Как воют акрионы (джен)

Любопытный желтоватый нос мгновенно скрывается под моей курткой. Значит, опять атака. Я уже давно не задумываюсь, просто знаю. Через пару минут срабатывает сирена, но я и так на боевой позиции, и потому первым успеваю сбить подлетающую тварь. Синеватая студенистая кровь заляпывает нашу станцию снаружи. Это ничего. Мы давно нанесли специальную смесь на стены. Теперь это совершенно безопасно.

Честно, я даже не представляю, каково приходилось людям сразу после вторжения. Еще чудо, что их уцелело так много. Рассказов родителей я не помню. Они погибли задолго до того, как я вступил в сознательный возраст. Но у нас на станции есть один старик.

Иногда вечерами, когда делать особенно нечего — в сумерках твари не летают, он рассказывает всякое, а мы слушаем. Он может и насочинять. Ухмыльнется потом в усы и спросит:

— Так вы чего, поверили, что ли? Эх вы, балбесы…

Слово "балбес" вообще у него любимое. И от него, как от старых вещей, пахнет уютом, покоем и той самой жизнью, которая была до вторжения.

Но про тот день он всегда рассказывает серьезно.

— Была осень. Тогда еще времена года здорово отличались друг от друга. И были листья. Много-много. Золотые, красные, сиреневые. И солнце оранжевым светом проникало повсюду. Люди были заняты обычными вещами. Кофе пили, любовью занимались. Газеты читали. Ждали, когда начнут падать звезды. Есть такая дурацкая примета. Если увидишь падающую звезду — можно загадать желание.

В ту ночь многие заметили множество падающих звезд. А к рассвету желание было только одно — проснуться и понять, что все это было лишь дурным сном. Нашествие тварей оказалось внезапным и непредсказуемым. Все время приближения к Земле они маскировались под астероиды, и их не могла засечь ни одна система. А потом было уже поздно. Убитая тварь разбрызгивала вокруг себя едкую ядовитую кровь, которая прожигала стены и укрепления, убивала оказавшихся рядом людей. И остальные твари спокойно могли пройти дальше. Если тварь не удавалось убить, она нападала сама. Длинным острым штырем на гибком хвосте она вспарывала человеческое тело так же легко, как раскаленная игла лопает воздушный шарик. Да, все мы были для тварей тогда легкими, дурацкими и невероятно уязвимыми воздушными шариками.

Старик задумчиво качает головой и смотрит куда-то вглубь, вдаль и, может быть, еще назад. В то далекое прошлое первых недель вторжения. Ну, на самом деле ему лет сорок, но сейчас люди долго не живут, так что он уже старик для всех нас. Да и жизнь в вечной осаде и борьбе не способствует могучему здоровью. На одной руке у него нет пары пальцев. Да и сама фигура его — сгорбленная, сутулая. Ногу он чуть приволакивает, голова трясется. Это от встречи с тварями. Тогда они напали на него всей стаей и уже успели впрыснуть яд. Просто чудо, что мы с акрионом так вовремя его нашли. Хотя, наверное, не чудо. Этот старик первым принял мою зверушку. Помню, как он осторожно гладил обожжёнными, заскорузлыми пальцами маленькую золотистую голову моего питомца. Акрион тогда закрывал глаза и почти мурлыкал.

Однако потом, когда наступила зима, людей осталось мало, но и ряды тварей тоже заметно поредели. Оказалось, что они не переносят холода. Тогда все обрадовались, даже праздновали освобождение Земли. Пока весной не появились новые твари. Те, первого захода, успели отложить яйца в земле, воде, горах, полуразложившихся трупах. И на свет появилась новое поколение тварей, прекрасно адаптировавшееся к условиям Земли. И не приспособленное к космическим путешествиям. Так что они никуда не собирались больше улетать.

Вот тогда-то началась борьба не на жизнь, а на смерть. Сейчас по общему итогу лидируют твари.

— Эй, Драгон, ты уснул там, что ли? — кричит мне Берк. — Слева заходят, живее жми.

И я встряхиваю головой и нажимаю на спусковой курок. Словно почувствовав общее напряжение, мой акрион снова возится у меня за пазухой, цепляясь острыми тонкими коготками за рубашку, стремясь устроиться поудобнее. Меня всегда восхищает эта его способность в самой жуткой заварухе искать возможность поудобнее устроиться и найти для себя местечко потеплее. Больше всего он любит спать, обвившись вокруг меня, так что его хвост находится у меня на правом боку, грудь же в районе левого бока. А голова вообще устраивается где-то в районе солнечного сплетения.

Однажды твари подобрались к нам слишком близко и выпустили стрелы. Это такие тонкие стальные раскаленные иголки, прошивающие на бешеной скорости практически любую поверхность, с которой сталкиваются. Если стрела прошивает человека, ему хана. Хоть я и не был на линии огня, одна из стрел угодила прямо мне в спину. И — ничего не случилось. Я даже не почувствовал ничего. Только как в замедленной съемке увидел, как белый, сияющий на солнце стальной луч оттолкнулся от меня и полетел назад, угодив прямо в глаз той твари.

Это был мой акрион. Стрела попала ему в хвост, от неожиданности он вздрогнул и отбил нападение. У него на чешуйках потом осталась вмятина. Видимо, навсегда. Я очень надеюсь, что больше стрел он своим хвостом не словит — так ведь можно и плотность брони потерять. А ему еще жить и жить. Твари не обращают внимание на акрионов. Эти подвиды находятся в разных пищевых системах.

Ну вот, атака отбита, Берт судорожно вытирает вспотевшие ладони.

— Скольких мы сегодня уложили, а? — довольно говорит он все еще дрожащим от напряжения голосом.

— Да, многих, — небрежно сплевывая, говорю я, а сам думаю: «Но еще больше осталось. Много больше».

С каждым днем я понимаю все отчетливее — нам этой войны не выиграть. Твари быстрее, изворотливее и умнее нас. Скоро мы вынуждены будем признать поражение. И… Не хочу об этом думать. Твари не принимают капитуляции. Мы не нужны им даже в качестве рабов. Им требуется расширение среды обитания. Только и всего. А мы — лишний элемент, подлежащий уничтожению.

Акрион снова высовывает наружу свою любопытную мордочку. Изумрудно-зеленые глазки серьезно смотрят по сторонам. Иногда взгляд его до того осмысленный, что мне становится не по себе. Кажется, еще секунда, и он заговорит. Золотистые чешуйки дыбом встают на голове. Это слишком близко подошел Берк. Мой акрион не любит его.

— Господи, ну и откормил же ты свою тварюшку, — смеясь, бросает Берк, ковыряясь травинкой в зубах.

Я не столько слышу рык, сколько чувствую кожей вибрацию чешуек.

— Не называй его так. Ему не нравится.

— Ага. Может, мне еще кадриль станцевать для его удовольствия, — раздражается Берк.

После боя напряжение внезапно спадает, и многим необходимо спустить пар. Берк вот цепляется ко всем и каждому. Я шепчу что-то нежное прямо в золотистую макушку и ухожу подальше. От боевой позиции, от сердитого Берка. От всей этой безумной, безнадежной, бесконечной войны. Пока мой акрион спокоен — атаки не будет.

Сам не заметил, как прикипел к этой маленькой дикой зверюшке. Акрионы попали на землю одновременно с тварями. Наверное, нечаянно забрели в их летательные капсулы. Или просто заснули, прикрепившись где-то снаружи. У акрионов такая крепкая чешуя, что ее не берет ни огонь, ни холод. Ни стрелы, ни взрывы. Да и без воздуха они могут обходиться пару суток. Поэтому я даже гадать не берусь, в какую переделку попал мой малыш.

Когда я нашел его — он больше походил на высохшую шкурку-тряпочку, полудохлый трупик. Была холодная весна, мы несли значительные потери. Шли непрерывные дожди. И грязь смешивалась с потом и кровью, слезами и отчаяньем. Сам не знаю, зачем я его тогда подобрал. Просто подумал, что один он точно сдохнет. А со мной, может, у него есть шанс. Один на миллион. И он им успешно воспользовался.

Система оповещения хрипит и выдает трещащим слабым голосом:

— Общий сбор. Немедленно.

— Чего еще эти идиоты придумали? — ворчит все еще не отошедший после боя Берк.

Он не в восторге от нашего командования. Но другого все равно нет.

Я тихонько дую на узкую умную мордочку моего акриона, и он юркает обратно в теплые недра моей рубахи. Не думаю, что руководство будет счастливо лицезреть мою «тварюшку».