Боль с привкусом дикой рябины  (джен)

Сломать можно почти кого угодно, было бы желание. Зато привести сломленного человека в порядок — тяжкий труд, не каждый за такое возьмётся.

© Макс Фрай

Удар, блок, поворот, рука предательски дрожит, и после очередного удара кинжал выпадает из пальцев.

«Сломаны», — обреченно отмечает он и вновь пытается подняться с колен. Спущенная тетива отдается тихим звоном и новой волной боли в кончиках пальцев.

Боль, боль, боль…

Каждая клеточка его тела гудит ею; она давно уже стала неотъемлемой частью его жизни. Отчего-то становится до странного смешно. Он заходится приступом хриплого, безумного смеха, сплевывая кровь и вытирая рассеченную бровь рукавом.

На глаза вдруг наворачиваются непрошеные слезы. Они бегут по щекам, обжигая кожу и смывая грязь, пот и ихор.

Он рвано вдыхает полной грудью и тут же заходится кашлем: здесь смердит гноем, кровью и смертью; сломанные ребра сжигают его изнутри.

Вдруг весь ужас, страх и ярость разом исчезают, оставляя место лишь необъяснимому спокойствию и умиротворению.

Стрела прошивает воздух и вонзается в плечо, влажно хрустят раздробленные кости, и он понимает, что руку поднять больше не может.

— Бегите! — отчаянно кричит Таурохтар, но он лихорадочно трясет головой в ответ, в последнюю секунду уворачиваясь от очередной стрелы. — Прошу, уходите же!

— Я не брошу вас, — хрипит он, со странным удовольствием ощущая, как его кинжал вонзается в податливую плоть, прошивая ее насквозь.

— Леголас, пожалуйста, — слишком дорогие карие глаза смотрят умоляющие, безнадежно. У них нет шансов на победу, и они знали это. Давно уже, с самого начала знали. Но все же начали эту безумную битву, пусть и прекрасно понимали, что она станет последней.

Потому что не могли иначе.

Потому что отказа и, тем паче, поражения им не простили бы.

Потому что так приказал Он.

И избавлением могла бы быть лишь смерть.

И он чуть улыбается, зная, что так и будет.

Смерть в бою, во благо своего народа, своего Леса, своего Короля, что может быть лучше?

Равнодушно он смотрит на пальцы, перемазанные в крови — чужой или собственной, уже и не вспомнить: выгнутые под странным, неестественным углом, с ярко сверкающим, будто напитанным этой чудовищной смесью войны морионом в ободке кольца, что плотно обвивает средний палец, они выглядят диковато, нелепо...

...ужасно.

И до страшного очаровывающе.

— Леголас… — хрипит эльф, и он поднимает голову.

С тихим хлюпом клинок пронзает тело, скалятся в темной усмешке кривые зубы орка, алые капли расцветают огненным цветком на подмерзлой земле.

На периферии он слышит спасительный звук горна, но не обращает внимания: сейчас его маленький мирок сомкнут лишь на остекленевших карих глазах, подтеке запекшейся крови на загорелой коже и гримасе ужаса на чужом, но столь родном лице.

Будто во сне, он опускается на колени, прижимая к себе остывающие тело друга, зарывается пальцами в рыжие волосы и закрывает глаза, вдыхая знакомый аромат леса, дождя, корицы и ежевики, что всегда вился вслед за Таурохтаром.

Помнится, Лаирасул и Тауриэль смеялись над его одержимостью ежевикой; а то-то было смеху, когда тот появился однажды поутру в их лагере сплошь измазанным в соке этих ягод и с самым что ни на есть серьезными видом начал своей доклад о том, как прошла разведка…

Пальцы сами выводят до боли знакомые символы рун. Смерть, прощение, свобода. Словно в тумане он слышит свой хриплый голос, шепчущий нараспев древний заговор.

Жизнь, рассвет, солнце. Сухие губы касаются холодного лба. Звёзды, закат, луна. Конец.

— Я отпускаю тебя, Таурохтар, сын Нарамакила… Иди.

Алые глаза орка с яростью вонзаются в него, с тихим свистом кривой клинок разрезает воздух, пронзая тело. Удар хороший, чистый, насквозь.

Эльф чуть приподнимает уголки губ, глядя на острие меча в своей груди. «Промазал, — отстраненно думает он, из последних сил балансируя на грани беспамятства. — Нужно было бить выше…»

Неосторожно качается, случайно пошатнувшись, и тут же падает вниз, в темную пропасть своего сознания, не слыша больше ни перезвона мечей, ни злобных криков своих собратьев, ни постепенно утихающего шума битвы.

Он остается один на один с тьмой.

Вновь.

* * *

В себя он приходит лишь в лазарете — от хлесткой пощечины лекаря, склонившегося над ним и смотрящего на своего пациента со странной смесью беспокойства, раздражения и недоумения.

— Что?.. — сипло спрашивает он, с трудом поборов приступ сухого кашля, так и грозившего вырваться наружу.

— Простите, аранен. Его величество хочет вас видеть, и ему, по всей видимости, глубоко безразлично, что вы сейчас не в том состоянии, чтобы…

— Я все понимаю, не беспокойтесь, — видя раздражённое лицо целителя, который, Леголас уверен, будь на то его воля, держал бы принца в Палатах Исцеления годами, пусть даже лекарю пришлось приковать его. — Желание короля — закон, и ни я, ни вы не имеем права противиться ему. Как я понял, сейчас мне следует?..

— Проследовать к королю, да, — эльф морщится, разъяренно массируя виски и тихо добавляет: — Когда же вы, негодный мальчишка без всякого чувства самосохранения, озаботитесь своей собственной жизнью и поймете, наконец, что все происходящее между вами попросту неправильно?

— Он мой король, — фыркает в ответ Леголас и осторожно опускается с кушетки, но, попытавшись встать на ноги, тут же вздрагивает от боли, раскаленной иглой прошившей тело.

— Ребра? — безнадежно вздохнув, вопрошает он.

— Пальцы правой руки, плечо, большеберцовая кость левой ноги, — зло шипит лекарь, поднимая глаза к потолку, — и два ребра. И одно треснутое. А ещё обезвоживание, кровопотеря, истощение и…

— Достаточно, — он поднимает руку, морщась от укола миалгии. — Хочу сохранить свою призрачную веру в то, что у меня еще есть шансы пережить это столетие.

— Ваша легкомысленность порой поражает меня, — целитель насмешливо улыбается, но тут же вновь серьезнеет. — Вам лучше идти к королю. Не стоит испытывать его терпение.

"О, конечно, — думает Леголас, горько усмехаясь. — Ведь цена за это будет высока".

Уж он-то это хорошо знает. Слишком хорошо. Но вслух он ничего не говорит, позволяя себе лишь благодарно улыбнуться и медленно, стараясь не наступать на противно ноющую ногу, покинуть Палаты Исцеления.

* * *

Смотреть на алую мантию короля спустя уже мгновение становится просто невыносимо — в памяти еще живы картины прошлого, забыть которые, — Леголас в этом уверен, — не получается и через тысячу лет.

Но лучше уж так, чем пытаться выдержать тяжелый, полный холодного презрения взгляд пронзительных изумрудных глаз.

— Ты едва ли не сдал северный рубеж, добытый столь высокой ценой жизней многих воинов всего лишь несколько столетий назад.

— Милорд, я… — он стоит, преклонив колени, и в этот миг с трудом удерживается от того, чтобы опустить взор, — так много в голосе короля ничем не прикрытой ненависти.

— Знаешь, Леголас, — ядовито выделяет тот имя сына, морщась, будто речь идёт о чем-то до отвращения мерзком, — я даже не могу сказать, что разочарован. В конце концов, нельзя ведь разочароваться в том, на кого с самого начала не возлагал определенных надежд, верно?

Он молча склоняет голову в полупоклоне, пытаясь скрыть тень, пробежавшую по лицу: ни в коем случае нельзя показывать, что слова сумели достать цели, задеть, ранить его, — этот урок Леголас усвоил на отлично.

— Ну же, что молчишь? Кажется, ты ведь хотел что-то сказать — начинай, — тонкие губы кривятся в язвительной ухмылке, но король внезапно переходит на тихое шипение, заставляя наследника вздрогнуть: — Смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, мальчишка. Не заставляй меня думать, что ты настолько безнадежен.

«Безнадежен». Сколько раз, сколько сотен, тысяч раз он слышал эти слова пропитанные, ядовитой насмешкой, презрением, брезгливостью, из уст родителя? Уже и ни вспомнить, ни сосчитать.

— Я хотел бы попросить дать моему отряду несколько дней отдыха.

Король вскидывает брови, раздраженно сужая глаза.

— Продолжай, — сухо приказывает он, выстукивая пальцами такт на резной ручке трона. Тускло блестит агатовое кольцо, переливаются рубины, вспыхивает тонкое золотое.

— Они обессилены, многие тяжело ранены. Запас продовольствия и лекарств в крепости давно уже подошел к минимуму, и его также необходимо пополнить в ближайшее время. И…

— Что еще? — с каждым произнесенным им словом владыка хмурится все больше, чуть рассеянно скользя взглядом по коленопреклоненному сыну.

— В ходе последней нашей битвы с орками я потерял большую часть отряда, — перед глазами вновь вспыхивает восковое лицо Таурохтара, в ушах набатом стучит хриплый крик Сарна, и Леголасу вдруг кажется, что он вновь с ног до головы залит теплой, вязкой кровью. Друзей, товарищей по команде, своей собственной.

— Нужно в срочном порядке найти подходящую замену — нельзя оставлять внешний круг рубежа без охраны. Нападения в последнее время участились, они будто знают, где мы.

— Достаточно, — обрывает его король на полуслове и устало трет переносицу, хмуро глядя на сына. — Я тебя услышал. Остальное расскажешь на следующем же заседании совета, сейчас в этом нет смысла. Сбором новых членов команды займешься сам; о выдаче всего необходимого я отдам приказ завтра же. У вас два дня, после немедленно возвращаетесь на границу... Возражений я не потерплю, Леголас, — холодно отрезает Трандуил, видя, как тот напрягся, желая что-то сказать. — Посмеешь заговорить, и времени останется с полдня, — вкрадчиво продолжает он. — О твоем наказании за едва не проигранную битву мы поговорим позже. Иди.

Леголас нарочито вежливо улыбается, отвешивая церемонный поклон, и хочет было уйти, когда у самых дверей его застаёт скучающий голос отца:

— И, дорогой мой сын, я буду очень… раздосадован в случае, если ты опять подведешь меня.

— Как можно, милорд.

Горькая улыбка искажает губы, и принц оборачивается, поднимая подбородок, и спокойно глядит в глаза короля, моля всех Валар и Эру о том, чтобы выдержать этот взор.

— Я сделаю все, что в моих силах.

— Уж постарайся.

* * *

Стоит только резным дверям тронного зала с глухим стуком захлопнуться за его спиной, заставляя Леголаса рвано выдохнуть, как на него наваливается непонятная усталость. Опустошение, что всегда появляется после даже самого короткого разговора с королем, подчистую выжимающим из него все душевные и моральные силы.

С тихим стоном он соскальзывает вниз по стене, закрывая лицо руками.

Эру, как много… Как же много всех этих говорящих взглядов, нахмуренных бровей и складок возле губ, которые значат ничего и так много одновременно… Не высказанные упреки, обманутые надежды, разрушенные мечты и молчаливая тьма. Ее много, очень много.

Порой Леголасу кажется, что он увяз в ней с головой, что он тонет, тонет, захлебываясь в мутной жиже глухой ненависти и холодном равнодушии, что ранит в сто крат сильнее любых криков.

Отец не кричал на него, никогда не кричал, и за все эти прожитые тысячелетия даже пальцем его не тронул. Нет, если он хотел причинить сыну боль физическую, то никогда не делал этого сам, предпочитая отдать приказ одну из своих приближенных. Но сам этого не делал. Нет-нет, он делал кое-что намного, намного хуже.

Король Трандуил просто смотрел. Смотрел своими невозможно прекрасными, краше любых изумрудов, глазами. Смотрел безразлично, чуть презрительно, насмешливо, уничижительно.

Точно так же, как и смотрел на всех, будто Леголас был ничем не лучше самого обычного и столь ненавистного им гнома. Будто он никто, будто для друг друга они — случайные незнакомцы, что по какой-то нелепой случайности оказались связанны кровными узами.

И это причиняло боль. Леголас мог бы сколько угодно слушать всевозможные упреки, крики о ненависти, отвращении, неприязни, но слышать спокойные слова о том, что собственному отцу он настолько безразличен, что даже очередной провал не вызывает разочарования.

Отцу, его adar, последнему родному существу во всем мире, на него просто плевать.

О, он бы сделал все, совершил бы любую глупость, лишь бы вывести родителя из душевного равновесия, увидеть хоть что-нибудь кроме бледного намека на эмоции, что иногда вырываются из-под идеальной мраморной маски беспристрастия.

Леголас знал, что это неправильно. Неправильно хотеть этого, неправильно даже думать о подобном.

Но вот только он и сам какой-то неправильный. Неверный, весь какой-то ошибочный, странный, другой.

И это пугало его до дрожи в руках и серой пелены перед глазами.

— Эру, чем я провинился пред тобою? — тихо спрашивает он, поднимая голову к потолку.

Там, в переплетении темных ветвей, спокойно сиял одинокий светильник, так похожий на настоящую звезду.

Раз, и он чуть качается при порыве холодного, осеннего ветра. Вздыхает полной грудью, чуть улыбается, почувствовав едва заметный аромат спелых яблок, дорогого красного дорвинионского и расцветшего золотарника, вьющийся в воздухе тонкой лентой.

Золотистые нити паутинкой тянутся по потолку, пылинки янтарем сверкают в багровом свете заходящего солнца.

Эта осень выдалась на редкость солнечной и свежей. Она накрыла Великий Лес своим огромным алым одеялом, золотя листья деревьев и омывая высокую траву серебристыми каплями росы поутру.

Осень Леголас любит.

Потому что осенью пахнет медом и яблоками; потому что осень — пора светлых, немного грустных улыбок; потому что осенью темные картины прошлого видятся в золотом, ярком цвете; потому что осенью магия, пронизывающая их Лес, кажется чуть более живой и светлой и чуть менее страшной и дикой; потому что осенью отец иногда смотрит на него своими глазами-изумрудами, немного выцветшими и поблекшими от теней воспоминаний, что свободно резвятся в них, и отчего-то Леголасу кажется, что смотрит он спокойно и самую капельку печально.

Потому что осень когда-то очень-очень давно значила для их маленькой семьи чуть больше, чем для других.

* * *

Внезапно он просыпается поздней ночью. В покоях темно, видна лишь россыпь серебряных бликов на мраморном паркете — это лучики Луны, с трудом пробившийся сквозь плотно задернутые тяжелые портьеры.

Первые мгновения Леголас просто лежит рассеянно рассматривая складки на балдахине, лениво раздумывая о том, что же могло послужить причиной его пробуждения.

Проходят долгие несколько минут, пока он наконец, не понимает, что именно не так: здесь тихо.

Похоже, он слишком долго прожил вдали от дворца, на лесных границах, — а в лесу, как известно, жизнь не утихает ни на миг: то ветка скрипнет под шагом зверя, то птица закричит, то вдалеке раздастся шум возни маленьких зверьков; шелест листвы, порывы ветра, шум бурлящего родника — но никогда полная, гремящая тишина, как сейчас. Он вовсе отвык от ночной тишины дворца, не нарушаемой ни даже дуновением ветерка.

Он чуть улыбается этим мыслям и ерошит растрепанные волосы, с наслаждением нежась на подушках. "Они такие мягкие", — думает он и тихо смеется, сам не зная отчего.

Просто в одно мгновение его всего охватывает необъяснимая легкость, радость и предвкушающее возбуждение, заставляющие думать, что сейчас что бы он ни сделал — все обязательно получится.

Отчего-то вдруг кажется, что он вновь вернулся в далекое детство, где самая страшная проблема — порванная страница в учебнике истории и оттого неминуемая перспектива взбучки от недовольного наставника.

Все заботы, печали и проблемы, до того лежавшие на его плечах тяжелым грузом, в мгновение ока исчезают, будто и не бывало, оставляя после себя лишь странное ощущение свободы, о котором он забыл уже давным-давно.

Точно во сне, Леголас соскальзывает с постели, чуть вздрагивая, когда босые ноги касаются холодной плитки мрамора. Он, ежась, обнимает себя за плечи и, осторожно ступая, направляется к окну.

Отороченная бархатная ткань приятно согревает кожу, и Леголас замирает на пару мгновений, просто сжимая ее в руках, прежде чем одним резким движением распахивает портьеры.

Холодный лунный свет в тот же миг заливает покои. Сегодня полнолуние. Последняя луна осени.

Он закрывает глаза и раскидывает руки, подставляя лицо Луне. Отчего-то кажется, что тонкие лунные лучики щекочут щеки, ласково гладят по волосам, укутывая его самого в теплый кокон из тончайших шелков света.

Леголас всегда любил Луну. Луну, а не далекие и маленькие звезды, равнодушно глядящие на них с небес, которым отдают предпочтение его собратья.

Он мог часами стоять вот так — забыв обо всем на свете, ощущая на коже осторожные, легкие, будто весенний ветерок в жаркий день, прикосновения света.

Это успокаивало. Дарило почти забытое чувство умиротворения, безмятежности, которое он не испытывал еще со времен далекого, полузабытого детства.

Он лениво приоткрывает глаза и довольно щурится, скользя взором по комнате, и позволяет себе сонный зевок.

Здесь все неуловимо изменилось, в то же время оставаясь прежним. Посеребренная лунным светом, сверкает ровная гладь зеркала, чуть поблескивает диковинная лепнина, отзываются тихим перезвоном хрусталики люстры, сияя в холодном свете не хуже настоящих бриллиантов.

Резкие, длинные тени кажутся ему отражением чудовищ из легенд, что когда-то очень-очень давно пела ему на ночь матушка, пытаясь успокоить свое расшалившееся дитя.

"У нее был красивый голос", — сонно думает Леголас, покачиваясь на носках, и вдруг, поддавшись ежесекундному порыву, поднимает руку, растопыривая пальцы.

— Это мой осенний бред… — хрипло шепчет он, вновь прикрывая глаза. — И что за странный сон…

А на пальцах танцуют, вспыхивая ярким холодным пламенем, маленькие лунные огоньки. Они не обжигают кожу — скорее уж холодят. Леголас с усталым интересом наблюдает за морозными узорами, расцветающими на ладони.

— Я, кажется, сошел с ума, — он слабо улыбается и, резко выдохнув, оседает на пол, прижимая к себе колени. — Adar будет в ярости… Валар, почему же так холодно?..

Кажется, мороз пробирает его до самой феа, в голове было проскальзывает мысль, что нужно подняться и вернуться в кровать, чтобы не замерзнуть, но он тут же отгоняет ее. Словно околдованный принц, обессиленно наблюдает за огоньками, окружившим его тонким танцующим кольцом.

Они красивы, чарующе-прекрасны, но вот только…

"Почему же тут так холодно?.." — рассеянно думает Леголас, прежде чем на его маленький мирок опускается тьма, запутывая его в своих цепких клубах маслянистой темноты. И не намереваясь отпускать вовсе.