Боль с привкусом дикой рябины  (джен)

Сломать можно почти кого угодно, было бы желание. Зато привести сломленного человека в порядок — тяжкий труд, не каждый за такое возьмётся.

© Макс Фрай

Удар, блок, поворот, рука предательски дрожит, и после очередного удара кинжал выпадает из пальцев.

«Сломаны», — обреченно отмечает он и вновь пытается подняться с колен. Спущенная тетива отдается тихим звоном и новой волной боли в кончиках пальцев.

Боль, боль, боль…

Каждая клеточка его тела гудит ею; она давно уже стала неотъемлемой частью его жизни. Отчего-то становится до странного смешно. Он заходится приступом хриплого, безумного смеха, сплевывая кровь и вытирая рассеченную бровь рукавом.

На глаза вдруг наворачиваются непрошеные слезы. Они бегут по щекам, обжигая кожу и смывая грязь, пот и ихор.

Он рвано вдыхает полной грудью и тут же заходится кашлем: здесь смердит гноем, кровью и смертью; сломанные ребра сжигают его изнутри.

Вдруг весь ужас, страх и ярость разом исчезают, оставляя место лишь необъяснимому спокойствию и умиротворению.

Стрела прошивает воздух и вонзается в плечо, влажно хрустят раздробленные кости, и он понимает, что руку поднять больше не может.

— Бегите! — отчаянно кричит Таурохтар, но он лихорадочно трясет головой в ответ, в последнюю секунду уворачиваясь от очередной стрелы. — Прошу, уходите же!

— Я не брошу вас, — хрипит он, со странным удовольствием ощущая, как его кинжал вонзается в податливую плоть, прошивая ее насквозь.

— Леголас, пожалуйста, — слишком дорогие карие глаза смотрят умоляющие, безнадежно. У них нет шансов на победу, и они знали это. Давно уже, с самого начала знали. Но все же начали эту безумную битву, пусть и прекрасно понимали, что она станет последней.

Потому что не могли иначе.

Потому что отказа и, тем паче, поражения им не простили бы.

Потому что так приказал Он.

И избавлением могла бы быть лишь смерть.

И он чуть улыбается, зная, что так и будет.

Смерть в бою, во благо своего народа, своего Леса, своего Короля, что может быть лучше?

Равнодушно он смотрит на пальцы, перемазанные в крови — чужой или собственной, уже и не вспомнить: выгнутые под странным, неестественным углом, с ярко сверкающим, будто напитанным этой чудовищной смесью войны морионом в ободке кольца, что плотно обвивает средний палец, они выглядят диковато, нелепо...

...ужасно.

И до страшного очаровывающе.

— Леголас… — хрипит эльф, и он поднимает голову.

С тихим хлюпом клинок пронзает тело, скалятся в темной усмешке кривые зубы орка, алые капли расцветают огненным цветком на подмерзлой земле.

На периферии он слышит спасительный звук горна, но не обращает внимания: сейчас его маленький мирок сомкнут лишь на остекленевших карих глазах, подтеке запекшейся крови на загорелой коже и гримасе ужаса на чужом, но столь родном лице.

Будто во сне, он опускается на колени, прижимая к себе остывающие тело друга, зарывается пальцами в рыжие волосы и закрывает глаза, вдыхая знакомый аромат леса, дождя, корицы и ежевики, что всегда вился вслед за Таурохтаром.

Помнится, Лаирасул и Тауриэль смеялись над его одержимостью ежевикой; а то-то было смеху, когда тот появился однажды поутру в их лагере сплошь измазанным в соке этих ягод и с самым что ни на есть серьезными видом начал своей доклад о том, как прошла разведка…

Пальцы сами выводят до боли знакомые символы рун. Смерть, прощение, свобода. Словно в тумане он слышит свой хриплый голос, шепчущий нараспев древний заговор.

Жизнь, рассвет, солнце. Сухие губы касаются холодного лба. Звёзды, закат, луна. Конец.

— Я отпускаю тебя, Таурохтар, сын Нарамакила… Иди.

Алые глаза орка с яростью вонзаются в него, с тихим свистом кривой клинок разрезает воздух, пронзая тело. Удар хороший, чистый, насквозь.

Эльф чуть приподнимает уголки губ, глядя на острие меча в своей груди. «Промазал, — отстраненно думает он, из последних сил балансируя на грани беспамятства. — Нужно было бить выше…»

Неосторожно качается, случайно пошатнувшись, и тут же падает вниз, в темную пропасть своего сознания, не слыша больше ни перезвона мечей, ни злобных криков своих собратьев, ни постепенно утихающего шума битвы.

Он остается один на один с тьмой.

Вновь.

* * *

В себя он приходит лишь в лазарете — от хлесткой пощечины лекаря, склонившегося над ним и смотрящего на своего пациента со странной смесью беспокойства, раздражения и недоумения.

— Что?.. — сипло спрашивает он, с трудом поборов приступ сухого кашля, так и грозившего вырваться наружу.

— Простите, аранен. Его величество хочет вас видеть, и ему, по всей видимости, глубоко безразлично, что вы сейчас не в том состоянии, чтобы…

— Я все понимаю, не беспокойтесь, — видя раздражённое лицо целителя, который, Леголас уверен, будь на то его воля, держал бы принца в Палатах Исцеления годами, пусть даже лекарю пришлось приковать его. — Желание короля — закон, и ни я, ни вы не имеем права противиться ему. Как я понял, сейчас мне следует?..

— Проследовать к королю, да, — эльф морщится, разъяренно массируя виски и тихо добавляет: — Когда же вы, негодный мальчишка без всякого чувства самосохранения, озаботитесь своей собственной жизнью и поймете, наконец, что все происходящее между вами попросту неправильно?

— Он мой король, — фыркает в ответ Леголас и осторожно опускается с кушетки, но, попытавшись встать на ноги, тут же вздрагивает от боли, раскаленной иглой прошившей тело.

— Ребра? — безнадежно вздохнув, вопрошает он.

— Пальцы правой руки, плечо, большеберцовая кость левой ноги, — зло шипит лекарь, поднимая глаза к потолку, — и два ребра. И одно треснутое. А ещё обезвоживание, кровопотеря, истощение и…

— Достаточно, — он поднимает руку, морщась от укола миалгии. — Хочу сохранить свою призрачную веру в то, что у меня еще есть шансы пережить это столетие.

— Ваша легкомысленность порой поражает меня, — целитель насмешливо улыбается, но тут же вновь серьезнеет. — Вам лучше идти к королю. Не стоит испытывать его терпение.

"О, конечно, — думает Леголас, горько усмехаясь. — Ведь цена за это будет высока".

Уж он-то это хорошо знает. Слишком хорошо. Но вслух он ничего не говорит, позволяя себе лишь благодарно улыбнуться и медленно, стараясь не наступать на противно ноющую ногу, покинуть Палаты Исцеления.

* * *

Смотреть на алую мантию короля спустя уже мгновение становится просто невыносимо — в памяти еще живы картины прошлого, забыть которые, — Леголас в этом уверен, — не получается и через тысячу лет.

Но лучше уж так, чем пытаться выдержать тяжелый, полный холодного презрения взгляд пронзительных изумрудных глаз.

— Ты едва ли не сдал северный рубеж, добытый столь высокой ценой жизней многих воинов всего лишь несколько столетий назад.

— Милорд, я… — он стоит, преклонив колени, и в этот миг с трудом удерживается от того, чтобы опустить взор, — так много в голосе короля ничем не прикрытой ненависти.

— Знаешь, Леголас, — ядовито выделяет тот имя сына, морщась, будто речь идёт о чем-то до отвращения мерзком, — я даже не могу сказать, что разочарован. В конце концов, нельзя ведь разочароваться в том, на кого с самого начала не возлагал определенных надежд, верно?

Он молча склоняет голову в полупоклоне, пытаясь скрыть тень, пробежавшую по лицу: ни в коем случае нельзя показывать, что слова сумели достать цели, задеть, ранить его, — этот урок Леголас усвоил на отлично.

— Ну же, что молчишь? Кажется, ты ведь хотел что-то сказать — начинай, — тонкие губы кривятся в язвительной ухмылке, но король внезапно переходит на тихое шипение, заставляя наследника вздрогнуть: — Смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, мальчишка. Не заставляй меня думать, что ты настолько безнадежен.

«Безнадежен». Сколько раз, сколько сотен, тысяч раз он слышал эти слова пропитанные, ядовитой насмешкой, презрением, брезгливостью, из уст родителя? Уже и ни вспомнить, ни сосчитать.

— Я хотел бы попросить дать моему отряду несколько дней отдыха.

Король вскидывает брови, раздраженно сужая глаза.

— Продолжай, — сухо приказывает он, выстукивая пальцами такт на резной ручке трона. Тускло блестит агатовое кольцо, переливаются рубины, вспыхивает тонкое золотое.

— Они обессилены, многие тяжело ранены. Запас продовольствия и лекарств в крепости давно уже подошел к минимуму, и его также необходимо пополнить в ближайшее время. И…

— Что еще? — с каждым произнесенным им словом владыка хмурится все больше, чуть рассеянно скользя взглядом по коленопреклоненному сыну.

— В ходе последней нашей битвы с орками я потерял большую часть отряда, — перед глазами вновь вспыхивает восковое лицо Таурохтара, в ушах набатом стучит хриплый крик Сарна, и Леголасу вдруг кажется, что он вновь с ног до головы залит теплой, вязкой кровью. Друзей, товарищей по команде, своей собственной.

— Нужно в срочном порядке найти подходящую замену — нельзя оставлять внешний круг рубежа без охраны. Нападения в последнее время участились, они будто знают, где мы.

— Достаточно, — обрывает его король на полуслове и устало трет переносицу, хмуро глядя на сына. — Я тебя услышал. Остальное расскажешь на следующем же заседании совета, сейчас в этом нет смысла. Сбором новых членов команды займешься сам; о выдаче всего необходимого я отдам приказ завтра же. У вас два дня, после немедленно возвращаетесь на границу... Возражений я не потерплю, Леголас, — холодно отрезает Трандуил, видя, как тот напрягся, желая что-то сказать. — Посмеешь заговорить, и времени останется с полдня, — вкрадчиво продолжает он. — О твоем наказании за едва не проигранную битву мы поговорим позже. Иди.

Леголас нарочито вежливо улыбается, отвешивая церемонный поклон, и хочет было уйти, когда у самых дверей его застаёт скучающий голос отца:

— И, дорогой мой сын, я буду очень… раздосадован в случае, если ты опять подведешь меня.

— Как можно, милорд.

Горькая улыбка искажает губы, и принц оборачивается, поднимая подбородок, и спокойно глядит в глаза короля, моля всех Валар и Эру о том, чтобы выдержать этот взор.

— Я сделаю все, что в моих силах.

— Уж постарайся.

* * *

Стоит только резным дверям тронного зала с глухим стуком захлопнуться за его спиной, заставляя Леголаса рвано выдохнуть, как на него наваливается непонятная усталость. Опустошение, что всегда появляется после даже самого короткого разговора с королем, подчистую выжимающим из него все душевные и моральные силы.

С тихим стоном он соскальзывает вниз по стене, закрывая лицо руками.

Эру, как много… Как же много всех этих говорящих взглядов, нахмуренных бровей и складок возле губ, которые значат ничего и так много одновременно… Не высказанные упреки, обманутые надежды, разрушенные мечты и молчаливая тьма. Ее много, очень много.

Порой Леголасу кажется, что он увяз в ней с головой, что он тонет, тонет, захлебываясь в мутной жиже глухой ненависти и холодном равнодушии, что ранит в сто крат сильнее любых криков.

Отец не кричал на него, никогда не кричал, и за все эти прожитые тысячелетия даже пальцем его не тронул. Нет, если он хотел причинить сыну боль физическую, то никогда не делал этого сам, предпочитая отдать приказ одну из своих приближенных. Но сам этого не делал. Нет-нет, он делал кое-что намного, намного хуже.

Король Трандуил просто смотрел. Смотрел своими невозможно прекрасными, краше любых изумрудов, глазами. Смотрел безразлично, чуть презрительно, насмешливо, уничижительно.

Точно так же, как и смотрел на всех, будто Леголас был ничем не лучше самого обычного и столь ненавистного им гнома. Будто он никто, будто для друг друга они — случайные незнакомцы, что по какой-то нелепой случайности оказались связанны кровными узами.

И это причиняло боль. Леголас мог бы сколько угодно слушать всевозможные упреки, крики о ненависти, отвращении, неприязни, но слышать спокойные слова о том, что собственному отцу он настолько безразличен, что даже очередной провал не вызывает разочарования.

Отцу, его adar, последнему родному существу во всем мире, на него просто плевать.

О, он бы сделал все, совершил бы любую глупость, лишь бы вывести родителя из душевного равновесия, увидеть хоть что-нибудь кроме бледного намека на эмоции, что иногда вырываются из-под идеальной мраморной маски беспристрастия.

Леголас знал, что это неправильно. Неправильно хотеть этого, неправильно даже думать о подобном.

Но вот только он и сам какой-то неправильный. Неверный, весь какой-то ошибочный, странный, другой.

И это пугало его до дрожи в руках и серой пелены перед глазами.

— Эру, чем я провинился пред тобою? — тихо спрашивает он, поднимая голову к потолку.

Там, в переплетении темных ветвей, спокойно сиял одинокий светильник, так похожий на настоящую звезду.

Раз, и он чуть качается при порыве холодного, осеннего ветра. Вздыхает полной грудью, чуть улыбается, почувствовав едва заметный аромат спелых яблок, дорогого красного дорвинионского и расцветшего золотарника, вьющийся в воздухе тонкой лентой.

Золотистые нити паутинкой тянутся по потолку, пылинки янтарем сверкают в багровом свете заходящего солнца.

Эта осень выдалась на редкость солнечной и свежей. Она накрыла Великий Лес своим огромным алым одеялом, золотя листья деревьев и омывая высокую траву серебристыми каплями росы поутру.

Осень Леголас любит.

Потому что осенью пахнет медом и яблоками; потому что осень — пора светлых, немного грустных улыбок; потому что осенью темные картины прошлого видятся в золотом, ярком цвете; потому что осенью магия, пронизывающая их Лес, кажется чуть более живой и светлой и чуть менее страшной и дикой; потому что осенью отец иногда смотрит на него своими глазами-изумрудами, немного выцветшими и поблекшими от теней воспоминаний, что свободно резвятся в них, и отчего-то Леголасу кажется, что смотрит он спокойно и самую капельку печально.

Потому что осень когда-то очень-очень давно значила для их маленькой семьи чуть больше, чем для других.

* * *

Внезапно он просыпается поздней ночью. В покоях темно, видна лишь россыпь серебряных бликов на мраморном паркете — это лучики Луны, с трудом пробившийся сквозь плотно задернутые тяжелые портьеры.

Первые мгновения Леголас просто лежит рассеянно рассматривая складки на балдахине, лениво раздумывая о том, что же могло послужить причиной его пробуждения.

Проходят долгие несколько минут, пока он наконец, не понимает, что именно не так: здесь тихо.

Похоже, он слишком долго прожил вдали от дворца, на лесных границах, — а в лесу, как известно, жизнь не утихает ни на миг: то ветка скрипнет под шагом зверя, то птица закричит, то вдалеке раздастся шум возни маленьких зверьков; шелест листвы, порывы ветра, шум бурлящего родника — но никогда полная, гремящая тишина, как сейчас. Он вовсе отвык от ночной тишины дворца, не нарушаемой ни даже дуновением ветерка.

Он чуть улыбается этим мыслям и ерошит растрепанные волосы, с наслаждением нежась на подушках. "Они такие мягкие", — думает он и тихо смеется, сам не зная отчего.

Просто в одно мгновение его всего охватывает необъяснимая легкость, радость и предвкушающее возбуждение, заставляющие думать, что сейчас что бы он ни сделал — все обязательно получится.

Отчего-то вдруг кажется, что он вновь вернулся в далекое детство, где самая страшная проблема — порванная страница в учебнике истории и оттого неминуемая перспектива взбучки от недовольного наставника.

Все заботы, печали и проблемы, до того лежавшие на его плечах тяжелым грузом, в мгновение ока исчезают, будто и не бывало, оставляя после себя лишь странное ощущение свободы, о котором он забыл уже давным-давно.

Точно во сне, Леголас соскальзывает с постели, чуть вздрагивая, когда босые ноги касаются холодной плитки мрамора. Он, ежась, обнимает себя за плечи и, осторожно ступая, направляется к окну.

Отороченная бархатная ткань приятно согревает кожу, и Леголас замирает на пару мгновений, просто сжимая ее в руках, прежде чем одним резким движением распахивает портьеры.

Холодный лунный свет в тот же миг заливает покои. Сегодня полнолуние. Последняя луна осени.

Он закрывает глаза и раскидывает руки, подставляя лицо Луне. Отчего-то кажется, что тонкие лунные лучики щекочут щеки, ласково гладят по волосам, укутывая его самого в теплый кокон из тончайших шелков света.

Леголас всегда любил Луну. Луну, а не далекие и маленькие звезды, равнодушно глядящие на них с небес, которым отдают предпочтение его собратья.

Он мог часами стоять вот так — забыв обо всем на свете, ощущая на коже осторожные, легкие, будто весенний ветерок в жаркий день, прикосновения света.

Это успокаивало. Дарило почти забытое чувство умиротворения, безмятежности, которое он не испытывал еще со времен далекого, полузабытого детства.

Он лениво приоткрывает глаза и довольно щурится, скользя взором по комнате, и позволяет себе сонный зевок.

Здесь все неуловимо изменилось, в то же время оставаясь прежним. Посеребренная лунным светом, сверкает ровная гладь зеркала, чуть поблескивает диковинная лепнина, отзываются тихим перезвоном хрусталики люстры, сияя в холодном свете не хуже настоящих бриллиантов.

Резкие, длинные тени кажутся ему отражением чудовищ из легенд, что когда-то очень-очень давно пела ему на ночь матушка, пытаясь успокоить свое расшалившееся дитя.

"У нее был красивый голос", — сонно думает Леголас, покачиваясь на носках, и вдруг, поддавшись ежесекундному порыву, поднимает руку, растопыривая пальцы.

— Это мой осенний бред… — хрипло шепчет он, вновь прикрывая глаза. — И что за странный сон…

А на пальцах танцуют, вспыхивая ярким холодным пламенем, маленькие лунные огоньки. Они не обжигают кожу — скорее уж холодят. Леголас с усталым интересом наблюдает за морозными узорами, расцветающими на ладони.

— Я, кажется, сошел с ума, — он слабо улыбается и, резко выдохнув, оседает на пол, прижимая к себе колени. — Adar будет в ярости… Валар, почему же так холодно?..

Кажется, мороз пробирает его до самой феа, в голове было проскальзывает мысль, что нужно подняться и вернуться в кровать, чтобы не замерзнуть, но он тут же отгоняет ее. Словно околдованный принц, обессиленно наблюдает за огоньками, окружившим его тонким танцующим кольцом.

Они красивы, чарующе-прекрасны, но вот только…

"Почему же тут так холодно?.." — рассеянно думает Леголас, прежде чем на его маленький мирок опускается тьма, запутывая его в своих цепких клубах маслянистой темноты. И не намереваясь отпускать вовсе.

Я полагаю, холодно бывает везде. Готов спорить, снег выпадает даже в аду, хотя и сомневаюсь, что он долго там лежит.

© Стивен Кинг

Огни танцуют на кончиках пальцев, и юноша заливисто смеется, запрокидывая голову. Золотые локоны волнами скользят по спине, синие глаза сверкают задорными звездочками.

Он застывает на миг, вдыхая полной грудью пряный аромат кислых зеленых яблок, ветра и магии. Так пахнет счастье. Настоящее, блестяще-легкое, неуловимое, приторно-сладкое, его собственное счастье.

Но вдруг оно потухает.

Небо затягивают тяжелые свинцовые тучи, скрывая солнце. Внезапно становится леденяще холодно; мороз пробирает до костей, заставляя вздрогнуть.

А в голове громом разносится равнодушное: «Довольно».

И все пропадает. Леголас вновь падает во тьму, изо всех сил пытаясь удержать, сохранить в памяти светлое чувство, вспыхнувшее на миг в его душе... чтобы затем вновь погаснуть.

* * *

Первое, что Леголас видит, очнувшись, — это холодные зеленые глаза, пронизывающие его насквозь.

— Лаэголас, — отец устало качает головой, прикрывая глаза, и юноша отстранено скользит взором по серебряному каскаду волос прямо пред своим лицом. "Лаэголас". Так отец называет его, только когда очень, очень зол. — О чем ты вообще думал?

— Я не... — робко начинает тот, силясь понять, что же опять случилось и, главное, при чем здесь он сам. — Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вот как.

Трандуил хмурится, тонкими пальцами крепко сжимая подбородок сына и поднимая его, заставляя глядеть прямо в глаза.

— Хочешь сказать, что не ты несколько часов назад пошел на поводу мимолетной вспышки чувств, отдался во власть магии, дикой, древней магии, подвергая опасности свою собственную жизнь и жизни всего королевства?

О. Так вот что это было. Леголас прикусывает губу, отрешенно замечая, как во рту появляется знакомый железный привкус, и изо всех сил стараясь удержать на лице маску беспристрастия.

— Простите, милорд. Я не подумал, что...

— Хватит, — король обрывает его своим обычным жестом. — Ты никогда не думаешь о последствиях, Лаэголас. Вечно впутываешься в неприятности, подвергая риску чужие жизни, собственную. Ты никогда не думаешь о последствиях, ведешь себя как самый обычный, заурядный ребенок.

— Но я...

— Никаких но. Я не позволял тебе прерывать меня, изволь следовать правилам этикета.

Трандуил действительно страшен в это мгновение. Изумрудные глаза яростно сверкают, брови сурово сдвинуты. Воздух вокруг него напряженно трещит, искрясь темными всполохами.

Леголас выдыхает, чувствуя, как тоненькая струйка крови бежит по подбородку и падает, звонко разбиваясь о начищенный до блеска мрамор. Отвести взгляда он просто не может.

Кажется, когда-то он мечтал вызвать у родителя хоть какую-то яркую, живую эмоцию, пусть даже гнев? Что ж, теперь, похоже, мечты воплощены в реальность. Доигрался.

— Ты ведешь себя неподобающе, недостойно принца и моего сына. Это непозволительно, Лаэголас. Нет, молчи, не желаю в очередной раз слушать твои нелепые оправдания; сейчас говорю я.

Итак, это совершенно точно недопустимо. И так продолжаться не может. Я больше не собираюсь спускать тебе с рук это. Игры закончились.

Помнишь, как я сказал, что даже не разочарован в тебе? Так вот, ситуация изменилась: ты оказался во сто крат хуже, чем мне казалось изначально. И, мой драгоценный наследник, сейчас ты не готов стать кронпринцем. По правде говоря, я сильно сомневаюсь, что ты вообще когда-нибудь станешь достоин.

Леголас непонимающе моргает, пытаясь уложить в голове сказанное. Он ведь всего лишь... Что в этом такого опасного? Настолько опасного? Что вообще происходит?..

— На этом все, — Трандуил поднимается и, больше не взглянув на сына, направляется к двери. — Испытания пройдут своим чередом, ты так же примешь в них участие, огласка произошедшего здесь нам не нужна. Выиграешь — так тому и быть; нет — я не буду сильно удивлен и уж тем более огорчен.

Ах, и кстати, твое наказание начинается с этой секунды. Проведешь два дня в карцере, после — день на все необходимое, и возвращаешься на границу. И я не хочу видеть тебя в ближайший месяц, как минимум.

С этими словами он аккуратно прикрыл дверь, скрываясь в полутьме дворцовых коридоров.

* * *

Горло вновь сдавливает приступ сухого кашля, и Леголас отчаянно зажимает рот ладонями — ничем хорошим громкие звуки бы не обернулись.

В конце концов, он откидывается назад, чувствуя холод камней, уже давно ставший привычным, и закрывает глаза. Руки испачканы в чем-то мокром и теплом, и ему не нужно смотреть, чтобы понять, что это.

Кровь. Ну, конечно. Ребра ведь так толком и не срослись...

Кажется, говорят, в какой-то момент становится так плохо, что боль уже и не ощущается.

Ложь.

Наглая ложь, уж он-то знает.

Леголас чувствует, как сердце бешено бьется в груди, норовя вот-вот вырваться, выпрыгнуть, как глухо ноют сломанные кости, острой вспышкой отзываются разорванные связки, а в голове набатом стучит одно лишь слово: «Недостоин».

Недо. Недостаточно идеальный, недостойный, недокапитан, недопринц. Недосын. Просто одно большое разочарование.

И отчего-то признать это было неожиданно больно. Больно до мутной пелены пред глазами и странного гудения в ушах.

Руки предательски дрожат, и Леголас замирает, хрипло вдыхая колкий воздух подземелий, насквозь пронизанный тяжелым запахом гнили и запекшейся крови.

Он смотрит на собственные пальцы, стертые о тетиву подушечки, узкие, все в шрамах ладони, запястья с багровыми синяками. Отчего-то становится дурно.

В миг кажется, что руки вспыхивают алым, и он готов поклясться, что чувствует до ужаса знакомую липкую, горячую кровь. Чужую, собственную.

Всех тех, кто умер из-за него, за него, по его вине, из-за его ошибок, ради него, ради туманного странного будущего и красной полосы чужих смертей, что он с собой несёт.

И они будут умирать и дальше. Потому что он, Леголас, не в состоянии оправдать чужих надежд и данных когда-то давно порывистых, хриплых обещаний и робких клятв. Потому что стать идеальным он так и не сумел.

Слишком многие уже умерли из-за этого.

О, Леголас помнил их всех. Каждого без исключения. Стоит лишь на мгновение закрыть глаза, окунаясь в спасительную тьму собственного сознания, перед его мысленным взором вновь вставали они.

Мальчик со стрелой в груди, женщина с перерезанным горлом, девушка с удивленно распахнутыми глазами и кинжалом в голове... Сотни, тысячи: незнакомцы и те, что когда-то был дороже жизни. Те, кого спасти он не смог.

Он знает, что забыть их никогда не сможет.

Не имеет права.

Потому что он должен знать цену каждой невидимой капли крови на руках, должен помнить, во сколько обошлась им его жизнь.

Потому что все те жертвы не должны быть впустую.

Потому что помнить — это удел выживших.

И Леголас хрипло выдыхает, прижимая колени к груди и опуская голову. Он будет помнить все. Каждую деталь, каждую мелочь, каждую секунду.

Как бы ужасающе больно ни было.

Будет помнить, пока не сможет вернуть долг.

* * *

Он с глухим рыком поднимает голову. Сверкают алые глаза, вспыхивает серебром чистым белоснежный мех.

Он встряхивается и поднимается на лапы, застывая каменным изваянием.

Он громко рычит, хрустят ветки под тяжелыми шагами, жалобно кричат птицы, испуганно улетая прочь.

Он спал долго, слишком долго. Но теперь вновь был пробужден — тем, кто делать того не должен был никогда. А значит, время пришло.

Сияет магия, плотным коконом окутывая Его, услужливо стелется тьма под могучими лапами.

Светятся диковинным огнем алые глаза, на миг вспыхивают в лунном свете острые клыки.

Виновные будет наказаны.

Момент настал.

Они заплатят за все.

Недостойный должен умереть.

* * *

Король идет с идеально прямой спиной, подняв подбородок и громко чеканя шаг.

Он хмурится, раздражённо поводя плечом, и, в одно мгновение будто решив что-то для себя, резко останавливается, сворачивая в один из темных тоннелей дворца.

Мальчишка вновь подвел его, показав собственную неприспособленность, поразительную наивность и доверчивость.

И это не могло не обескураживать. Потому что... так ведь нельзя.

Он не понимал этого, не мог понять; не представлял себя на месте сына; он просто не был таким. Никогда. А значит, и понять не мог.

Неужто так сложно просто подчиняться, беспрекословно, не сомневаясь и не тратя время понапрасну на совершенно лишние раздумья?

Неужто так сложно просто быть похожим на него? Слушаться, не бросаться в омут с головой, напрочь позабыв о том, что за всякую ошибку рано или поздно придется платить?

Неужто так сложно не быть собой, не смотреть этими невозможно знакомыми-чужими глазами, не говорить чужим голосом, не вести себя так, как... Она?

Почему?..

Почему он? Почему так, почему сейчас, почему именно с их семьей, его семьей? Почему, почему, почему...

Все слишком сложно, странно до жути и так запутанно.

Мириады вопросов пульсируют в голове, не давая ни на мгновение отвлечься, забыться.

Трандуил чувствует, как они отпечатываются на обратной стороне век, пылают ровными буквами на груди, кровоточат на сердце вот уже сколько тысячелетий...

И он знает, отчетливо понимает, что всей своей темной, прогнившей насквозь душой ненавидит это.

Ненавидит эти проклятые серо-голубые, слишком усталые, глядящие с молчаливой обреченностью глаза, вызывающе твердый взор из-под пушистых ресниц, крепко сжатый в тонких пальцах лук, который так быстро стал продолжением самой сути...

Ненавидит до алой пелены пред глазами багровые капли крови на фарфоровой коже, хриплый голос и хрупкую фигуру, которую, кажется, ничего не стоит сломать — вот так просто, лишь немного надавив, приложив каплю силы...

Ненавидит того, кто был лишь один воспоминанием, его личным проклятием.

Ненавидит, потому что понимает где-то там, в глубине подсознания, что жизнь свою без него не представляет.

Король зло фыркает, проводя рукой по волосам.

Леголас. Зеленый Лист. Как же много всего было в этом имени. Самом обыкновенном, совершенно типичном имени обычного лесного эльфа. Не принца из рода синдар. Но как же много оно значило для него, для них.

Когда-то значило.

Уверенно он тянет за железную ручку, и, когда дверь открывается с тихим щелчком, обдавая его запахом сырости, пыли и забытья, Трандуил, задумавшись на мгновение, делает шаг вперед, позволяя двери захлопнуться за его спиной.

Пламя свечи, что он сжимает в руке, на миг взвивается вверх, чтобы спустя секунду погаснуть, тлея едва заметным огоньком.

Он осторожно ступает, рассеянно хмурясь от протяжного скрипа деревянных и явно прогнивших половиц, прежде чем остановиться прямо в центре темной комнаты.

Скользит взглядом по серебряному кружеву паутины, покрывающему все вокруг, и на мгновение устало прикрывает глаза, пытаясь взять себя в руки.

Слишком уж много воспоминаний, слишком много того, что столь сильно он пытался забыть, связанно с этим местом.

Осознать то, что прошлое и по сей день имеет над ним такую сильную власть, оказывается неприятно. Застаревшая боль отзывается глухим гудением где-то в груди, а мысли в голове отчего-то путаются, пускаясь в дикий пляс.

Невольно Трандуил делает шаг вперёд, а после ещё один, сам не зная зачем вглядываясь в старую, полинявшую картину на одной из стен, пока глаза не начинают слезиться от напряжения.

Он ее помнит.

Помнит легкие росчерки кисточки, порхающей над полотном, яркую улыбку, играющую на пухлых и столь желанных когда-то губах; помнит заливистый смех и перепачканные в акварели пальцы; помнит разноцветные пятна краски на белом платье и сияющие диковинным, неземным светом серо-голубые глаза.

Он помнит, он чувствует, он видит. И оттого ему ужасно больно.

Яростно вспыхивают малахитовые глаза, ярким пламенем полыхает потухшая было свеча, отбрасывая странные тени, старательно обрисовывая мельчайшую деталь в комнате, чтобы после исказить ее в собственной причудливо-уродливой манере.

Он равнодушно глядит, как горит темным огнем старая бумага, чернеют и выцветают когда-то яркие и живые краски, исчезают веселые, будто насмешливые штрихи, сделанные небрежной рукой.

В пыльной комнатке отчетливо пахнет гарью, сажей и гневным спокойствием, издевательским удовлетворением.

Трандуил насмешливо усмехается, приподнимая уголки губ и довольно прикрывает глаза, вдыхая полной грудью странную смесь ароматов и вслушиваясь в тихое похрустывание пламени, сжигающего все на своем пути.

Огонь следов не оставляет, забирая с собой все то, что видеть нельзя, покрывая прах воспоминаний свежим пеплом.

Он, наконец, сделал то, что должен был совершить очень давно.

От прошлого необходимо избавляться, ошибки — скрывать, а боль — уничтожать.

Только так, и никак иначе. Ведь король обязан быть идеальным.

И он, Трандуил Ороферион, всегда был и останется идеалом.

Примечания:

А что такого особенного натворил Леголас, чем до смерти разозлил своего и так психически неустойчивого папашу, вы узнаете позже ;) Я тут думаю, может даже отдельную интерлюдию про это написать?

#заставь персонажей говорить своими словами, то, что никогда не осмелишься высказать в слух.

P. S. Простите, ужасно затянула с главой. Сначала, когда время было, я вся ушла в написание пятой главы Ста Ступеней, а это, знаете ли, та ещё морока. Та работа подчистую высасывает из меня силы, моральные и физические; просто опустошает, и я чувствую, как она постепенно становится продолжением меня самой, самой важной частью. Думаю, вы поняли, что после подобного сил на главу для этой работы у меня банально не было. После начался ад под названием «учеба», и времени у меня уже просто не стало. И вот теперь я снова вернулась! Надеюсь, вы меня не проклянете...

Каждый вздох дается с необычайным трудом, отзываясь острой болью в груди.

Боль. Кажется, она давно уже стала его верной спутницей, следуя по пятам и никогда не отпуская.

Но сейчас ее было слишком много.

Она кружила его в своих цепких объятиях, сжимала за горло ледяными пальцами, касалась закрытых век, заворачивала в своей собственный кокон отчаяния и безнадежного смирения, не давая ни малейшего шанса вырваться.

«Ненавижу», — шепчет презрительный голос в голове, вторит ему хор тихих голосов в ушах, отдаваясь трубным звоном.

«Это ты во всем виноват, — шипит он, отпечатываются вырезанные острым клинком на сердце слова. — Ты, ты, ты... Из-за тебя они все погибли, из-за тебя все проблемы...»

Он сжимает голову руками, кричит, срывая горло, кусает до крови губы — все ради того, чтобы отвлечься, чтобы утихли голоса в голове, чтобы все прекратилось, наконец.

Это — ненормально, неправильно. Но он живёт с этим уже давно, так давно, что сбился со счета.

И ему уже даже нестрашно. Правда-правда.

Старинный клинок в дрожащей руке вспыхивает темным огнем, танцуют свой дикий танец призрачные тени.

— Хватит! — надрывно шепчет он, мутным взглядом цепляясь за резкие черты. — Прошу...

Он знает, что нужно сделать, чтобы это прекратилось. Знает.

А ещё знает, что делать этого нельзя. Ведь это — тоже неправильно.

Клинок касается бледной кожи, рассекая ее и вызывая тихий вздох облегчения.

Боль отрезвляет. Не та боль, что живет в его сознании, отравляя каждый день его странной, неправильно-темной жизни, нет. Это — та, что приносит с собой железный запах крови и дурманящий аромат приближающейся Смерти.

Багровая кровь быстрой струйкой сочиться из ровной неглубокой раны, пачкая темные от крови застаревшей одежды, стекая в маленькую лужицу на грубом каменном полу.

Руки больше не дрожат, а тени шепчут чуть тише. Или ему только хочется так думать.

Кинжал со звоном выпадает из в раз ослабших пальцев, с глухим стуком ударяясь об пол.

— Я в порядке, я в порядке, я в порядке... — хрипло шепчет он в пустоту, обнимая себя за плечи и чуть покачиваясь. — В порядке, в порядке...

Боль вновь кружит его в своем танце, мутит взор и туманит мысли, заставляя что-то внутри него съежиться в маленький комок, прячась на самых задворках сознания.

— Я в порядке... — повторяет он, словно мантру, закрывая глаза и чувствуя на периферии, как кровь все также тихо капает, разбиваясь о холодные камни. — В порядке...

В запертую дверь стучат. Один раз, второй, третий. Раздается приглушенный голос:

— Капитан? Вы здесь? Все в порядке?

— Я в порядке, — сипло отзывается он, спустя мгновение промедления. — Просто немного занят. Что-то случилось?

— Доставлено письмо с северного аванпоста, у них что-то случилось. Нужно выезжать.

— Я присоединюсь к вам через пару минут, только... закончу здесь с кое-чем, — кричит он в ответ, молясь Валар, чтобы голос не дрогнул.

Несколько секунд эльф по ту сторону двери молчит, прежде чем чуть тише произнести:

— Леголас, ты слышишь меня? Их крови на твоих руках нет. Это — лишь плод воображения. Не вини себя за то, в чем не повинен. Крови нет, слышишь меня? Все это в твоей голове, и только.

Он рвано дышит, стараясь успокоить бешено бьющееся сердце, и лишь спустя долгую минуту отвечает:

— Я... Спасибо.

— Мы все через это проходили, — голос за дверью звучит предательски хрипло, но говорящий не обращает на это внимания. — И ты тоже. Просто помни, что крови нет на самом деле.

— Ложь... — тихо шепчет в пустоту Леголас Трандулион, стоит только тихим шагам стихнуть вдали. — Она есть. А я не в порядке.

* * *

Леголас злится. Ярость, смешанная с отвратительным чувством беспомощности, захлестывает его огненной волной, мутя рассудок и выявляя из теней в душе то, что он столь тщательно подавлял, скрывая. Желание убивать. Причинять боль.

Видеть, как враг кричит, извиваясь от одного лишь верного удара или лёгкого касания, как умоляет прекратить этот кошмар наяву длиной в вечность. Как просит о смерти, будто желаннейшем сокровище во всем мире.

Леголасу нравилось убивать, нравилось причинять боль, нравилось ломать саму суть.

Нравилось это ощущение безграничной, опьяняющей власти, понимание того, что от него и только от него одного зависят чужая жизнь и смерть. Зависит все.

Ему нравилось это; Моргот раздери, теням в его странной душе это нравилось, тому, кого он столь старательно пытался скрыть от чужих глаз, это нравилось.

Леголасу нравилась война. Он жил лишь ею одной.

Жил этим азартом, чувством непобедимости и ничтожности одновременно, жил, постоянно балансируя на грани смерти.

Это помогало почувствовать себя живым. Давало призрачное понимание, что все это — не очередной затянувшийся кошмар или бред, а реальность, где он был нужен. И это многого стоило.

И сейчас, слыша свист стрел и звон скрещенных клинков, приглушенные крики, что стихали столь же быстро, как и появлялись, чувствуя приторный аромат свежей крови и странное напряжение, смешивающиеся с клокочущей яростью и азартом, Леголас был счастлив.

Тетива отзывается привычной болью в кончиках пальцев, и он с наслаждением улыбается, ощущая, как клинок входит в податливую плоть, рассекая ее насквозь.

Алые глаза орка выцветают, стекленеют и гаснут, бьет горячая черная кровь, пачкая его руки и брызгая каплями на лицо.

Удар, поворот, меч пронзает воздух, вспыхивая на мгновение в ярком свете полуденного солнца.

Плечо пронзает острая боль, с громким хрустом ломается кость в ноге, заставляя его пошатнуться, на секунду теряя концентрацию.

Они боятся его — ясно как день. Они хотят убить его, причинить боль — не меньше, чем он сам хочет сделать это.

И это доставляло странное, ни с чем не сравнимое удовольствие — понимать, что кто-то ненавидит его до скрежета зубов, кто-то хочет убить его, увидеть алую кровь на холодном металле клинка, запечатлеть гримасу боли на лице. Потому что означало, что он кому-то важен. Что кому-то не плевать.

Леголас упивался этим чувством, любил и ненавидел его каждой клеточкой тела, всем своим существом.

Потому что ему надоело равнодушие, надоели беспристрастие и безразличные маски с лёгким проблеском скучающего интереса.

Ему до чертиков надоел сам король Трандуил.

И он ненавидел его, ненавидел свою проклятую слабость, ненавидел желание, цветущее в нем пышными цветом, доказать свою важность, ненавидел надменное прекрасное лицо, словно выточенное из мрамора, и пустой взгляд холодных изумрудных глаз.

Ненавидел, но жизни своей без них представить не мог, как ни старался.

Как бы больно не было.

* * *

Он тихо шипит, сквозь зубы цедя проклятия, зашивая рваную рану на бедре.

Кровь, вопреки перетянувшему ногу жгуту, и не думала останавливаться: капли с мерным стуком разбивались об пол ровно четыре раза в минуту — он считал.

Стук в дверь настигает его в тот момент, когда требуется уже обрезать нить, и Леголас, недолго думая, рассекает ее быстрым взмахом кинжала.

— Капитан? Вы здесь? — спрашивает смутно знакомый голос, и Леголас хмурит лоб, лихорадочно пытаясь вспомнить, кому же он принадлежит. — У меня послание для вас из дворца.

— Не заперто, проходи, — произносит он спустя секунду размышлений, изо всех сил стараясь принять самый спокойный и безмятежный вид из всех возможных.

Дверь с тихим скрипом отворяется, заставляя Леголас скривиться, и на пороге появляется все такой же незнакомый-знакомец.

Отвесив обычный поклон, он быстрым шагом подходит к столу, за которым сидит Леголас, кладет не распечатанное письмо и удаляется, не оглядываясь, плотно прикрывая за собой дверь.

Пару мгновений эльф молча смотрит на белоснежный конверт с до боли знакомой алой печатью, прежде чем осторожно подцепить его пальцами за край и поддеть печать кинжалом, вскрывая письмо.

Желтый пергамент вылетает и опускается на стол прямо перед ним, и Леголас прикусывает губу, испытывая странную смесь разочарования и облегчения: письмо написано не почерком Его Королевского Величества и даже не его секретаря.

Сухие, бесцветные строчки с абсолютно точно лишними закорючками читаются сложно. Ему приходится с величайшим трудом продираться сквозь колючие заросли шаблонных фраз, то и дело морщась от ряби в глазах — сказывается сильный удар головой при последнем падении.

Когда Леголас наконец понимает, в чем дело, то яростно шипит, сминая в пальцах пергамент и с трудом борясь с желанием швырнуть в ближайшую каменную стену чем-то тяжелым.

Ну конечно. И как он только мог забыть об этом? Не было печали...

Это — извещение о начале испытаний, времени и месте их проведения.

Испытаний, которые решат дальнейшую судьбу королевства и его собственную. Проклятая борьба за Морготов титул Наследного принца.

Ратный поединок на любом виде оружия, письменный тест по риторике и как апогей сего кошмара — устный тест по политике с Его Величеством Трандуилом лично.

Десять претендентов из десяти самых древних и благородных родов Эрин Гален. Девять достойнейших, тех, для кого это — едва ли не цель жизни. И он. Принц-в-немилости. Принц-сумасшедший. И как его только ни называли...

Король был зол на него; король не верил в него; король не хотел подобного наследника для себя и будущего для своего королевства. А потому и решил возродить эту древнюю традицию по поиску достойнейшего приемника, оставленную полтора тысячелетия назад.

И это... знатно било его по самолюбие, гордости. Причиняло странную, глухую боль где-то в сердце, что отчего-то не утихла до сих пор. Сколько лет прошло, а он все ещё не может смириться...

Горькая усмешка искажает губы.

Пускай король Трандуил думает, что хочет, делает то, что посчитает нужным, но он — победит.

Победит, докажет всем этим благородным выскочкам, отчего-то решившим вдруг, что они равны; докажет всем, кто шепчется за его спиной, всем, кто сомневается и не верит.

Докажет себе самому.

Докажет этому чертовому королю, что он, Леголас, достоин носить его имя.

Докажет им всем.

Он выиграет, как бы ни была высока цена этой победы. Выиграет в любом случае.

Даже если придется убить их всех на своем пути.

* * *

Зверь идет медленно, выверяя каждый шаг.

Огромные лапы впечатываются в землю, оставляя глубокие следы когтей. Воздух трещит, светиться, искрит, взрываясь мириадами огней. Магия живёт в нем, течет в его черной крови, тянется от него по земле и ветру. Магия темна, Магия запретна, Магия смертельна.

И Магия вновь ожила, вырвавшись, наконец, из тяжелых оков дурманящего сна, длившегося три тысячелетия.

Зверь останавливается, втягивая воздух широкими ноздрями. Он скалит клыки в саблезубой ухмылке, облизывается шершавым горячим языком.

Кровь была пролита, память — пробуждена, безумие взяло верх. Смерть была призвана в этот край, благословенна священная Война.

Недостойный сделал свой выбор, избрав смерть во благо.

А значит, пришло время сделать ответный ход.

Начнется то, что предсказано было, завершится то, чего быть не должно.

Погибнет тот, кто жизни не достоин, и воссияет в холоде Король.

И месть свершится, расставляя все на свои законные места.

Зверь стоит, замерев, и в лучах солнца заходящего выглядит золотой фигурой, сотворенной рукой искуснейшего из мастеров, что жили на свете.

Багряный свет разливается, окрашивая его, и спустя мгновение Зверь исчезает.

Исчезает, оставляя место другому.

Другой стоит на коленях, закрыв глаза и обратив лицо к горизонту, что на Западе.

У Другого волосы точно первый снег, глаза жидким светом наполнены и смугла кожа, позолоченная горячими лучами Солнца.

У Другого Магия в крови черной струится, а Сила душу заменяет.

От Другого Смертью пахнет и жгучей опасности азартом.

Другой счастлив.

Охота началась.

Примечания:

Итак, начался хардкор.

Немного пассивной агрессии: удивительно, но если оставлять отзывы, то у автора проснется совесть и она сядет за написание проды чуть быстрее.