память»…

— Первый раз слышу о ней, — покачала головой я. — И вряд ли моя бабушка или мать знали, заранее, на кого я буду похожа. Младенец в целом всегда похож на красный орущий кулёк, верно?

— Пожалуй, — Моргенштерн улыбнулся натянуто и неуверенно, — но всё-таки…

Его цепкий взгляд теперь мазнул по плечам, рукам, фигуре, метнулся к ногам — и снова остановился на моём лице. Моргенштерн нервно и быстро провёл кончиком языка по нижней губе и пробормотал:

— Поразительное сходство… Я покажу, и вы сами убедитесь!

Мы уже подходили к городку, и я собиралась свернуть на дорожку к дому бабушки, но Моргенштерн показывал в другую сторону.

— У меня есть… пара альбомов того лета, когда Элис приезжала сюда. И, конечно, Сусанна там тоже есть. Или… Вы сейчас заняты?

Его ажитация, словно по мановению палочки сменившая прежнюю апатию, насторожила меня до грани паники. Странно, он даже не прикасался ко мне, но ощущение, будто меня тянут изо всех сил, было полным.

«Если он маньяк, то самое время под видом разглядывания альбомов затащить тебя к себе домой, задушить и закопать под помидорными грядками… если здесь растут помидоры».

«Общество всё прикроет и скажет, что так и было. Может, меня и вовсе не найдут. А найдут — спишут мой невинноубиенный труп на того преступника из пустыни. Ходила за ручей, он подстерёг… даже придумывать ничего не надо».

Может, свою роль сыграла встреча с тем бомжом, но мои нервы сейчас были напряжены до предела. Блаженная расслабленность «жизни в тихом месте» слетела с меня как шелуха с лука, и я во всём видела подвох и опасность.

«Никто и искать не будет. Кроме начальства».

«…И Тома», — наконец-то в мою захваченную паранойей голову пробилась хоть одна стоящая мысль.

— В ближайшие два часа — нет, — я улыбнулась, надеясь, что не слишком натянуто, — но потом у меня Skype с одним знакомым. Он, — я извинительно пожала плечами, — довольно скептично настроен по поводу Австралии. Ему всё время мерещится, что меня здесь убьют и закопают… — («как смешно, ха-ха-ха») — поэтому приходится созваниваться регулярно.

— Он не прав, но он молодец, — широко ухмыльнулся Моргенштерн. — Ответственные молодые люди — такая редкость в наше время…

Он снова владел собой и больше не казался одержимым. «Опять ты себя накрутила», — мысленно пожурила себя я. Мне даже стало немного стыдно.

— А негативы у вас есть? — защебетала я, пытаясь загладить неловкость, вроде бы не замеченную собеседником, зато прекрасно замеченную мной. — Если я увижу какую-нибудь фотографию бабушки, которая…

Моргенштерн вздохнул:

— То я вам просто её отдам. Негативов у меня не сохранилось. Но я никогда бы не отказал родственнице Сусанны. Нам сюда!

Его задний двор был почти точной копией такого же за бабушкиным домом. Сам двухэтажный коттедж тоже не отличался ничем, кроме более холодного тона окраски стен и тёмно-серого камня отделки вместо терракотового. А вот дверь… Она была витражной. С листьями, цветами и птицами. Прекрасная имитация стиля арт-нуво, выдержанная в сине-зелёной гамме с чернёным металлическим переплётом. Дерево тоже было чёрным и окрашенным не выглядело. Я невольно залюбовалась.

Мой спутник понимающе усмехнулся:

— Ах да, вы же архитектор… Нравится?

— Очень! — искренне вздохнула я. — Она авторская?

— Да. Её сделал мой бывший друг. Отличный плотник, кузнец и стекольщик. Жаль, что иногда талант не ходит бок о бок с порядочностью…

— И что с ним стало?

Я продолжала любоваться дверью, пока Моргенштерн, открыв её, подбирал с пола письма, очевидно, принесённые почтальоном с утра.

— Вы его сегодня видели…

И зачем я спросила? Видение прекрасной двери в стиле арт-нуво моментально заслонил потрёпанный старик со свалявшейся в мочало бородой, протягивавший ко мне руки и вопивший: «Элис!» Самое главное, что-то во мне почти не удивилось такому ответу, словно в глубине души я уже давно убедилась, что случайностей в этом городке не бывает и надеяться на это не стоит. Но я была не в силах ни задавать вопросов, ни выяснять подробности, ни даже пугаться. Внезапно я почувствовала себя безумно уставшей, обезвоженной и обескураженной, словно проклятая австралийская жара доконала меня за одну минуту. Мысли покинули голову, и я, будто измученное жаждой животное, хотела только зайти в тень и прохладу. Покачиваясь и понимая, что вот-вот упаду в первый в своей жизни обморок, я шагнула вслед за Моргенштерном. Все вопросы подождут.

* * *

— Кофе или чай?

Мы расположились на безликой и функциональной, но вполне уютной кухне. Хромированные ручки, тёмное дерево, чёрный потолок и ослепительно белый пол. Похоже, здесь, как и в гардеробе хозяина, цвета не приживались. Холодильник до потолка был чёрен, как угольный столп, и Моргенштерн едва не сливался с фоном.

Я выдохнула, едва ворочая пересохшим языком:

— Воды, если можно.

Он посмотрел на меня и сокрушённо всплеснул руками:

— Бедная девочка! Вас, наверное, утомляет вся эта жара…

— А вас нет? — наконец-то задала я вопрос, который вертелся на языке с первого момента, как я столкнулась с местными жителями, будто бы не замечавшими, в каком пекле живут.

А Моргенштерн вдобавок ещё и ходил в чёрном костюме из плотной ткани: вероятно, шерсти с шёлком.

— Нет, — он ловко водрузил передо мной целую батарею бутылок с газированной водой и кувшин лимонада. Смутно помня о своей паранойе, я всё же начала с воды. — Старые кости солнцу радуются.

Насколько же старыми должны быть кости, чтобы обрадоваться этому.

— А сколько вам лет?

Газировка холодным огнём прошла по пищеводу и, казалось, испарилась, так и не добравшись до желудка.

— Столько же, сколько моему языку, и чуть больше, чем моим зубам, — донеслось до меня из соседней комнаты.

Моргенштерн вернулся, бережно держа в руках три толстых альбома для фотографий. Они все выглядели старыми по дизайну, но были практически в идеальном состоянии — ни следов пальцев, ни потёртостей. Кожаные переплёты красивого красного цвета (а я уже думала, что снова будет чёрный). На первом — косым росчерком прямо по обложке — значилось «Anni Felici».

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, что я принимаю вас вот так, на кухне, — заметил Моргенштерн, выискивая взглядом, куда бы положить альбомы. Я очистила участок стола, освобождая место. — В Англии ведь так не принято? Только в гостиной, если я правильно помню… Но у меня нет гостиной, — он как-то виновато пожал плечами, — и кабинета тоже. Скорее это сплошное рабочее пространство, а я в нём с утра не прибрался…

— Нет-нет, ничего, — я помотала головой и слабо улыбнулась, чувствуя, как под действием воды медленно возвращаюсь к жизни. — Здесь уютно. И бабушка никогда не придавала таким вещам значения.

Первый альбом был самым толстым и даже чуть-чуть… нет, не потрёпанным. Просто создавалось впечатление, что его иногда открывали. Два же других были аккуратны и чисты, словно ни разу не доставались с полки с тех пор, как туда поместили фотографии. Я открыла обложку. Почему-то я ожидала, что на фото будут только люди, а потому удивилась, что с первого изображения на меня смотрела старая водонапорная башня. За ней клубились рельефные тучи, молнии прорезали небо по диагонали, высвечивая каждую деталь постройки не хуже фотовспышки. Картина была, вероятно, задумана оптимистичной — наконец-то дождь — но вышла тревожной и зловещей. Впрочем, нельзя было не признать, что само фото выполнено мастерски. Крепилось оно в самой середине листа, будто служило вместо франтисписа ко всему, что будет потом. Сверху — на этот раз по-английски, но тем же почерком — была приписка: «Сезон дождей».

Я перевернула страницу.

Поле цветов под дождём. На поле стоит, запрокинув голову и разведя руки в стороны, женщина в летнем платье, промокшем насквозь. Полупрозрачные складки платья и чёрные длинные распущенные волосы змеятся, облекая её фигуру словно бы в застывшие потоки воды.

Следующее фото. За простым деревянным столом двое молодых мужчин в джинсах и клетчатых рубашках соревнуются в армрестлинге. На лице того, что слева — мускулистого и рыжего, чем-то похожего на Сэма, провожавшего меня в первый день до дома бабушки, — азарт и усилие. Вздуты вены на висках и на сильных руках кузнеца или грузчика. Тот, что справа — чуть выше и стройнее, белокурый и немного длинноволосый, похожий на эдакую пародию на Тора из американских комиксов — держится будто бы лениво и умудряется ничем, кроме злого прищура глаз, не выдавать усилия.

Третье фото. Три пары женских ладоней, протянутые с разных сторон в центр круга. У каждой пальцы сомкнуты, большие отставлены и соприкасаются, составляя как будто букву W… И снова то же замечательное умение поймать момент и угадать безупречный ракурс в казалось бы банальном снимке. Фото были любительскими и всё же обладали приметами работы профессионала.

Но когда я перевела взгляд на четвёртый снимок, то сразу обо всём забыла. Бабушка! Юная и прекрасная, с чёрными кудрявыми волосами, развевающимися на ветру, она сидела на краю чего-то вроде крепостной стены и хохотала во всё горло.

«Вещи — ничто, впечатления — всё», — вспомнила я.

— Она любила жизнь так, как только и следует её любить. Никогда не теряла время и не скучала, — голос Моргенштерна вывел меня из зачарованного созерцания. — Если бы меня спросили, что значит «быть настоящим человеком», то я бы указал на Сусанну.

Я погладила изображение кончиками пальцев. Женщина на фото казалась вечной. Сложно было поверить, что у неё могли появиться морщинки, или седые волосы… или что она могла умереть. Бабушка всегда поражала меня своей энергией, но только глядя на этот снимок, я вдруг поняла, что, пожалуй, имела дело только с бледной тенью сокрушительной мощи здоровья, красоты и обаяния, струившихся из далёкого австралийского дня на пороге сезона дождей.

— Да… — пробормотала я, чувствуя вдруг усталость и острое чувство времени, которое проходит и оставляет нас, словно мусор и пену на краю отхлынувшей волны. А потом морская пена исчезает под лучами солнца, и ничего уже не вернёшь. Горло перехватило. — Мне так жаль, что я с ней не повидалась. Она каждый год ездила в Европу по делам. Мы встречались то в Мюнхене, то в Барселоне, то в Стокгольме… И мне казалось: этого достаточно. Мы же часто созванивались по видео. А сейчас я многое отдала бы, чтобы просто ещё раз её увидеть.

— Я многое бы отдал, чтобы вернуть то время.

Моргенштерн слегка склонился к столу и приподнял альбом за край, разглядывая фотографии. Его брови сошлись на переносице и выгнулись, будто в коротком приступе какой-то эмоции: то ли боли, то ли удивления. Он погладил край фото и замер. Напряжение звенело в воздухе, готовое вот-вот пролиться слезами, такими нужными мне, почти как дождь в этом сухом безводном аду.

А потом мой визави вдруг вздохнул — и уже совсем другим тоном, бодрым и громким, добавил:

— Однако, вы ещё не видели Элис!

Моргенштерн перелистнул страницу, но я — всё ещё слегка отупевшая от собственных эмоций — вначале даже не обратила внимания на то, что там было. Вероятно, ему и самому было тяжело и неприятно говорить о бабушке. А мне, наверное, не следовало ожидать, что этот разговор послужит мне «психотерапией» или «катарсисом». Каждый разбирается со своими проблемами сам… Я чувствовала разочарование. Но и облегчение. Странное ощущение. Сродни тому, что бывает, когда ждёшь едва ли не увольнения — а начальство сначала слишком занято, а потом просто забывает, что что-то произошло.

Теперь я снова жадно ухватилась за возможность переместить внимание на фотографии. Следующий разворот оказался заполнен сплошь массовыми сценами: сначала что-то вроде карнавала или шествия… потом целый лес раскрытых зонтиков… дальше снова цветущее поле, но уже заполненное народом… По всему выходило, что раньше в городке жило гораздо больше людей. Что, в общем, довольно типично для поселений в наше время: крупные становятся всё крупнее, а маленькие — всё меньше. Я рассматривала фото с каким-то рассеянным отупением. Отвлечься не выходило. Мне всё ещё было трудно дышать, сердце ныло и скреблось, мелькали невесёлые мысли, вроде «Зачем это всё?» И действительно: зачем? Если вся наша молодость и страсть, все наши планы однажды станут просто горсткой праха под камнем…

— Вот! — я даже вздрогнула.

На новом развороте был сфотографирован большой мягкий диван, в котором я с лёгким удивлением узнала тот, что стоял в бабушкиной гостиной. Сама бабушка сидела на подлокотнике, повернувшись в профиль: в одной руке бокал с чем-то вроде шампанского, а вот кисть другой опирается о спинку дивана… Чуть позади коротко подстриженной девушки, рассеянно нянчившей бокал в обеих ладонях. Девушка смотрела прямо в камеру.

Сначала мне показалось, что я смотрю на фото со съемок «Пятого элемента»: несмотря на чёрно-белую плёнку, было заметно, что волосы девушки огненно-рыжие, почти оранжевые. Стрижка «каре» и прямой разлёт бровей. Если не сама Лилу, то довольно удачный косплей на неё.

Фотографу как всегда удалось поймать удачный кадр: переход от равнодушия и вежливой скуки затянувшихся посиделок — к мгновенному преображению. Черты лица словно подсветились изнутри. Девушка улыбалась без улыбки: глазами, каким-то молчаливым счастьем, будто просвечивавшим сквозь кожу. Поэтому только с большим запозданием я осознала: она и правда была на меня похожа. И лицом, и фигурой. Даже очень. Вот только я — хоть и считала свою жизнь вполне удавшейся — вряд ли могла так смотреть.

— «Anni Felici»… — пробормотала я. — Счастливые годы.

— Вы знаете итальянский? — Моргенштерн, не глядя, протянул руку назад, подтянул за спинку второй стул и сел рядом.

— Я архитектор, — пожала плечами я. — Была на стажировке в Италии. А вы?

— Выучил, — коротко и невесело улыбнулся он, чуть кося на меня глазом. — Когда-то мне сказали, что итальянский — язык аукционистов и археологов… На практике это оказалось не совсем так. Но язык красивый, не жалуюсь.

Следующее фото, по-видимому, сняли на той же вечеринке: те же платья бабушки и неведомой Элис, те же бокалы и обстановка. Вот только людей было больше. На переднем плане, между уже знакомыми мне женщинами сидела третья: эффектная блондинка, похожая на Бриджит Бардо в ранней юности. Густые волосы, большие глаза и пухлые губы — настоящая кукла Барби, только настоящая. Сейчас такой внешности добиваются операциями, но у неё всё было явно «своё», даже светлые как у шведов или норвежцев волосы.

Блондинка чокалась бокалами с Элис и бабушкой, но глаза её были устремлены куда-то в сторону, в толпу. Я проследила за её взглядом. Знакомые лица: рыжий «лесоруб», высокомерный «Тор», темноволосая девушка с предыдущей массовой фотографии на площади. Она чем-то напомнила мне продавщицу ножниц… Яри, кажется? Методом исключения выходило, что «Бриджит Бардо» смотрела в спину «Тору» и взгляд у неё был мечтательный и чуть тоскливый, какой бывает у влюблённых. Но всё-таки она делала вид, что веселилась, улыбаясь изо всех сил.

Три юные девушки, блондинка, рыжая и брюнетка. Где я такое уже видела? Впрочем, подняв взгляд, я поняла, что не мне первой пришла в голову эта идея. Косой почерк размашисто вывел: «Мои любимые Иствикские ведьмы». Слева от фото были другие надписи, совсем мелкие, разным почерком. Мне успела броситься в глаза только одна: «Читай хоть иногда книги, Бриджит» — выведенная явно рукой бабушки. Остальной диалог ускользнул, быстро прикрытый рукой Моргенштерна.

Я будто погрузилась до конца в атмосферу того лета: беззаботность, подначки, дружба, любовь и молодость. Всё на этой выжженной земле, которая, похоже, казалась им раем… А ведь и мой проводник по волнам ностальгии, скорее всего, тоже был где-то здесь, среди шумной и весёлой толпы.

— А вы здесь где-нибудь есть?

Мой взгляд перебегал от бабушки к Элис, потом к блондинке и обратно. Такие разные, они в то же время были, пожалуй, чем-то похожи… Чем-то трудноуловимым. Это было похоже на игру в «исключение третьего». Элис отличали хоть и гармоничные, но более угловатые, острые черты лица. И более худая фигура. Я бы сказала… современная. Да, современная. Возможно, она занималась каким-нибудь спортом? Бабушка и неведомая блондинка были погруглее и помиловиднее. Любую из них можно было представить в виде модели с картинок пин-ап. Но в то же время казалось, что сами лица, разрез глаз и форма бровей у блондинки и рыжей Элис были более схожи. Может быть, потому что все рыжие и натуральные блондины имеют общие черты?

Моргенштерн склонился над фото вместе со мной:

— Я никогда не любил фотографироваться. Среди моей родни многие были помешаны на фотоаппаратах, но я никогда не мог себе представить, что когда-нибудь захочу что-то вспомнить или вернуть… Во всяком случае, точно не себя, — он хмыкнул. — Этот вечер снят на фотоаппарат моего троюродного кузена. Но… в каком-то смысле, я здесь присутствую…

Я подождала, но Моргенштерн явно собирался оставить разгадку за мной. «Во всяком случае, не себя», — словно молнией вспыхнуло перед моими глазами.

— Вы — фотограф, — я даже не спрашивала. Почему-то это казалось очень логичным. — Вы снимали всё это.

Он усмехнулся:

— На самом деле, не всё. Но из этого альбома… многое. Так уж вышло. Вначале я просто попробовал, а потом мне сказали, что у меня неплохо получается.

«И действительно», — подумала я, но вслух сказала другое:

— Похоже, здесь кипела жизнь.

Взгляд Моргенштерна потемнел. Он склонил голову, ухватившись пальцами за край альбома.

— Стало меньше приезжих. И… меньше общения, — наконец, проговорил он. — Каждый живёт в собственной скорлупе и рад этому. Хотя и понимает, что такими темпами мы быстро превратимся в кучку фриков, безнадёжно отставших от мира вокруг.

Обычная история маленьких городов, как я и сказала. Но Моргенштерн говорил это с такой горечью, будто это было его личным проигрышем. Нетипичная черта для председателя какой-нибудь структуры в маленьком городке.

— Я думала, что люди, подобные вам, наоборот любят изоляцию.

Он смерил меня насмешливым взглядом и демонстративно поднял брови: мол, что вы имеете в виду, юная леди? — а я, внезапно смешавшись от мысли, что он мог решить, будто я намекаю на возраст, неуклюже попыталась исправить ситуацию:

— Вы похожи на хранителя секретов. Знаете, тот самый человек в городке, к которому тянутся все нити и от которого всё зависит.

Сказав это, я зачем-то покраснела. Оставалось радоваться, что пока можно списать цвет моих щёк на тепловой удар. Моргенштерн откинулся на спинку стула, буравя меня недоумевающим взглядом… а затем расхохотался.

— Абсолютно верно. Зловещий тип, знающий самые потаённые секреты каждого! — он снова рассмеялся.

Я против воли улыбнулась тоже:

— Вы не мэр, значит… Судья? Архивист? Шериф? Ростовщик?

— Хуже, — растянул губы в улыбке Моргенштерн. — Портной.

— Мужской? Или женский тоже?

— В моё время разницы не было. Хороший специалист должен был знать все мерки… на глаз, — он демонстративно окинул меня ещё одним внимательным взглядом, а потом предложил: — Хотите сошью вам что-то больше подходящее к нашей погоде?

Ах да, мои любимые друзья, линялые шорты и странный топик… В отличие от экономки прихода, Моргенштерн ничем не выказывал своего пренебрежения подобной одеждой, но, наверняка, она должна была его раздражать. Как человека другого времени… И да: как портного. Который умудрялся одеваться безупречно даже в этом нелепом климате. Я привыкла выполнять необходимый минимум — дресс-код, опрятность и чистота — и игнорировать всё остальное. Я не выгляжу как на красной дорожке? Переживут. Зато мне удобно. Чаще всего, это делало меня «невидимкой», а я порой к этому и стремилась: чтобы мне никто не мешал заниматься делом. И уже давно мне не встречались люди, которые зашли бы так далеко, как начать мне что-то советовать.

Я насупилась:

— Осталось пара дней. Так что не думаю, что мне это понадобится, но спасибо за предложение, — и, чтобы не продолжать этот разговор, заметила: — Скажите, а Яри… продавщица в галантерейном магазине… она случайно не родственница тому… кого мы встретили сегодня утром.

Маневр, похоже, удался: мой визави сильно и явно искренне удивился.

— Нет, а почему такая мысль?

Действительно, почему? Просто сказать «они похожи» было бы безобиднее, чем говорить правду, отдававшую какой-то пародией на Ломброзо. Но похожи они не были, поэтому говорить явную глупость я тоже не стала, предпочтя правду:

— Довольно необычная форма ушей.

Красивая, но заострённая. Будто нарисованная быстрым пером. Яри это необыкновенно шло к её большим глазам с лукавым разрезом и слегка заострённому подбородку. Необычные же уши пустынного нищего окончательно делали его облик чем-то бесконечно далёким от человека, опустившимся до утраты последней человеческой черты. Возможно, мне привиделось, но они показались мне поросшими белёсыми волосами.

Моргенштерн как-то странно на меня посмотрел, но вместо ответа принялся убирать со стола. Бутылки из-под минералки, остатки лимонада… Последним он захлопнул альбом с фотографиями. И только тут, видимо, поняв по моему удивлённому выражению лица, что я не понимаю, что происходит, снизошёл до ответа:

— Прошло почти два часа. Ваш друг будет вас искать.

Я охотно подскочила, одновременно огорчённая тем, что разговор так быстро ушёл не туда, но и обрадованная, что придумала себе это оправдание: разговор по Skype. Он проводил меня до двери, но вместо прощания неожиданно заметил:

— Они родственники не больше, чем многие здесь.

И провёл рукой по своим волосам. Он, разумеется, носил довольно короткую стрижку, но всё же не совсем. Скорее похожую на те, что любят актёры — с небрежным пробором и закрывающую самую верхнюю часть ушей. Рука Моргенштерна приподняла волосы над ухом. Обнажая заострённый кончик.

— Такова особенность маленьких городов, — усмехнулся он: — Мы все немного родственники. До свидания, Айлиш.