Бабушка Максима (джен)

Леонид Горбовский, как старый звездолетчик, отдавал дань памяти каждому пропавшему в космосе пилоту. Было бы неправильным сказать, что он их оплакивал: в те времена, когда Горбовский летал сам, пилоты гибли и исчезали бесследно куда чаще, и Горбовский привык считать, что это и есть дело пилотов — гибнуть ради того, чтобы человечество шло вперед в глубины галактики. Так что для Горбовского гибель на боевом посту в каком-то смысле была естественным завершением карьеры пилота, и сам он даже иногда жалел, что его карьера пилота не завершилась так же — Горбовский потерял в космосе большинство старых друзей, был списан по возрасту и был вынужден теперь сражаться с бюрократией на высоком, но не очень-то ему нужном посту.

Конечно, было обидно, когда пропадали и гибли молодые, не успевшие еще свершить положенного, и при известиях о таких потерях Горбовскому становилось грустно. Но сейчас дело было даже не в молодости — из всех пилотов ГСП пропасть угораздило именно Максима Ростиславского с позывным Каммерер. Корабль Максима разбился на Саракше, и резидент землян сначала отослал радиограмму, что Максим, скорее всего, выжил, но потом Максим пропал уже по-настоящему, и вот это уже было плохо со всех сторон.

Максим был из старинной, несовременной семьи: конечно, у него тоже был Учитель, как и у всех, но в интернате Максим не жил, а ходил в школу — вернее, летал, сначала с родителями или с бабушкой, а потом уже и сам. Максим поэтому и вырос не таким, как остальные: замкнутым, немного заносчивым и амбициозным. Он потому и пошел в ГСП, что хотел не просто стать специалистом и прожить полезную обществу и приятную для себя жизнь, а хотел славы и завоеваний, полагая, что без таковых не сможет даже хорошо жениться, — или, как сказала бы его бабушка, составить себе партию.

Бабушка Максима была историком, и ее-то Горбовский как раз хорошо знал: Мария Васильевна Ростиславская из своей работы вынесла не только знания, но и многие пережитки прошлого: например, в мире Полудня уже не приняты были выражения «погоним как в сорок пятом» или «горишь, как швед под Полтавой», не говоря уж об их употреблении при немцах и шведах. И поэтому Горбовский опасался не столько того, что Максим на Саракше сгинет, а того, что Максиму на Саракше понравится, да так, что добром и не вытащишь: Максим вполне мог вступить в гвардию, развязать гражданскую войну и вообще натворить дел, стоило ему только войти во вкус и найти местную красавицу, ради которой хочется совершать подвиги. И бабушка Максима, которая имела на внука большее влияние, чем Учитель, вполне могла бы это и одобрить — а вот волокиту с поиском ее внука Мария Васильевна одобрить никак не могла, и в этом была еще одна проблема с тем, что пропасть угораздило именно Максима…

На этом месте Горбовского прервал стук в дверь его кабинета, и Горбовский сразу догадался, кто отрицает современные средства связи и предпочитает обрушиться на противника внезапно, как полководцы прошлого.

— Входите, Марья Васильевна, — вежливо позвал Горбовский, не вставая с ковра, но поворачивая голову к двери, и Мария Ростиславская, рослая и жилистая старуха с королевской осанкой, действительно появилась на пороге.

— Все валяешься, Леня? — спросила Мария Васильевна, давно знавшая о привычке Горбовского при возможности лежать, чтобы не увеличивать лишними движениями энтропию вселенной. — Мы с тобой уже 60 лет на ты, что это на тебя нашло?

— Боюсь я тебя, Марья, — ответил Горбовский, хитро щурясь. — Ты ведь сначала будешь про нашу старую дружбу вспоминать, дескать, свои люди, — а потом начнешь требовать сведения с грифом для служебного пользования. А я ведь не могу ставить твои личные интересы выше общественных, меня ж за глотку возьмут.

— Ничего с твоими общественными интересами не сделается, если ты поможешь старухе определить, откуда исходил всего один звонок, — отрезала Мария Васильевна, стоя над Горбовским, и Горбовский вдруг ощутил, что идея лежать во время разговора на ковре не самая лучшая: вернее, на ковре-то лежать ничего, а вот валяться в ногах у Марьи Ростиславской...

— Телефонные пранкеры замучили? — весело ответил Горбовский. — Хотя я понимаю, в последнее время внимание к вашей семье стало слишком навязчивым...

Горбовскому представилось, что своей не вполне законной помощью Марии Васильевне он организует хороший разнос докучливому репортеру, на которые та была мастерица, и он решил оставить излишнюю щепетильность и написать для Марии Васильевны, говоря ее слогом, сопроводительное письмо в технический отдел.

— Мне не внимание всяких лодырей надоело, — строго сказала Мария Васильевна, беря у Горбовского его записку. — Мне надоело невнимание тех, кому по должности лодырничать не положено бы.

Спровадив Марию Ростиславскую, Горбовский за делами забыл и о ней, и о ее внуке, пока вечером ему не позвонили из технического отдела.

— Леонид Андреевич, — с усталой гордостью сказал телефон. — А я насчет той гражданки, которую вы прислали к нам с утра. Задачка у нее интересная оказалась, мы с ребятами бились почитай весь день. Вызову-то почти полгода, трудно было уже проследить. И знаете, откуда к ней на телефон тот вызов поступил?

У Горбовского появилось странное и нехорошее предчувствие.

— С орбиты Саракша! — объявил телефон.

— И ты ей это сказал? — безнадежно спросил Горбовский.

— Как не скажешь! — ответил Горбовскому уже другой голос, вероятно, победой над заданием звонили похвастаться сразу несколько человек. — Боевая такая бабушка! И стыдила нас, что мы с такой, по ее словам, ерундой справиться не можем, а к вечеру, как мы домой стали собираться, так и вовсе бранить стала: и в Ленина нас костерила, и в Мавзолей. Так и не отпустила, пока вызов ее не отследили.

— Леонид Андреич! — спросил третий голос. — А бабушка случайно не филолог? Уж очень хорошо она загибает.

— Бабушка историк, — вздохнул Горбовский. — Сын ее — физик-ядерщик, зять — космолетчик, а внук пропал на Саракше. О чем вам это говорит, юные знатоки философии истории? Мне вот это говорит о том, что с вашей легкой руки на Саракше скоро произойдет смена исторической формации, по законам добра и красоты.

— Молодые вы еще, — сказал Горбовский удивленно молчащему телефону. — Учились, по последнему слову науки, в интернатах, о своих ребячьих проблемах беседовали каждый со своим Учителем, специалистом по решению проблем в малых группах. А я учился в обычной сельской школе, куда ходил пешком из родительского дома. И вот однажды я сломал своему однокласснику коренной зуб — перешел, как видите, рамки. В тот же вечер его мамаша встретила меня на улице и погнала — минут десять гоняла вокруг гаражей, а потом все-таки догнала и вздула.

— По законам добра и красоты? — заинтересованно спросила трубка.

— По ним самым, — признал Горбовский. — И даже по красоте, было тогда и такое выражение. Вот и подумайте, на что вы обрекли сегодня Саракш — вы бы хоть поинтересовались у меня, что это за планета, прежде чем ее приговаривать.

Попрощавшись с исполнительными, но недальновидными сотрудниками технического отдела, Горбовский позвонил Бромбергу.

— Айзек, ты знаешь Марью Ростиславскую? — сразу спросил Горбовский.

— Как же, — согласился Бромберг. — Не часто встретишь современного историка, отстаивающего идеи Карлейля об определяющей роли героев в истории.

— Нам нужно найти способ не выпустить ее в ближайшие месяцы с Земли.

— И что же она натворила?

— В том-то и дело, что пока ничего, — признал Горбовский. — Но скоро она перейдет к испытанию идей Карлейля на практике — пропавший на Саракше Максим Ростиславский — ее внук.

— А знаешь, Леонид, как эксперимент это может быть интересно, — вдруг ответил Бромберг, мыслитель и чудак.

— Нет, Айзек, ты Марью не знаешь, — вздохнул Горбовский. — Если мы ее не удержим, она отправится разыскивать своего внука сама, посмотрит на весь этот горький катаклизм, который мы все на Саракше наблюдаем, и примется бушевать. В планетарном, так сказать, масштабе, чтобы, где бы ее внук на планете ни находился, он ее услышал. А если Максим влип в какую-то историю, лежит где-то раненый или пленный, то тогда это будет только первая часть марлезонского балета — полномочиями спасательной операции Марья воспользуется целиком, полностью и окончательно.

— А я говорил тебе, Леонид, еще во время разбора дела Руматы, — напомнил Бромберг, — что наше тогдашнее решение напоминало мораль джентльменов времен того же Карлейля, когда жизнь одного белого джентльмена была дороже сколь угодно большого числа жизней аборигенов. Да, мы сняли Антона с программы, но никакой другой ответственности за устроенную им резню он не понес, потому что действовал в состоянии аффекта. Теперь мы получаем рапорты от нашего милого Павла Григорьевича, которому, оказывается, «пришлось» кого-то «устранить». И Ростиславская точно так же скажет, что пришла в состояние аффекта от увиденного на Саракше и за себя не отвечала. И что мы можем возразить, если наши прогрессоры одновременно и ощущают свое моральное превосходство над аборигенами, считая себя вправе направлять их историю в ту сторону, которую мы считаем правильной, и не руководствуются своей моралью в том мире, живя по морали аборигенов. Эмпирически они при этом ничем не отличаются от приспособленцев, которые в любом мире жили бы по морали этого мира, сколь угодно высокой или низкой — да это им и вменяется в обязанность!

— Знаешь, Айзек, почему мы с тобой не годимся в прогрессоры? — спросил Горбовский, терпеливо выслушав речь старого друга. — Потому что каждый разговор в нашей среде превращается вот в это вот. Нам не нужно сейчас решать, что делать с прогрессорской программой, и не нужно думать, как наказывать Марью за то, что она еще не совершила. Нам надо просто не выпустить ее с Земли — и дописаться наконец до Павла Григорьевича, чтобы он поскорее вернул Марье внука.

Дописаться до Павла Григорьевича оказалось потруднее, чем сговориться со службами космопортов, и несколько дней спустя, не дождавшись вестей с Саракша, Горбовский дождался звонка из космопорта.

— Леня, в Маркса и в Энгельса тебя перемать! — рявкнул на Горбовского телефон голосом разъяренной Марии Васильевны. — Какого лешего уже третий космопорт не дает мне взлетную? Признавайся, это твои штучки?

— Марья, я же тебе говорил, что я тебя боюсь, — вкрадчиво сказал Горбовский. — Вот и комиссия по контактам пришла к такому мнению, что одного Ростиславского Саракшу достаточно, больше Саракшу не вынести.

— Даю тебе сроку три дня! — объявила Мария Васильевна, а Горбовскому почему-то пришел на ум Иван Грозный, за жестокость свою прозванный Васильевичем. — Если через три дня Макс мне сам не позвонит, все дальнейшее будет на твоей совести.

Было бы неправильным полагать, что, позвонив бабушке с орбиты Саракша, Максим так о ней больше и не вспомнил. Конечно, сразу после этого Максим пошел на посадку, попал под атаку местного ПВО, которое он принял за метеоритный дождь, а звездолет его, который он с трудом посадил, взорвался, как только Максим оттуда вышел. Но не Максим был не такой человек, чтобы забыть о семье из-за подобных пустяков.

Снимавший ментограммы Максима толстяк, которого Максим окрестил про себя Бегемотом, интересовался в основном воспоминаниями Максима об охоте на тахоргов и космическими панорамами на экранах звездолета. Но Максим гнул свое: между красочными картинками из жизни пилота Свободного Поиска Максим неизменно вставлял познавательные рассказы о Земле.

С этими рассказами была только одна проблема: для исчерпывающего комментария у Максима на местном языке не хватало словарного запаса. Спора нет, автоматический переводчик, который Максим вживил себе после аварийной посадки, — вещь полезная, но обкатывать его хорошо, подключив к огромному хранилищу текстов или радиозаписей. Тогда автоматический переводчик быстро научится, скорости ему не занимать. А вот если все, что ты слышишь — это диалоги солдат и техников, то тут уж каков поп, таков и приход. Вернее, словарный запас.

Так что Максим в своих рассказах изрядно мучался с подбором синонимов и определением слов, перевода которых он не знал. А когда Максим уставал, он начинал вспоминать о бабушке.

Первые воспоминания, которые попали на ментограф, комментария и не требовали — что уж пояснять в картинке, где бабушка лезет на яблоню, чтобы стащить оттуда Максима и ему всыпать. Даже реплики бабушки понятны без перевода, а уж то, какой у бабушки характер, каждый по этой сцене легко поймет без пояснений.

Потом, когда Максим немного накопил словарный запас, оказалось, что и для самых важных воспоминаний о бабушке достаточно простых слов. Например, Максим вспоминал о том, как они с бабушкой попали в грозу: проспали с утра, Максим очень хотел все же успеть на первый урок, и вот он сидит рядом с бабушкой во флаере, вспоминая ее поговорку «поспешишь — людей насмешишь», только маленькому Максиму совсем не смешно — штормовой ветер, взявшийся буквально ниоткуда, болтает их флаер туда и сюда, вокруг то и дело бьют молнии, а гром, кажется, не прекращается.

— Бабушка… — робко говорит Максим, — бабушка, мы умрем?

— Смерти не стоит бояться, — спокойно отвечает бабушка Максима, словно это обычный дорожный разговор. — Смерть — это последнее дело, которое нужно сделать хорошо, потому что ей заканчивается любая жизнь. Если последнее, что жизнь решила показать тебе, — это буря и молнии на фоне гор, отнесись к этому ее желанию с уважением.

Картинка грозы, из которой Марья Васильевна все же вывела флаер, прорвавшись через перевал, получилась на ментограммах Максима куда более красочной, чем любые из космических панорам — маленький Максим действительно очень внимательно смотрел на молнии и горы, думая, что это последнее, что он видит в жизни, и больше не боялся погибнуть, зная, что он делает свое дело хорошо.

У опасного приключения было и продолжение, которым Максим тоже поделился с ментографом, решив не объяснять то, кем считается на Земле Учитель — бабушка вернулась за Максимом вечером того же дня и одобряюще кивнула, когда Максим бестрепетно полез в тот самый флаер, в котором только утром готовился к смерти.

— Рассказал уже Учителю о своем приключении? — коротко спросила Марья Васильевна, когда флаер уже набрал высоту, и Максим кивнул. — И что он тебе сказал?

— Он сказал, чтобы я больше никогда так не делал и что он будет теперь за меня волноваться.

— Похоже, что этот «он» на самом деле «она», — непедагогично отрезала Марья Васильевна, она вообще любила колебать авторитеты и полагала, что авторитет надо не охранять, а постоянно заслуживать заново. — Почетно и достойно умереть за то, что стоит того, чтобы во имя этого прожить свою жизнь. А рисковать головой, чтобы успеть на урок, довольно глупо. Так мы больше делать не будем — можешь даже сказать об этом своему Учителю, чтобы он не волновался.

Работая с ментографом, Максим думал, что его воспоминания будут изучать ученые, собранные со всего Саракша по поводу Контакта, но воспоминания Максима попадали в телевизионный эфир вместо развлекательных фильмов — космос и приключения на Пандоре зрителей Саракша заинтересовали не слишком, а вот фрагменты с бабушкой Максима понравились многим, так что Максим мог бы даже стать знаменитым — если бы не тот простой факт, что самого Максима в этих воспоминаниях не было: зрители глядели на мир его глазами, а сам на себя Максим в воспоминаниях посмотреть не мог.

Поэтому Максим, покинув своих исследователей и потеряв Фалька, бродил неузнанным по вечернему городу, пока наконец не попал в кафе, где работала Рада Гаал и где одного аборигена пришлось поучить хорошим манерам, ровно так, как сделала бы это Марья Васильевна Ростиславская.

— Выйди отсюда, — строго сказал Максим главарю местной банды, которого здесь все называли Крысоловом. — Войдешь, когда научишься себя вести, — и Максим ухватил опешившего бандита за грязные лохмы и действительно его из кафе выставил.

— Слушай, ты что, внук бабушки Марьи? — спросила Рада, которая тоже смотрела воспоминания Максима по телевизору, и Максим рассмеялся: он и на Земле для многих был внуком Марьи Васильевны, а теперь и на Саракше та же история.

— Это я, — согласился Максим, хотя он уже успел удивиться тому, откуда на Саракше знают его бабушку. — Давай провожу, что ли. Места тут у вас темные.

Бабушка Марья помнила еще тот мир, в котором «кто-то кое-где у нас порой», а как историк знала и того больше, и поэтому Максим, с интересом в свое время бабушку слушавший, действовал теперь правильно, хотя для Земли это было бы и необычно: предложил малознакомой девушке свою защиту и помощь, а в темном переулке ободряюще приобнял ее за плечи. От земных девушек Максиму могло бы за такое и влететь, а манеры его были бы охарактеризованы как пещерные и отсталые, но именно эта дремавшая в Максиме пещерность и подсказала ему, что появившийся в дальнем конце переулка грубиян из кафе ждет его не за тем, чтобы угостить пряниками. И тот, кто попытался неслышно подойти сзади и врезать Максиму трубой по голове, промахнулся и получил сдачи, и еще один хотел ударить ножом, но пошатнулся и осел, потому что Максим припомнил, что здесь будет и нож, а они всё пытались напасть сзади, они же не знали, что Максим будет так быстро поворачиваться.

— Лежат, голубчики, — сказал Максим через пару минут. — Больше нет. Кончились.

На душе у него было нехорошо, и радость битвы казалась дурным чувством — не пятнистых обезьян он все-таки здесь пластал, а людей. Но бабушкины уроки он помнил, и отец его учил тому же, забытому уже почти умению в трудный момент держать лицо, чтобы те, кто полагается на тебя, видели твою уверенность. И старое, вышедшее из употребления выражение «ложь во спасение» Максим тоже знал.

— Это дедушка научил? — спросила Рада, которую бил нервный смех.

— Я деда своего не помню, — ответил Максим. — Он был физиком-нулевиком, а тогда еще не знали, насколько это опасно — Волна...

— Прости, — тихо сказала Рада, когда они с Максимом уже отошли от места побоища. — Я не знала, что твой дедушка погиб.

— Да ничего, — отозвался Максим. — Дед был счастливым человеком: он знал, ради чего стоит жить и ради чего не жалко умереть.

Теперь это был уже прежний Максим, он даже чуть было не добавил: «а я нет», как он это часто говорил себе еще на Земле, но сейчас это уже не подходило к его роли, да и не было почему-то у Максима обычной досады после пережитой опасности: что на Пандоре, что в глубоком космосе, избежав в очередной раз смерти, Максим всегда вспоминал тот самый день, когда они с бабушкой попали в грозу, и как бабушка сказала ему на обратном пути, что глупо рисковать головой из-за того, ради чего ты не готов прожить свою жизнь. А разве готов был Максим посвятить всю свою жизнь без остатка охоте на тахоргов или исследованию космоса в ГСП?

Но теперь Максим не чувствовал себя глупо и даже удивился этому, так что едва расслышал, как Рада спросила его:

— А ты?

— И я знаю, — уверенно ответил Максим и поцеловал Раду.