Двое после вечности (гет)

Боги, боги мои, как спокойна и тиха была ночь для тех, кто долги свои оплатил и закрыл! Как ласков и нежен вечный приют! И не будоражило кровь сознание неумолимой расплаты. Не висел над головой проклятый меч наказания.

Ужели окончено? Ужели прощено?

И где же радость и свет, обещанный всем прощенным?

Поздно. Слишком поздно для радости.

Радость унесла с собой та, которую так нечаянно встретил он на балу Сатаны. Та, о которой отзывался презрительно и которую на самом деле не должен был презирать.

Фагот вызывал в памяти образ молодой женщины необыкновенной красоты, с фиалковыми глазами, которые никогда-никогда он не видел спокойными. Назойливые, мрачные глаза...

— Фрида! Меня зовут Фрида!

Он сказал о ней — скучная женщина, которая обожает балы, ныряет в бассейн с шампанским, напивается вдрызг и все мечтает пожаловаться на свой платок.

О! Она не была скучной! Какой угодно, только не скучной! Но он не мог позволить себе обратить на нее внимание. Как не мог просто быть рядом.

Он, обреченный шутить целую вечность за один лишь неудачный каламбур о свете и тьме.

Взбрело же ему в голову так пошутить! Мрачный рыцарь мечтал покорить сердце прекрасной дамы. Сейчас он не вспомнил бы ее лицо, даже если бы очень постарался, хотя был уверен — на балах у Мессира она точно бывала. Ему хотелось добиться ее любви. Он мнил себя остряком, уверенным в том, что женщины любят ушами. Они и любили. Когда их уши слышали звон монет, они любили сильнее и крепче.

И ничего не изменилось за две тысячи лет.

И его каламбур был все так же актуален.

Каламбур, который, на самом деле вовсе не грешил против истины. Теперь рыцарь знал это наверняка. И история Фриды была тому подтверждением.

Фагот сказал правду. За правду и пострадал.

— Кому нужна твоя правда, рыцарь? — усмехался Мессир. — Богу? Меньше всего ему нужна твоя правда. Потому что он знает истину. Дьяволу? О, мне твоя правда тоже не нужна, хотя благодаря ей я имею лучшего шута на том и этом свете.

Правда была в том, что мир совершенного Бога оказался совсем не совершенен.

— Мир и не должен быть совершенен, Фагот! Ваш Бог создал вас по образу и подобию своему, чтобы вы сделали свой мир совершенным. А вы? Справились?

Густой сочный смех Мессира втекал в его израненный мозг — как давно это было! В тот самый первый вечер, когда надменный насмешливый рыцарь предстал перед Князем Тьмы, всеми силами стараясь скрыть животный ужас, который вызывал в нем вид того, кого он справедливо считал Дьяволом.

Он служил ему долго и верно. И верность его была настоящей, благородной и честной, а не вызванной страхом или раболепием. Мессиру нельзя было служить иначе. Фагот же был рыцарем. И если уж он склонял колено, и клялся своей честью — клятву исполнял беспрекословно.

И вот, кажется, он отпущен за выслугу лет.

Или…

Или потому, что королева вступилась за Фриду?

Фагот не смотрел на ту, что летела рядом, он уперся острым подбородком в грудь, чувствуя, что лицо его мрачно и сурово, и думал о том, как все-таки странен этот мир.

Женщина готова продать душу Сатане за любовь и жизнь мужчины. И сила ее становится столь великой, что ей готовы служить и Бог, и Дьявол. А мужчина слаб и беспомощен, неспособен бороться за то, во что истово верует.

Мог ли он сам помочь Фриде? Мог ли он сам просить за нее?

Сколько лун назад они встретились? Сколько лун пришлось ей страдать, получая злосчастный платок?

Эти глаза, мутные больные глаза, и руки, искусанные до мяса, которые заламывала она, каждый раз надеясь достучаться до кого-нибудь, кто мог бы решить ее судьбу!

— Меня зовут Фрида! Фрида!

— В чем твоя вина, Фрида?

Ее горячечный шепот был так тих, что приходилось напрягать слух.

Он с трудом разобрал, что она говорила о каком-то ребенке, и о платке, и о том, что ей нечем было кормить его и не на что жить самой.

Рыцарь запомнил Фриду. Потом Азазелло рассказал ему ее историю.

Хозяин таверны, куда она устроилась судомойкой, затащил ее в кладовую. Когда живот стал заметным, ее просто вышвырнули на улицу. Ей ничего не оставалось, как начать торговать собой — находились охотники и на такой товар. Она родила мальчика. Хорошенького мальчишечку с фиалковыми глазенками. Очень худенького и бледного. Младенец постоянно плакал и хотел есть, и старуха, у которой Фрида снимала угол, пригрозила, что выгонит. И клиенты не хотели заниматься этим при ребенке. А ей очень хотелось спать, и есть… и жить…

Этой хорошенькой молодой девушке, изящной, с тонкими щиколотками и большими глазами цвета нежного пурпура…И она взяла платок.

Фагот встречал ее на каждом балу. И на каждом балу она повторяла одно и то же.

И беспокойные, какие-то назойливые глаза ее преследовали долго. До следующего бала.

Она все повторяла и повторяла свою историю. И говорила о малыше, который все время плакал и был голоден.

Все слова о несчастном ребенке, и ни слова о мерзком, покрытом потом, зловонном развратнике, который силой взял невинную юную деву…

И как-то в один из особенно мрачных для его души моментов Фагот не сдержался, схватил ее за руку, утащил подальше от фонтанов с игристым, прижал к стене и прорычал зло:

— Убийца, что хочешь ты от меня? Зачем ты пытаешься змеей вползти в мою душу? Там чернота! И нет дела до шлюх, заслуживших свое наказание!

Ее глаза были мутными, навязчивыми, тусклыми. Она была пьяна. И не боялась приступа ярости, охватившего рыцаря, проклятьем которого было вечное веселье. Она не боялась, потому что ей уже нечего было бояться. Все самое страшное, что могло с нею быть уже свершилось. И зря он пытался отыскать в назойливых зрачках ее тень ужаса.

— Ты тоже страдаешь. Я вижу. Ты все время смеешься, но тебе ведь совсем не смешно! Мне ничего не нужно для себя. Я плачу по счетам. Но мне страшно за малыша. Каждый день подают мне платок, и я боюсь, что он может напугать его, когда он вернется за мной.

— Кто вернется, безумная?

— Мой малыш. Мой мальчик. Он там, с ангелами. Иногда я вижу, как они играют на облаке. И слышу, как он зовет меня! Он попросит его за меня. И меня простят. И он обязательно придет за мной. Если не будет платка…

Ее глаза были как хрустальная гладь горного озера, стоило ей заговорить о ребенке.

Она была так прекрасна.

За такую женщину можно было продать душу кому угодно!

Но разве мог он, шут, насмешник, кривляка и гаер просить у НЕГО? Ведь он сам был таким же преступником, отбывающим наказание!

— Фрида?

— О, рыцарь… прости меня. Я слишком навязчива. Но я очень устала. Я не могу больше видеть этот платок.

Он порывисто обнял ее, прижимая к себе, ощущая, как птицей в клетке колотится ее бедное, иссушенное страданием сердце.

Он не мог просить за нее.

Королева могла.

В ней не было страха. Она ничего не боялась. Как и Фрида. Ей нечего было бояться, ведь все самое ужасное с ней уже свершилось. Она потеряла Мастера, и отчаяние чуть не сгубило ее.

На счастье, ее Мессир решил посетить город, украшенный причудливыми монастырскими пряничными башенками, город, жители которого не знали о том, что Дьявол не нуждается в доказательствах собственного бытия.

Бал только начинался. Фагот помогал королеве, отвечая на вопросы, подсказывая, услужливо советуя, поблескивая испорченным моноклем. Людской поток становился жирнее, разрасталась толпа насильников, убийц и развратников всех мастей.

Рыцарь заметил ее. Он лично отправлял приглашение, в котором было приписано несколько строк. Конечно, Мессир знал об этом, как знал обо всем наперед. Но Фагот, принявший в этом диком городе почему-то прозвище Коровьев, решил, что пора ва-банк.

И он, который поучал королеву не отдавать никому предпочтения, а всех принимать одинаково ровно, исторгая возгласы восхищения, сам указал на нее, нарочито небрежно, но так, чтобы смысл его слов хорошенько вошел в прелестную и очень умную головку королевы.

— А вот это — скучная женщина, обожает балы и все мечтает пожаловаться на свой платок.

Он не должен был говорить о платке, как не должен был называть ее скучной, обращая внимание королевы на тонувшие в безумии глаза.

Но королева Марго все поняла и прочитала правильно. И про платок, и про хозяина таверны, коего посчитала нужным увидеть на балу у Сатаны.

Но хозяин этот отбывал свое наказание иначе, и Фаготу сие было очень хорошо известно. И никогда такой мерзкий червяк, не достойный носить звание человека, не смог бы попасть на Великий Бал, и иметь честь целовать королевское колено!

Фагот с Бегемотом подхватили Фриду и понесли прочь от королевы, туда, к бассейнам, наполненным розовым шампанским, ибо приказ королевы был короток и ясен — Фриде следовало напиться и забыть обо всем.

Рыцарь метнул быстрый взгляд на пажа, упревшего в кошачьей шубе, и тот стремительно ринулся вверх, оставляя их наедине.

— Фрида?

— Фагот…

Она припала к его груди. Если бы он властен был останавливать время! Пусть все летело бы в тартарары. Только эти фиалковые глаза никогда бы больше не становились такими беспокойными, ищущими приюта…

— Фрида…

Он хотел припасть к ее нежным губам и почувствовать вкус той невинности, которая оставалась в ней несмотря на мрак и безысходность их небытия. Ему казалось, что коснувшись их, он перенесется в иную реальность, где нет повода расточать сомнительные каламбуры и затыкать младенцам рты вышитыми платками.

Но время неумолимо неслось вперед, и ему должно было быть рядом с королевой.

— Помни, Фрида! Королева должна тебя услышать!

И в искрящемся, полном шампанского бассейне, пьяная от горя, счастья и предчувствия она снова шептала: «Фрида, Фрида, меня зовут Фрида»…

— Я просила за Фриду только лишь потому, что имела неосторожность подать ей надежду…

Фагот прикрыл глаза. На том месте, где когда-то было его сердце, а сейчас лишь истлевший прах, распускался цветок.

— Тебя прощают! Не будут больше подавать платок.

Он не взглянул в ее сторону. Рыцарь знал, что больше никогда он не сможет увидеть Фриду. Но глаза ее отныне не будут назойливо ранить душу, которая все же у Фагота еще была.

Ночь густела, неслась, сопровождая всадников, чьи кони уже были утомлены, накрывала чернильным платком, рассыпала звезды на их пути, манила, срывая покровы лжи, раскрывая обманы.

И Фагот уже не был Коровьевым, попрошайкой и ломакой, он снова вернул себе образ рыцаря, мрачного, никогда не улыбающегося, знающего цену шутке…

— Он свой долг оплатил и закрыл, — гулко звучали в опустошенной голове его слова Мессира. — Оплатил и закрыл.

Конь его летел, безнадежно проигрывая ночи, летел вперед не разбирая дороги. Фагот не понял, как остался наедине с непроглядной тьмой. Провалился в неё, исчезая во мраке небытия. Навсегда.

Вишни стояли в цвету, крокусы радовали глаз своими хрупкими головками, веселый щебет птиц отражался от бирюзовой глади небольшого горного озерца.

Она сидела под окном, склонившись над младенцем, жадно сосущим грудь. Где-то там, в ином мире, некий Леонардо жадно впитывал ее образ, чтобы писать свою Мадонну. Если бы он мог видеть лучше, то был бы поражен чистотой ее глаз цвета нежных весенних фиалок. Эти глаза излучали свет и счастье, в них была забота и вера.

Что-то заставило ее поднять голову, и улыбка осветила лицо, сделав Мадонну еще прекраснее.

Рыцарь в темно-фиолетовых одеждах спешился, бросил поводья и зашагал к ней.