В Тюильри (джен)

Желтый мячик, подскакивая на пыльной дорожке, летит прямиком к старой скамье, что стоит под самшитовыми деревьями. Пожилая дама, сидящая на ней, ловко приподнимает туфлю — и мячик оказывается прижатым к гравию. В Тюильри полдень — самое шумное время в саду, наполненном детьми всех возрастов.

Дама одета в темно-голубое платье, на котором прямо у ворота приколота жемчужная брошь, на седой голове — зеленая фетровая шляпа, а на коленях лежит раскрытый золотой медальон на тонкой золотой цепочке. В изящном овале видна старая фотография, до того старая и необычная, что кажется, будто она живая.

— Это вы? — девочка лет десяти, с двумя туго заплетенными косами, заглядывает через плечо.

— О, нет, эта женщина умерла, остался лишь портрет. Ты упустила мячик?

— Да, — девочка виновато разводит руками. — Он постоянно убегает от меня, как будто не хочет, чтобы я была его хозяйкой.

Пожилая дама смотрит на нее изучающе и строго. В ее холодных зеленых глазах нет ни капли сочувствия.

— Держи крепко то, что не хочешь потерять. Один раз упустишь — и уже можешь не вернуть. Пусть даже мячик или куклу. В свое нужно вцепляться и держать до последнего. Иначе — кто знает — стоит лишь надавить ногой, и мячик лопнет.

Девочка растерянно и непонимающе улыбается.

— Но вы ведь этого не сделаете?

— Ты не можешь этого знать наверняка.

— И все-таки, кто эта женщина у вас в медальоне? — девочка старается отвести внимание от любимого мяча и переносит его на портрет. — Такое гордое и красивое лицо. Мама говорит про таких, что в них есть порода.

Пожилая дама склоняет голову набок, сама рассматривая фотографию: волевое лицо, смоляные волосы, зеленые пронзительные глаза — надоевший типаж роковой красавицы. Ради таких убивают, таким клянутся в вечной любви — а они всегда остаются несчастны и одиноки. Исключительная красота не выносит ничего мелочного и пошлого.

— Ее звали Винда Розье, — произносит пожилая дама тихо, и морщинки, дрогнув и разгладившись на мгновение, снова собираются вокруг ее губ. — Она прожила долгую жизнь и всегда жалела об этом. Она подчиняла себе всех, кого хотела — кроме одного-единственного человека. Его звали Геллерт, и он был невероятно хорош собой. Кроме того, он был упрям, самонадеян и храбр, и Винда умирала от желания заполучить его себе. Задыхалась от этого желания.

Девочка поднимает на нее задумчивые глаза.

— Почему? Мама говорит, что если чувствуешь что-то к человеку — нужно обязательно сказать.

Пожилая дама надменно пожимает плечами.

— Твоя мама, видимо, совершенно не разбирается в жизни. Пора бы тебе начать думать самостоятельно, дитя.

И она невзначай нажимает подошвой остроносой туфли на мячик: тот поддается не сразу, но потом вдруг уступает — и лопается с громким треском. Девочка вскрикивает от обиды и, заплакав, срывается со скамьи и исчезает в глубине сада. Вокруг пожилой дамы наступает недолгая, неспокойная тишина, прерываемая радостными криками детей у пруда и шелестом гравия.

Пожилая дама некоторое время смотрит, как солнце просвечивает через листья и выглядывает из-за их ровных краев, а потом опускает зеленые глаза на медальон. Молодой женщине на портрете не больше тридцати, и он сделан незадолго до того дня, как Винда имела неосторожность произнести три слова, которые перечеркнули ее жизнь, разделили ее на две разорванные части. Геллерт не ответил, он вообще никогда не отвечал на личные замечания, он просто ушел, оставив ее за спиной. Винда стояла посреди комнаты как огромная плотина с зияющей дырой посередине.

Разумеется, она никогда больше не совершала этой ошибки. Она была лучшей сторонницей Геллерта, самой смелой, самой дотошной, самой безжалостной. Да, пожалуй, безжалостность — подходящее определение тому существу, что поселилось в ее груди.

Геллерта забрали, и жить стало незачем. Время текло медленно, стрелки часов били по голове тяжелым тиканьем, один день не отличался от другого. Винда застыла, закрылась в красивом парижском особняке, выгнала почти всю прислугу. Геллерта не было рядом — а другое ее никогда не интересовало.

Пожилая дама поджимает сухие сморщенные губы, гладя портрет старыми пальцами. Дамблдор! Чертов Дамблдор, будь он проклят! Сколько бессонных ночей Винда мысленно вонзала кинжал в его грудь, взрывала заклинанием на сотню кусков, медленно душила, наслаждаясь его мучениями. Хуже всего было то, что она знала: Дамблдор страдает не меньше нее, но он делает все «ради общего блага». Ради общего блага! Насмешка.

Пожилая дама подбрасывает гравийный камешек носком туфли. Рядом лежит раздавленный, побежденный желтый мячик. Пожилая дама закрывает медальон, слыша тихий щелчок, и с трудом поднимается со скамьи. Ее давно сгорбленная спина не позволяет ей ходить прямо. Впрочем, прямота ей давно не нужна. Возможно, скоро она совсем перестанет ходить в Тюильри.

Пожилая дама выходит на главную аллею и останавливается, опираясь на палочку с серебряным набалдашником. Люди и солнце исчезают, вокруг нее вырастает туманный, серый Париж тридцатых, и по аллее быстро идут двое: мужчина со светлыми волосами и женщина с иссиня-черными, убранными в прическу. Они улыбаются и почти касаются друг друга плечами.

Кто-то толкает ее под руку, и пожилая дама вздрагивает. Видение исчезает, и теплая волна весны охватывает ее, а солнце зло ударяет в лицо. Пожилая дама, по-старчески вздохнув, идет вперед по аллее, медленно делая шаг за шагом. Ее палочка оставляет в гравии круглые неглубокие следы, которые быстро стираются чужими ботинками и туфлями.

У выхода из сада Тюильри пожилая дама снова останавливается, переводя дыхание, и щелкает крышкой медальона. Молодая женщина на портрете давно умерла, осталась только немощная, разочарованная и безжалостная старуха.