О девочках и волках (джен)

Вначале были ужас осознания случившегося и ожидание. Ожидание того, что вот-вот, уже очень скоро, она проснется и произошедшее окажется кошмарным сном. Поразительно реалистичным, страшным, болезненным, но сном. Затем наступили апатия и полное безразличие к своей дальнейшей судьбе, погрузившие ее в состояние сомнамбулы на три с лишним месяца. Но потом, когда друзья уже начали терять всякую надежду обрести прежнюю Лаванду, в ней вдруг проснулось упрямство. Упрямство и странная, дающая силы злость. И Лаванда решила, что случившееся не сломает, не изменит ее. Пусть шрамы навсегда останутся на лице, но дальше она их не пустит. Она будет жить, и жить счастливо! Ради себя, ради близких и в первую очередь ради родителей, не переживших жестокой, зацепившей своими цепкими когтистыми лапами каждого войны. Не зря же она выжила.

Но выжить, увы, еще не означает пережить. Теперь, когда попытки доказать всем и прежде всего себе, что она смогла оправиться и жить дальше, были оставлены, Лаванда начала понимать, что, воображая все эти годы, будто находится в настоящем, она все это время была только там — в разрушенном замке, заполненном пылью и мертвыми телами, где темное небо нависает над наэлектрилизованным магией пространством, а в воздухе уже чувствуется потепление — предвестие майских гроз и летних дождей.

Поначалу она неплохо справлялась. Стала выбираться из дома не только для бесполезных визитов в Мунго (“Нам очень жаль. К сожалению, это все, чем мы можем помочь. Ах, если бы только!.. Стараемся выяснить... Как только разработают эффективное средство...”), посещать частые по первости встречи друзей, согласилась покинуть опустевший родительский дом и перебраться в Лондон к Парвати и Падме. Падма же предложила ей попробовать получить место ассистента одного из невыразимцев, занимавшегося “чем-то там с пророчествами”. Ожидаемо, никаких подробностей. Падма, знавшая только то, что помощники бегут от таинственного специалиста по прорицаниям вприпрыжку (им только и успевают память стирать), заверила, что не сомневается в силе обаяния и способностях Лаванды. Не имевшая никаких конкретных планов и пребывавшая в растерянности относительно своего будущего, Лаванда загорелась идеей и незамедлительно упорхнула в мечты о секретной работе в Отделе Тайн, полной мистики и загадок. Работа, доставшаяся ей на удивление легко, действительно оказалась секретной, как, впрочем, и любая деятельность, связанная с Отделом Тайн, а также невероятно скучной, монотонной и скрупулёзной. Более того, Лаванда представить не могла, как все те колбочки, растворы и субстанции, с которыми она возилась целыми днями, связаны с прорицаниями.

— А этого, — каждый раз неизменно отвечал ей мистер Росс, ее строгий молодой начальник, — вам знать не полагается. Ваша задача, — напутствовал он чуть ли не каждый день, — аккуратно и внимательно исполнять свои обязанности, ибо это чрезвычайно важно.

Исполняла свои обязанности Лаванда вполне сносно, и спустя полгода мистер Росс даже перестал устраивать ей регулярные проверки “качества выполнения работы”. Мистер Росс, успевший прослыть нудным и придирчивым начальником, был высок, весьма недурен собой, чрезвычайно себялюбив, всегда собран и слегка высокомерен. Прежняя Лаванда непременно влюбилась бы без памяти.

Прежняя Лаванда всегда смотрела людям в глаза; никогда не отводила взгляда, как бы больно, обидно или страшно ей ни было. Но то была прежняя Лаванда. Теперь же она всячески избегала смотреть в лица окружающим. Ей казалось, что если она не видит их, то и они не заметят ее.

Еще никогда она не была так благодарна за свою пышную шевелюру, позволявшую скрыть изуродованную половину лица за завесой густых локонов. Она перестала наносить макияж, дабы черты лица были менее заметными, стала носить очки в массивной оправе в надежде спрятать травмированный глаз. Шея ее теперь всегда была скрыта за высокими горловинами свитеров и водолазок. И даже в самую жаркую погоду Лаванда не решалась оголить плечо с глубокими, не до конца затянувшимися кратерами вырванной плоти.

Дело было не только в пугающем уродстве шрамов. Пожалуй, с безобразностью шрамов она бы научилась жить. В конце концов, не эталонная красота отличала Лаванду от других, а харизма, жизнелюбие, смелость. Глубокие отметины, расчертившие жизнь Лаванды на до и после, болели. Болели не переставая с того самого момента, как она пришла в себя. Болели каждый день, каждую минуту, секунду, каждый ее вздох. Широкие улыбки, к слову, уже нечасто озарявшие ее лицо, натягивали кожу и были особенно болезненны. Но хуже всего становилось при приближении полнолуния. Шрамы начинали гореть, словно закипали изнутри, травмированный глаз пульсировал неугомонным набатом. Назойливая пульсирующая боль сводила с ума. Выдаваемые колдомедиками снадобья и зелья помогали в лучшем случае на несколько часов. В редкое полнолуние Лаванда не просыпалась на пропитанной кровью подушке. Шрамы, бывало, кровоточили и днем. По злой иронии (будто на долю Лаванды выпало недостаточно зла), в самый неподходящий момент.

К свадьбе Гарри и Джинни все готовились так, будто этот день был самым главным событием в жизни каждого лично. Осмелевшая и подбадриваемая подругами, Лаванда решилась пойти на церемонию в непривычно открытом, привлекающем внимание платье василькового цвета, на которое давно заглядывалась, но не решалась даже примерить. Непривычно серьезная мадам Малкин сказала, что платье прекрасно подчеркивает глаза и, что бы то ни значило, “истинное очарование” Лаванды.

Празднество, на которое собралась пара сотен “самых близких”, было устроено на расширенной в несколько раз лужайке у причудливой постройки, именуемой виновниками торжества Норой. Несмотря на большое количество гостей, церемония выдалась очень теплой и домашней. Сильнее Лаванды плакала только миссис Уизли.

После церемонии праздник незаметно, но стремительно перетек в веселую шумную вечеринку. Лаванда болтала то с теми, то с другими, посматривая на танцпол и надеясь, что после еще одного бокала эльфийского вина решится наконец присоединиться к танцующим. Ей очень хотелось хотя бы на один вечер забыть о треклятых отметинах и от души повеселиться. У шрамов обнаружились другие планы. Лаванда разговаривала с родителями Анджелины Джонсон, когда, улыбнувшись, почувствовала, что кожа на скуле, скрытой прядями волос, саднит, а через полминуты ощутила, как теплая капля скатывается по щеке. Извинившись перед Джонсонами, Лаванда заспешила в сторону многочисленных комнат отдыха, установленных специально для гостей. Торопливо пересекая лужайку и прижимая к щеке тряпочную салфетку, выхваченную с подноса официанта, Лаванда повторяла про себя: “Нет, нет, нет! Только не сейчас! Пожалуйста, только не сейчас!”. Повторяла и чувствовала, как предательски намокает прижатая к щеке салфетка. Стремительно ворвавшись в уборную и с облегчением обнаружив, что внутри никого нет, Лаванда взглянула в зеркало и ужаснулась. Она выбросила пропитавшуюся кровью салфетку, открыла воду и вдруг ощутила, как усталость и бессилие накрывают ее стремительной волной.

Лаванда прислонилась спиной к стене напротив большого, во весь рост, зеркала и обессиленно сползла на пол. Она не плакала, не паниковала, просто сидела напротив зеркала и смотрела, как кровь высачивается из вскрывшихся ран, капли собираются в струйки, стекают по подбородку, шее и расползаются темно-бордовыми пятнами на ее васильковом платье. Нервный срыв ведь совсем необязательно бывает срывом, он может наступить так, что человек тихо и смиренно погружается в равнодушие.

“Разве может быть хуже?” — отстраненно думала Лаванда, глядя, как в отражении на васильковой поляне разрастается вишневое озеро. И тут, словно для того, чтобы доказать, что могло, еще как могло, в уборную вошла она. Невероятно прекрасная, непостижимо холодная, недостижимо далекая. Каждым своим жестом, взглядом и словом напоминавшая: “Вы, земные создания, лишь тленная плоть. Говорящие кости, укутанные мясом, напичканные потрохами и завернутые в несовершенную, испещренную изъянами кожу. Тогда как я — само совершенство, ода природы собственному всемогуществу, чистое искусство”. Лаванда резко отвела взгляд от зеркала, в котором возникло отражение Флер Делакур, и уставилась на струю воды. Она ждала, пока Флер скроется в одной из кабинок, чтобы поскорее аппарировать домой. Флер, однако, не спешила оставить Лаванду в одиночестве. Поняв, что вейла все еще стоит рядом, Лаванда перестала гипнотизировать взглядом поток воды и посмотрела на красавицу Флер. Вопреки ожиданиям Лаванды, та не ужаснулась, не отшатнулась, не принялась звать на помощь.

Открыв небольшой прямоугольный клатч, переливавшийся оттенками перламутра, Флер извлекла волшебную палочку, опустилась на колени рядом с Лавандой и, поднеся палочку к ее лицу, и принялась шептать:

— Коагулатио. Вулнег’а Санентуг, — Флер аккуратно отвела мокрую от крови прядь волос от лица Лаванды. — Кутис Санат.

Лаванда растерянно смотрела на свою спасительницу, будучи не в силах подобрать слова благодарности. Покончив с ранами, Флер принялась за платье Лаванды.

— Часто такое случается? — спросила Флер. Ее сосредоточенный взгляд был устремлен на пятна крови, которые она тщательно старалась вывести, не повредив при этом ткань. — Ш’гамы моего мужа тоже иногда к’говоточат.

— Каждый месяц, — ответила Лаванда.

Флер одарила ее обеспокоенным взглядом.

— Что гово’гят медики?

— Что им очень жаль, но они больше ничем не могут помочь.

Флер сокрушенно покачала головой.

— Он должен быть казнен! Этот обо’готень. Фен’ир! — бешено прошептала Флер с заметным усилием выговаривая имя Грейбека.

— Ну... он ведь арестован, — сказала Лаванда.

— Столько человек из-за него пост’гадали. Он заслуживает сме’гть!

Лаванда не нашлась, что на это ответить. Флер еще несколько минут поколдовала над волосами и платьем Лаванды.

— Спасибо, — сказала она и попыталась выдавить улыбку. — За помощь.

— Подожди, — остановила Флер попытавшуюся встать Лаванду и принялась аккуратно, едва ощутимыми касаниями стирать следы крови с лица и шеи Лаванды. — Мой муж после нападения обо’готня п’гедпочитает мясо с к’говью, — неожиданно поделилась Флер, едва заметно усмехаясь. — Ты тоже?

— Нет, — нервно дернувшись, ответила Лаванда. Флер вопросительно посмотрела на нее, решив, что, стирая кровь с лица Лаванды, задела особенно болезненный шрам. — Нет, мне мяса совсем не хочется.

На самом деле “не хочется” даже близко не стояло с теми ощущениями, которые после нападения Грейбека вызывал у Лаванды запах и вид мяса. Не важно, было ли то сырое мясо или хорошо прожаренный стейк, на Лаванду тут же накатывала тошнота с примесью плохо объяснимого первобытного ужаса. Она ведь до последнего оставалась в сознании тогда, во время нападения, а потому прекрасно помнила его мерзкий запах, настолько скверный и терпкий, что слезились глаза, а к горлу подкатывал ком. Помнила зловонное дыхание, слюну, капавшую ей на лицо; пронзительную, расползающуюся по всему телу боль в плече. Его окрасившийся красным ухмыляющийся рот и лоскуты плоти на нечеловечески длинных желтых зубах были последним, что она видела перед тем, как потеряла сознание.

— Ладно, пойдем об’гатно, нечего тебе здесь сидеть, — сказала Флер, встав и протянув Лаванде руку.

Лаванда не знала, как долго отсутствовала, однако, когда она вернулась к праздничному шатру, Парвати уже ее обыскалась.

— А где Падма? — спросила Лаванда, принимая из рук Парвати фужер с пуншем.

Парвати засмеялась и, заговорщически подмигнув, указала в сторону танцпола, где Симус так и эдак старался выплясывать на манер Полоумной Лавгуд, то и дело посматривая на танцевавшую чуть в стороне Падму. Падма то закатывала глаза, то делала вид, что не замечает кривляний Симуса, однако смех сдержать не могла.

Лаванда, сведущая в делах сердечных, первой заметила, что Симус, бывший их частым гостем, всерьез увлечен Падмой, и оказалась права. И хотя Падма продолжала утверждать, что Симус слишком “простой, обычный и вообще!”, всем было очевидно, что чувства Финнигана взаимны, а напускное безразличие Падмы — лишь часть игры. Лаванда готовилась к неизбежному. Нет, она ни секунды не лицемерила, говоря, что искренне счастлива за подруг! Она очень хотела, чтобы все у них сложилось как можно лучше, чтобы они по-настоящему, как в книжках, влюбились и были любимы, и переживала за них, как за себя. Но вместе с радостью в душе ее таился страх. Страх осознания, что еще немного — и любовь поведет их разными дорогами, и тогда она останется одна. Одна со своими шрамами, навечно застрявшая под свинцовым майским небом.

Было и еще кое-что — всеобщее сочувствие. Как бы ни старалась Лаванда, следы нападения не удавалось полностью скрыть, отчего каждый сердобольный и участливый считал своим долгом спросить, что же с ней, бедняжкой, приключилось, и выразить свои соболезнования. Ей сочувствовали, хвалили за храбрость, благодарили за вклад в победу. И с этим она еще могла бы смириться — как-никак она тоже себе сочувствовала. Но люди принимались делиться с ней историями своих потерь. Пожалуй, не было в Британии ни одного волшебника, которого не затронула долгая кровопролитная война. И многие пострадавшие, потерявшие близких, жаждали излить свое горе. Лаванда виделась им идеальным кандидатом для разделения утраты. Ведь гарантия того, что их боль встретит понимание, была буквально выцарапана у нее на лице. Каждый раз Лаванде хотелось сбежать, заткнуть уши и протестующе замотать головой, лишь бы не слушать, но каждый раз она оставалась и слушала. А вдруг им, в отличие от неё, не повезло? Вдруг они остались совсем одни и им не с кем поговорить? Сливная канава побочных продуктов войны.

Добила Лаванду, как это часто бывает, сущая мелочь.

Трехлетнюю годовщину победы праздновали шумно и с размахом. Уже к восьми вечера атриум гудел так, будто то было не чинное министерство магии, а концерт "The Weird Sisters". Общее настроение сразу захватило Лаванду. Она даже набралась смелости пошутить с мистером Россом, которого, несмотря на извечный снобизм, тоже не обошло общее веселье. То тут, то там возникали знакомые лица — Лаванда только и успевала, что обниматься со знакомыми и бывшими одноклассниками.

Пару часов спустя Лаванда, Парвати и Падма, пробираясь сквозь толпу и рассеянно вертя головами в поисках знакомых, буквально врезались в министра Шеклболта, что-то растолковывающего паре фотографов и волшебнице, вооруженной блокнотом и пером.

— ...чье будущее имеет главное значение, — Шеклболт закончил фразу, словно и не ощутил столкновение с испуганно воззрившейся на него троицей.

Лаванда и сестры Патил принялись наперебой извиняться, однако министр поспешил заверить их, что все в порядке. Они уже собирались ретироваться, когда Шеклболт, приобняв одной рукой Лаванду, а другой Падму, сказал, обращаясь к журналистам:

— Как я уже говорил, более половины сотрудников министерства магии — это молодые волшебники, вчерашние выпускники, которые ежедневно принимают участие в создании будущего Британии. Многие из них — герои войны, не понаслышке знающие цену мирной и спокойной жизни.

Защелкали вспышки фотоаппаратов. Лаванда смущенно отвернулась от фотографов, пытаясь скрыть лицо за волосами.

— Не отворачивайтесь от камер, милая леди, вам нечего смущаться, — сказал Шеклболт. — Эти шрамы — напоминание о вашей отваге и героизме. Носите их с гордостью! — торжественно изрек Шеклболт и ободряюще хлопнул Лаванду по плечу.

Падма ошарашенно уставилась на министра. Журналистка с пером, до этого усиленно строчившая в своем блокноте, прекратила писать и замерла, растерянно хлопая глазами. У Парвати сделалось что-то странное с лицом: ноздри раздулись, глаза были выпучены, меж бровей залегла вертикальная складка, рот был раскрыт то ли от удивления, то ли от возмущения. Лаванда не могла вымолвить ни слова. Шеклболт намеревался сказать что-то еще, но его отвлекли подошедшие авроры.

— Давайте лучше уйдем, — сказала Падма, вклиниваясь между Лавандой и Парвати и, взяв под правую руку Лаванду, а под левую Парвати, направилась к каминам.

Как раз вовремя, потому что полминуты спустя пришедшая в себя Парвати разразилась возмущенными криками:

— Да как он смеет?! Огневиски перебрал?! Вообще слышит, что несет?!

Падма, опасливо поглядывавшая на Лаванду, смотрящую прямо перед собой остекленевшим взглядом, сказала сестре:

— Ну хватит, хватит, угомонись.

— Нет, ты это слышала?! — не унималась Парвати. — Да как такой идиот и чурбан вообще мог стать министром?!

— Так же, как и все предыдущие министры, — невесело ответила Падма.

Дойдя до камина, они по очереди исчезли в его зеленом пламени, и ни одна из них не заметила, что все это время за ними внимательно наблюдала Флер Делакур.

Лето пролетело незаметно. Парвати осваивала кармическую астрологию, Падма наконец согласилась встречаться с Симусом, Лаванда старалась жить как прежде, усиленно поддерживая видимость нормальности. Видимость она создавала безукоризненно, но за видимостью не было ничего, кроме незаживающих ран и смиренной растерянности. Унылая размеренность ее жизни была прервана во второй половине октября, когда во время перерыва на ланч, который Лаванда обычно проводила, обедая и листая журналы в комнате отдыха, ее посетила Флер. Лаванда немало удивилась ее визиту и тут же принялась расспрашивать, как Флер ее нашла, не случилось ли чего и так далее. Без лишних предисловий и объяснений, Флер присела рядом и протянула Лаванде небольшую деревянную фигурку.

— Вот, — только и сказала она.

Лаванду взяла в руки фигурку, при ближайшем рассмотрении оказавшейся вырезанной из дерева руной. Руна была ей незнакома и выглядела как нагроможденные поверх друг друга буквы.

— Это по’гтал, — пояснила Флер. — Отк’гоется в последнее воскресенье октября в девять ут’га. На два часа. Отп’гавляйся одна. Там тебе помогут со ш’гамами.

Лаванда ошарашенно уставилась на Флер, не веря своим ушам.

— К-как помогут? Их же не удается залечить даж...

— Это волшебники ничего не могут сделать, но там знают, как помочь. Знают, как лечить укусы обо'готня.

— А Биллу там тоже помогут?

— Нет, — резко ответила Флер, — гран-маман сказала, что они помогают только девушкам, — в голосе ее была слышна обида. — Мужчинам они помогать отказываются.

— О, мне очень жаль, — Лаванда ощутила стыд. Она не сомневалась, что Флер предпочла бы помочь своему мужу, а не ей — едва знакомой.

— А где это вообще, где-то во Франции? — спросила Лаванда, вертя потертую деревянную руну в руках.

— Нет. Я точно не знаю, где-то на Севег’е, — сказала Флер. — Советую одеться потеплее.

Лаванда улыбнулась, приняв совет Флер за шутку, однако лицо Флер оставалось серьезным.

— Мне пора, — сказала Флер. — Не забудь, последнее воск’гесенье октября, девять ут’га, ты должна быть одна. По п’гибытии покажешь местным эту ‘уну.

— Да, конечно. Спасибо! — опомнившись, выкрикнула Лаванда, когда Флер была уже у двери. — Большое спасибо!

— Надеюсь, тебе помогут, — сказала Флер, обернувшись напоследок. — Удачи.

Она выбежала, нет, выпорхнула из комнаты так легко, будто была неподвластна гравитации, а лишь подыгрывала той из вежливости.

— Спасибо... — еле слышно пробормотала Лаванда, продолжая рассматривать руну.

— Нужно все как следует обдумать, — сказала Парвати, которой Лаванда рассказала все, еле дождавшись возвращения подруги домой.

Лаванда активно кивала и соглашалась, уже зная, что никакая сила не заставит ее отказаться от шанса, посланного самой судьбой. Ни страх перед неизвестностью, ни предостережения, ни даже угроза смерти не заставят ее отступить. Когда стоишь на краю пропасти с завязанными глазами, можешь вдруг почувствовать удивительную уверенность.