Бабушка Максима (джен)

Леонид Горбовский, как старый звездолетчик, отдавал дань памяти каждому пропавшему в космосе пилоту. Было бы неправильным сказать, что он их оплакивал: в те времена, когда Горбовский летал сам, пилоты гибли и исчезали бесследно куда чаще, и Горбовский привык считать, что это и есть дело пилотов — гибнуть ради того, чтобы человечество шло вперед в глубины галактики. Так что для Горбовского гибель на боевом посту в каком-то смысле была естественным завершением карьеры пилота, и сам он даже иногда жалел, что его карьера пилота не завершилась так же — Горбовский потерял в космосе большинство старых друзей, был списан по возрасту и был вынужден теперь сражаться с бюрократией на высоком, но не очень-то ему нужном посту.

Конечно, было обидно, когда пропадали и гибли молодые, не успевшие еще свершить положенного, и при известиях о таких потерях Горбовскому становилось грустно. Но сейчас дело было даже не в молодости — из всех пилотов ГСП пропасть угораздило именно Максима Ростиславского с позывным Каммерер. Корабль Максима разбился на Саракше, и резидент землян сначала отослал радиограмму, что Максим, скорее всего, выжил, но потом Максим пропал уже по-настоящему, и вот это уже было плохо со всех сторон.

Максим был из старинной, несовременной семьи: конечно, у него тоже был Учитель, как и у всех, но в интернате Максим не жил, а ходил в школу — вернее, летал, сначала с родителями или с бабушкой, а потом уже и сам. Максим поэтому и вырос не таким, как остальные: замкнутым, немного заносчивым и амбициозным. Он потому и пошел в ГСП, что хотел не просто стать специалистом и прожить полезную обществу и приятную для себя жизнь, а хотел славы и завоеваний, полагая, что без таковых не сможет даже хорошо жениться, — или, как сказала бы его бабушка, составить себе партию.

Бабушка Максима была историком, и ее-то Горбовский как раз хорошо знал: Мария Васильевна Ростиславская из своей работы вынесла не только знания, но и многие пережитки прошлого: например, в мире Полудня уже не приняты были выражения «погоним как в сорок пятом» или «горишь, как швед под Полтавой», не говоря уж об их употреблении при немцах и шведах. И поэтому Горбовский опасался не столько того, что Максим на Саракше сгинет, а того, что Максиму на Саракше понравится, да так, что добром и не вытащишь: Максим вполне мог вступить в гвардию, развязать гражданскую войну и вообще натворить дел, стоило ему только войти во вкус и найти местную красавицу, ради которой хочется совершать подвиги. И бабушка Максима, которая имела на внука большее влияние, чем Учитель, вполне могла бы это и одобрить — а вот волокиту с поиском ее внука Мария Васильевна одобрить никак не могла, и в этом была еще одна проблема с тем, что пропасть угораздило именно Максима…

На этом месте Горбовского прервал стук в дверь его кабинета, и Горбовский сразу догадался, кто отрицает современные средства связи и предпочитает обрушиться на противника внезапно, как полководцы прошлого.

— Входите, Марья Васильевна, — вежливо позвал Горбовский, не вставая с ковра, но поворачивая голову к двери, и Мария Ростиславская, рослая и жилистая старуха с королевской осанкой, действительно появилась на пороге.

— Все валяешься, Леня? — спросила Мария Васильевна, давно знавшая о привычке Горбовского при возможности лежать, чтобы не увеличивать лишними движениями энтропию вселенной. — Мы с тобой уже 60 лет на ты, что это на тебя нашло?

— Боюсь я тебя, Марья, — ответил Горбовский, хитро щурясь. — Ты ведь сначала будешь про нашу старую дружбу вспоминать, дескать, свои люди, — а потом начнешь требовать сведения с грифом для служебного пользования. А я ведь не могу ставить твои личные интересы выше общественных, меня ж за глотку возьмут.

— Ничего с твоими общественными интересами не сделается, если ты поможешь старухе определить, откуда исходил всего один звонок, — отрезала Мария Васильевна, стоя над Горбовским, и Горбовский вдруг ощутил, что идея лежать во время разговора на ковре не самая лучшая: вернее, на ковре-то лежать ничего, а вот валяться в ногах у Марьи Ростиславской...

— Телефонные пранкеры замучили? — весело ответил Горбовский. — Хотя я понимаю, в последнее время внимание к вашей семье стало слишком навязчивым...

Горбовскому представилось, что своей не вполне законной помощью Марии Васильевне он организует хороший разнос докучливому репортеру, на которые та была мастерица, и он решил оставить излишнюю щепетильность и написать для Марии Васильевны, говоря ее слогом, сопроводительное письмо в технический отдел.

— Мне не внимание всяких лодырей надоело, — строго сказала Мария Васильевна, беря у Горбовского его записку. — Мне надоело невнимание тех, кому по должности лодырничать не положено бы.

Спровадив Марию Ростиславскую, Горбовский за делами забыл и о ней, и о ее внуке, пока вечером ему не позвонили из технического отдела.

— Леонид Андреевич, — с усталой гордостью сказал телефон. — А я насчет той гражданки, которую вы прислали к нам с утра. Задачка у нее интересная оказалась, мы с ребятами бились почитай весь день. Вызову-то почти полгода, трудно было уже проследить. И знаете, откуда к ней на телефон тот вызов поступил?

У Горбовского появилось странное и нехорошее предчувствие.

— С орбиты Саракша! — объявил телефон.

— И ты ей это сказал? — безнадежно спросил Горбовский.

— Как не скажешь! — ответил Горбовскому уже другой голос, вероятно, победой над заданием звонили похвастаться сразу несколько человек. — Боевая такая бабушка! И стыдила нас, что мы с такой, по ее словам, ерундой справиться не можем, а к вечеру, как мы домой стали собираться, так и вовсе бранить стала: и в Ленина нас костерила, и в Мавзолей. Так и не отпустила, пока вызов ее не отследили.

— Леонид Андреич! — спросил третий голос. — А бабушка случайно не филолог? Уж очень хорошо она загибает.

— Бабушка историк, — вздохнул Горбовский. — Сын ее — физик-ядерщик, зять — космолетчик, а внук пропал на Саракше. О чем вам это говорит, юные знатоки философии истории? Мне вот это говорит о том, что с вашей легкой руки на Саракше скоро произойдет смена исторической формации, по законам добра и красоты.

— Молодые вы еще, — сказал Горбовский удивленно молчащему телефону. — Учились, по последнему слову науки, в интернатах, о своих ребячьих проблемах беседовали каждый со своим Учителем, специалистом по решению проблем в малых группах. А я учился в обычной сельской школе, куда ходил пешком из родительского дома. И вот однажды я сломал своему однокласснику коренной зуб — перешел, как видите, рамки. В тот же вечер его мамаша встретила меня на улице и погнала — минут десять гоняла вокруг гаражей, а потом все-таки догнала и вздула.

— По законам добра и красоты? — заинтересованно спросила трубка.

— По ним самым, — признал Горбовский. — И даже по красоте, было тогда и такое выражение. Вот и подумайте, на что вы обрекли сегодня Саракш — вы бы хоть поинтересовались у меня, что это за планета, прежде чем ее приговаривать.

Попрощавшись с исполнительными, но недальновидными сотрудниками технического отдела, Горбовский позвонил Бромбергу.

— Айзек, ты знаешь Марью Ростиславскую? — сразу спросил Горбовский.

— Как же, — согласился Бромберг. — Не часто встретишь современного историка, отстаивающего идеи Карлейля об определяющей роли героев в истории.

— Нам нужно найти способ не выпустить ее в ближайшие месяцы с Земли.

— И что же она натворила?

— В том-то и дело, что пока ничего, — признал Горбовский. — Но скоро она перейдет к испытанию идей Карлейля на практике — пропавший на Саракше Максим Ростиславский — ее внук.

— А знаешь, Леонид, как эксперимент это может быть интересно, — вдруг ответил Бромберг, мыслитель и чудак.

— Нет, Айзек, ты Марью не знаешь, — вздохнул Горбовский. — Если мы ее не удержим, она отправится разыскивать своего внука сама, посмотрит на весь этот горький катаклизм, который мы все на Саракше наблюдаем, и примется бушевать. В планетарном, так сказать, масштабе, чтобы, где бы ее внук на планете ни находился, он ее услышал. А если Максим влип в какую-то историю, лежит где-то раненый или пленный, то тогда это будет только первая часть марлезонского балета — полномочиями спасательной операции Марья воспользуется целиком, полностью и окончательно.

— А я говорил тебе, Леонид, еще во время разбора дела Руматы, — напомнил Бромберг, — что наше тогдашнее решение напоминало мораль джентльменов времен того же Карлейля, когда жизнь одного белого джентльмена была дороже сколь угодно большого числа жизней аборигенов. Да, мы сняли Антона с программы, но никакой другой ответственности за устроенную им резню он не понес, потому что действовал в состоянии аффекта. Теперь мы получаем рапорты от нашего милого Павла Григорьевича, которому, оказывается, «пришлось» кого-то «устранить». И Ростиславская точно так же скажет, что пришла в состояние аффекта от увиденного на Саракше и за себя не отвечала. И что мы можем возразить, если наши прогрессоры одновременно и ощущают свое моральное превосходство над аборигенами, считая себя вправе направлять их историю в ту сторону, которую мы считаем правильной, и не руководствуются своей моралью в том мире, живя по морали аборигенов. Эмпирически они при этом ничем не отличаются от приспособленцев, которые в любом мире жили бы по морали этого мира, сколь угодно высокой или низкой — да это им и вменяется в обязанность!

— Знаешь, Айзек, почему мы с тобой не годимся в прогрессоры? — спросил Горбовский, терпеливо выслушав речь старого друга. — Потому что каждый разговор в нашей среде превращается вот в это вот. Нам не нужно сейчас решать, что делать с прогрессорской программой, и не нужно думать, как наказывать Марью за то, что она еще не совершила. Нам надо просто не выпустить ее с Земли — и дописаться наконец до Павла Григорьевича, чтобы он поскорее вернул Марье внука.

Дописаться до Павла Григорьевича оказалось потруднее, чем сговориться со службами космопортов, и несколько дней спустя, не дождавшись вестей с Саракша, Горбовский дождался звонка из космопорта.

— Леня, в Маркса и в Энгельса тебя перемать! — рявкнул на Горбовского телефон голосом разъяренной Марии Васильевны. — Какого лешего уже третий космопорт не дает мне взлетную? Признавайся, это твои штучки?

— Марья, я же тебе говорил, что я тебя боюсь, — вкрадчиво сказал Горбовский. — Вот и комиссия по контактам пришла к такому мнению, что одного Ростиславского Саракшу достаточно, больше Саракшу не вынести.

— Даю тебе сроку три дня! — объявила Мария Васильевна, а Горбовскому почему-то пришел на ум Иван Грозный, за жестокость свою прозванный Васильевичем. — Если через три дня Макс мне сам не позвонит, все дальнейшее будет на твоей совести.

Было бы неправильным полагать, что, позвонив бабушке с орбиты Саракша, Максим так о ней больше и не вспомнил. Конечно, сразу после этого Максим пошел на посадку, попал под атаку местного ПВО, которое он принял за метеоритный дождь, а звездолет его, который он с трудом посадил, взорвался, как только Максим оттуда вышел. Но не Максим был не такой человек, чтобы забыть о семье из-за подобных пустяков.

Снимавший ментограммы Максима толстяк, которого Максим окрестил про себя Бегемотом, интересовался в основном воспоминаниями Максима об охоте на тахоргов и космическими панорамами на экранах звездолета. Но Максим гнул свое: между красочными картинками из жизни пилота Свободного Поиска Максим неизменно вставлял познавательные рассказы о Земле.

С этими рассказами была только одна проблема: для исчерпывающего комментария у Максима на местном языке не хватало словарного запаса. Спора нет, автоматический переводчик, который Максим вживил себе после аварийной посадки, — вещь полезная, но обкатывать его хорошо, подключив к огромному хранилищу текстов или радиозаписей. Тогда автоматический переводчик быстро научится, скорости ему не занимать. А вот если все, что ты слышишь — это диалоги солдат и техников, то тут уж каков поп, таков и приход. Вернее, словарный запас.

Так что Максим в своих рассказах изрядно мучался с подбором синонимов и определением слов, перевода которых он не знал. А когда Максим уставал, он начинал вспоминать о бабушке.

Первые воспоминания, которые попали на ментограф, комментария и не требовали — что уж пояснять в картинке, где бабушка лезет на яблоню, чтобы стащить оттуда Максима и ему всыпать. Даже реплики бабушки понятны без перевода, а уж то, какой у бабушки характер, каждый по этой сцене легко поймет без пояснений.

Потом, когда Максим немного накопил словарный запас, оказалось, что и для самых важных воспоминаний о бабушке достаточно простых слов. Например, Максим вспоминал о том, как они с бабушкой попали в грозу: проспали с утра, Максим очень хотел все же успеть на первый урок, и вот он сидит рядом с бабушкой во флаере, вспоминая ее поговорку «поспешишь — людей насмешишь», только маленькому Максиму совсем не смешно — штормовой ветер, взявшийся буквально ниоткуда, болтает их флаер туда и сюда, вокруг то и дело бьют молнии, а гром, кажется, не прекращается.

— Бабушка… — робко говорит Максим, — бабушка, мы умрем?

— Смерти не стоит бояться, — спокойно отвечает бабушка Максима, словно это обычный дорожный разговор. — Смерть — это последнее дело, которое нужно сделать хорошо, потому что ей заканчивается любая жизнь. Если последнее, что жизнь решила показать тебе, — это буря и молнии на фоне гор, отнесись к этому ее желанию с уважением.

Картинка грозы, из которой Марья Васильевна все же вывела флаер, прорвавшись через перевал, получилась на ментограммах Максима куда более красочной, чем любые из космических панорам — маленький Максим действительно очень внимательно смотрел на молнии и горы, думая, что это последнее, что он видит в жизни, и больше не боялся погибнуть, зная, что он делает свое дело хорошо.

У опасного приключения было и продолжение, которым Максим тоже поделился с ментографом, решив не объяснять то, кем считается на Земле Учитель — бабушка вернулась за Максимом вечером того же дня и одобряюще кивнула, когда Максим бестрепетно полез в тот самый флаер, в котором только утром готовился к смерти.

— Рассказал уже Учителю о своем приключении? — коротко спросила Марья Васильевна, когда флаер уже набрал высоту, и Максим кивнул. — И что он тебе сказал?

— Он сказал, чтобы я больше никогда так не делал и что он будет теперь за меня волноваться.

— Похоже, что этот «он» на самом деле «она», — непедагогично отрезала Марья Васильевна, она вообще любила колебать авторитеты и полагала, что авторитет надо не охранять, а постоянно заслуживать заново. — Почетно и достойно умереть за то, что стоит того, чтобы во имя этого прожить свою жизнь. А рисковать головой, чтобы успеть на урок, довольно глупо. Так мы больше делать не будем — можешь даже сказать об этом своему Учителю, чтобы он не волновался.

Работая с ментографом, Максим думал, что его воспоминания будут изучать ученые, собранные со всего Саракша по поводу Контакта, но воспоминания Максима попадали в телевизионный эфир вместо развлекательных фильмов — космос и приключения на Пандоре зрителей Саракша заинтересовали не слишком, а вот фрагменты с бабушкой Максима понравились многим, так что Максим мог бы даже стать знаменитым — если бы не тот простой факт, что самого Максима в этих воспоминаниях не было: зрители глядели на мир его глазами, а сам на себя Максим в воспоминаниях посмотреть не мог.

Поэтому Максим, покинув своих исследователей и потеряв Фалька, бродил неузнанным по вечернему городу, пока наконец не попал в кафе, где работала Рада Гаал и где одного аборигена пришлось поучить хорошим манерам, ровно так, как сделала бы это Марья Васильевна Ростиславская.

— Выйди отсюда, — строго сказал Максим главарю местной банды, которого здесь все называли Крысоловом. — Войдешь, когда научишься себя вести, — и Максим ухватил опешившего бандита за грязные лохмы и действительно его из кафе выставил.

— Слушай, ты что, внук бабушки Марьи? — спросила Рада, которая тоже смотрела воспоминания Максима по телевизору, и Максим рассмеялся: он и на Земле для многих был внуком Марьи Васильевны, а теперь и на Саракше та же история.

— Это я, — согласился Максим, хотя он уже успел удивиться тому, откуда на Саракше знают его бабушку. — Давай провожу, что ли. Места тут у вас темные.

Бабушка Марья помнила еще тот мир, в котором «кто-то кое-где у нас порой», а как историк знала и того больше, и поэтому Максим, с интересом в свое время бабушку слушавший, действовал теперь правильно, хотя для Земли это было бы и необычно: предложил малознакомой девушке свою защиту и помощь, а в темном переулке ободряюще приобнял ее за плечи. От земных девушек Максиму могло бы за такое и влететь, а манеры его были бы охарактеризованы как пещерные и отсталые, но именно эта дремавшая в Максиме пещерность и подсказала ему, что появившийся в дальнем конце переулка грубиян из кафе ждет его не за тем, чтобы угостить пряниками. И тот, кто попытался неслышно подойти сзади и врезать Максиму трубой по голове, промахнулся и получил сдачи, и еще один хотел ударить ножом, но пошатнулся и осел, потому что Максим припомнил, что здесь будет и нож, а они всё пытались напасть сзади, они же не знали, что Максим будет так быстро поворачиваться.

— Лежат, голубчики, — сказал Максим через пару минут. — Больше нет. Кончились.

На душе у него было нехорошо, и радость битвы казалась дурным чувством — не пятнистых обезьян он все-таки здесь пластал, а людей. Но бабушкины уроки он помнил, и отец его учил тому же, забытому уже почти умению в трудный момент держать лицо, чтобы те, кто полагается на тебя, видели твою уверенность. И старое, вышедшее из употребления выражение «ложь во спасение» Максим тоже знал.

— Это дедушка научил? — спросила Рада, которую бил нервный смех.

— Я деда своего не помню, — ответил Максим. — Он был физиком-нулевиком, а тогда еще не знали, насколько это опасно — Волна...

— Прости, — тихо сказала Рада, когда они с Максимом уже отошли от места побоища. — Я не знала, что твой дедушка погиб.

— Да ничего, — отозвался Максим. — Дед был счастливым человеком: он знал, ради чего стоит жить и ради чего не жалко умереть.

Теперь это был уже прежний Максим, он даже чуть было не добавил: «а я нет», как он это часто говорил себе еще на Земле, но сейчас это уже не подходило к его роли, да и не было почему-то у Максима обычной досады после пережитой опасности: что на Пандоре, что в глубоком космосе, избежав в очередной раз смерти, Максим всегда вспоминал тот самый день, когда они с бабушкой попали в грозу, и как бабушка сказала ему на обратном пути, что глупо рисковать головой из-за того, ради чего ты не готов прожить свою жизнь. А разве готов был Максим посвятить всю свою жизнь без остатка охоте на тахоргов или исследованию космоса в ГСП?

Но теперь Максим не чувствовал себя глупо и даже удивился этому, так что едва расслышал, как Рада спросила его:

— А ты?

— И я знаю, — уверенно ответил Максим и поцеловал Раду.

Как и предполагал Горбовский, Максим зажил на Саракше полной жизнью: он действительно записался в гвардию, был расстрелян за принципиальность, выжил, пошел в террористы и теперь бежал с каторги, словно революционер начала двадцатого века. Рядом с Максимом был брат Рады, Гай Гаал, парень надежный и верный, под Максимом мерно урчал теплый танк, и Максим ехал вперед, поднимать мутантов на восстание и менять власть в Стране Отцов, когда земля под ним стала странно вибрировать.

— Гай! — крикнул Максим, заглядывая с брони в люк танка. — Ты здесь долго служил: у вас тут землетрясения бывают?

— Дорога просто неровная, — ответил Гай и поехал потише.

Земля дрогнула еще несколько раз, а через пару минут Максим увидел в небе над собой то, чего над Саракшем быть никак не могло: над выжженной пустыней перед Голубой рекой заходил на посадку старинный фотонный звездолет, похожий на тот, на котором ходили еще Быков и Юрковский. Такие звездолеты летали только в пределах Солнечной системы и до Саракша добраться никак не могли, но, тем не менее, звездолет был: иссеченный временем, словно улетевший из музея, звездолет снижался вниз головой, тормозя передними дюзами, а когда Гай заглушил мотор и вылез из люка, стала понятна и причина такого поведения: по звездолету начали работать остатки ПВО Саракша, и звездолет неожиданно ударил в ответ.

— Хорош, зараза! — с удовольствием сказал Гай. — Сейчас он их совсем огнем подавит.

— Помнишь, я говорил тебе, что вы живете не внутри шара, а на шаре? — спросил Максим, когда Гай закончил смотреть милое солдатскому сердцу представление — когда работает артиллерия, пехота отдыхает. Но закончить Максиму не удалось, потому что звездолет перевернулся в воздухе и с ревом и грохотом сел в естественном положении, вниз хвостовой частью. А когда поднятая дюзами песчаная буря улеглась, у Максима челюсть отвисла еще побольше, чем у Гая, который только после приземления понял, каким огромным был фотонный звездолет.

— Максим, надень шапку! — потребовала Мария Васильевна, возникая на легком спидере из клубящейся пыли. К удивлению Гая, Максим, который никого не боялся и которому все было нипочем, только вздохнул, спустился в танк и через минуту высунулся обратно в наскоро свернутой из газеты шапочке.

— Будем знакомиться, — обратилась тем временем к Гаю Мария Васильевна, которая выросла на старых рассказах о пилоте Пирксе, считавшем необходимым, встретив инопланетян, им представиться. — Мария Васильевна.

— Гай Гаал! — отрапортовал с брони Гай, и некоторое время земная бабушка и саракшский гвардеец переваривали услышанное: Гай дивился тому, как такое имя можно выговорить, а Мария Васильевна раздумывала о том, назвал ли ей инопланетянин только свое имя, «Гайгаал», или же в эти три слога уместилась еще и фамилия, а то и отчество.

— Вы бабушка Марья! — догадался Гай, который тоже смотрел по телевизору воспоминания Максима о бабушке.

— Верно, — довольно кивнула Марья Васильевна, ведь любой бабушке приятно, когда внук рассказывает о ней своим друзьям — а о том, что Максим, сам того не ведая, рассказал о бабушке всему Саракшу, Марья Васильевна еще не знала и неожиданные выводы из этого еще не сделала. — Максим, разворачивай бронетехнику к кораблю.

— Мировая у тебя бабушка, — покачал головой Гай, которому понравилось употребленное слово «бронетехника». — Я бы и с остальной твоей семьей познакомился.

— Сейчас познакомишься, — пообещал Максим, он уже видел, как из звездолета выходит отец, и догадывался, что пилотом был наверняка дядя — а это значило, что мутантов за Голубой Рекой можно было не беспокоить, достаточно было коротко и толково изложить, где на Саракше творится массаракш и почему, и можно было наконец приступать к исправлению окружающей действительности.

И тут Максим понял, что коротко у него не получится, да и толково не выйдет — так он и не разобрался в обществе Саракша, не припомнил за все это время ни теорию общественных формаций, ни то, как именно изменяют историю герои, согласно устаревшему учению Карлейля... Но теперь-то Максиму было к кому обратиться за разъяснениями.

— Бабушка, я запутался, — сказал Максим, спрыгивая с брони в огромной тени звездолета. — Тут у них вроде как этот... который высшая форма капитализма... олигархическое правление... и еще вот что у них вместо пропаганды и опиума для народа, — и Максим начал давно лежавший у него на сердце рассказ об оболванивающем людей излучении и Башнях.

К счастью, Максиму не пришлось рассказывать об устройстве мира Саракша в подробностях: старинный звездолет, позаимствованный из музея космонавтики сравнительно честным способом и уже потом приспособленный к нуль-переходу, вышел из нуль-пространства недалеко от Саракша и почти двое суток дрейфовал по орбите, прощупывая эфир в поисках следов Максима — а остальные сведения о Саракше тем временем лились в бортовые компьютеры, а оттуда, подгоняемые звонками Марии Васильевны своим коллегам, попадали на Землю, к куда более могучим вычислительным мощностям, в руки к нужным специалистам.

Леонид Горбовский узнал об отлете Марьи Ростиславской и о ее бурной деятельности на орбите Саракша с интервалом в пару часов, и в это время звездолет уже заходил на посадку.

— Леня, привет! — сказал с экрана видеофона седобородый старик с пышными усами, похожий на физиолога Павлова. — Нужна дюжина-другая больших звездолетов. У тебя нет?

— И зачем же начальнику космического архива столько звездолетов? — обреченно спросил Горбовский, он уже припомнил, что Николай Иванович был одноклассником Марьи Васильевны и, согласно легенде, им обоим однажды объявили строгий выговор за брань в Ильича и в Крупскую, порочащую светлое звание пионера — да и Ильича с Крупской еще как порочащую.

— Ты знаешь, есть такая планета Саракш, — начал рассказывать Николай Иванович с настоящим пионерским задором, все же правильно его тогда из пионеров не исключили — пионером в своем сердце он так и остался, до седой старости, а разве выговоры и прочие административные меры властны над человеческим сердцем?

— Знаю, — вздохнул Горбовский.

— А, так ты все уже знаешь? — разочарованно сказал Николай Иванович. — Ну тогда давай так: ты послезавтра ставишь пятнадцать грузовых под Карагандой, а я сейчас позвоню почвоведам и шестнадцатый для медиков пригоню сам.

— Коль, КОМКОН занимается Саракшем уже пять лет, — как можно убедительнее начал Горбовский, не совсем надеясь на успех — и, конечно же, Николай Иванович тут же его перебил.

— А вот Маша с орбиты говорит, что результаты совсем не впечатляют, — задиристо возразил седобородый Николай Иванович. — Наизнанку там у вас Саракш, мехом внутрь, или как там это аборигены говорят. Вот мы его сейчас вывернем мехом наружу. И не нуди, Лень, не нуди, что энергии нет, что кораблей нет — ДимДимыч уже на Радугу звонил, Василич на Ковчег. Все тебе свою энергию и свои корабли отдадут для такого-то дела.

— В общем, вы с Марьей опять почитали Карлейля и пришли к выводу, что беды Саракша — от ослабевания в обществе героического начала и Саракшу просто не хватает истинных героев, — ехидно сказал Горбовский.

— Вас, Леонид, надо ударить тем излучением, от которого на Саракше 95% становятся марионетками, а 5% корчатся в муках, — прозвучал от двери твердый голос с жестким немецким акцентом, — чтобы вы начали чувствовать, как быть на Саракше героем.

Этого гостя Леонид Горбовский тоже ждал: Фридрих Рауш, мрачный паладин Марии Васильевны, узкий специалист по истории и культуре Пруссии. Узость интересов Фридриха Рауша была вызвана не недостатком энергии или ума, а довольно странной для мира Полудня причиной: ничего, кроме своей любимой Пруссии, он не почитал достойным своего внимания. Одна Мария Васильевна знала, как убедить Фридриха Рауша принять в чем-то участие, и тогда настойчивый и въедливый Фридрих по просьбе Марии Васильевны разбирался с проблемой досконально и действовал при этом довольно оригинально.

— Вы не ссорьтесь только там, — попросил добросердечный Николай Иванович. — Я, Леня, не Карлейля сейчас читаю, я читаю своим правнукам Джанни Родари — помнишь, у него была такая сказка про планету новогодних елок? Ты вспомни, там жители утопии отдали проблему Контакта с Землей 20ого века обычным школьникам — а школьники стали просто приглашать к себе земных детей, чтобы те увидели, что утопия существует, что жизнь в ней возможна.

— Это, Коль, интересное предложение, — признал Горбовский. — Только детям Саракша многое у нас будет непонятно, и разобраться они будут стараться не с тем. А многое у нас им покажется неправильным…

— А я знаю, что мы несовершенны, Леня, — улыбнулся с экрана Николай Иванович. — Думаю, я вспоминаю об этом чаще вас там в КОМКОНе. И уж куда чаще той розовощекой молодежи, которая неустанно уговаривает меня доверить воспитание моих правнуков специалистам. Да только я считаю теперь как Лев Толстой, что человек равен дроби — отношению того, что он есть, к тому, что он о себе думает. И портит нам все, Леня, не числитель, а знаменатель. За числитель я не так уж беспокоюсь: те, кто откликнулся на Машин зов, кто отдаст свои корабли, кто поведет их к Саракшу — люди неплохие. А вот со знаменателем у нас у многих беда: и у тебя, и у Маши — так, может, нам прийти на Саракш не с моральной правотой и не с теорией общественных формаций, а со щедрым и открытым сердцем?

Рядом с космическим кораблем горел костер, словно в турпоходе по милой Ростиславским России, только за костром, на расстоянии в несколько метров и немного вбок, стоял большой телеэкран — дядя Володя выбросил на орбите спутники, и теперь все трое могли посмотреть и телепередачи Страны Отцов, и картины на улицах столицы — если на последнее хватит разрешения, дядя Володя тоже не ожидал на Саракше такой рефракции, и картинка с орбиты выходила мутная. Как раз подходило время вечернего лучевого удара, и на последствия его отцу и дяде Володе следовало бы посмотреть — а вот Гаю смотреть на это больше не стоило, и Максим был рад, что Гай полетел вместе с бабушкой Марьей за Радой. Теперь-то они наверняка возвращаются, уже вышли за пределы досягаемости Башен, и Рада скоро будет здесь — бабушка уже отругала и Гая, и Максима за то, что они не послали Раде весточку и предоставили ей считать их пропавшими без вести.

Максим все чаще взглядывал на север, откуда должны были прилететь все трое, а тем временем рассказывал отцу и дяде о Страннике — к Страннику сходилось много ниточек, и отец с дядей тоже это заметили, еще будучи на орбите. Это был загадочный и опасный человек, и, в отличие от отца и дяди, Максим знал его в лицо, по виденному однажды портрету, и поэтому сразу узнал этот лысый череп и большие уши, когда вместо флаера рядом с кораблем сел вертолет и оттуда нежданно-негаданно появился сам Странник.

— Это он, — объявил Максим, вставая, и припомнил историю о том, как Странника не смогли уложить даже две дюжины бандитов с пулеметами, родственники и подручные Волдыря. Говорили, что машину Странника превратили в решето, убили его шофера, его секретаршу — а сам он остался цел, в отличие от нападавших, что там и полегли.

— Давай-ка вместе, батя, — предложил Максим. — Вдвоем мы этого Странника все-таки скрутим.

— Ну, на зловещего представителя инопланетной цивилизации он не похож, — с усмешкой сказал дядя Володя, он, как звездолетчик, под словом «Странники» понимал не совсем то. — Это же дядя Паша, он же Григорич, он же «позывной Сикорски» — и в соответствии со своим позывным он, похоже, изобрел для туземцев вертолет.

— Павел Григорич, присаживайтесь к огоньку, — громко позвал отец Максима. — Погреетесь, мы вам печеной картошечки, вы нам ценную информацию...

— У меня для вас есть только одна ценная информация, — ворчливо сказал Павел Григорьевич, здороваясь с дядей Володей за руку как с братом-пилотом, а потом словно нехотя протягивая руку остальным. — Это обитаемая планета, находящаяся в ведении КОМКОНа. Вот уже пять лет мы готовим спасение этой несчастной планеты. Тщательно, бережно, с учетом всех возможных последствий. А вам следует немедленно отсюда улететь — на следующее же утро, чтобы ваши пылающие дюзы не светили всему Саракшу.

— Пять лет, — задумчиво сказал дядя Володя и побарабанил пальцами по колену, а Максим догадался, что дядя Володя зол. — Вы как какое-то тайное общество в своем КОМКОНе. Ладно вот Валя про это не знает, — дядя Володя кивнул на отца Максима, — хотя он взрослый человек, ответственный гражданин, заведующий институтом — люди, которые его знают, доверяют ему работать с вещами, которые могут привести к катастрофе. А вы, не зная его и не пытаясь узнать, не доверяете ему знание об еще одной найденной в космосе цивилизации. Но обо всем этом не знал и Максим, уже будучи в ГСП — более того, об этом я не знаю, а я, черт возьми, пилот уже почти четверть века!

— Мы не закрывали Саракш и не убирали его с карт… — устало ответил Павел Григорьевич, словно продолжая какой-то давно ему надоевший спор.

— Ну еще бы вы это сделали! — угрожающе перебил дядя Володя, с такой тещей как Мария Васильевна, ужиться было нелегко, но дядя Володя с ней всегда ладил, потому что реакция на многие вещи у них была одинаковая.

— Мы этого не сделали, — подчеркнул Павел Григорьевич. — И в частности потому, что планет земного типа достаточно много, и на Саракш все равно никто не обращает внимания. Он надежно спрятан у всех на виду…

— И у всех на виду, ровно над их головой, какие-то Неизвестные Отцы тиранят целый народ, ежедневно пытают ни в чем не повинных людей, расстреливают недовольных! — взорвался наконец отец Максима и сын Марии Васильевны. — Вы, между прочим, делаете всех нас соучастниками — против нашей воли!

— Валентин Александрович, а ведь если я приду в ваш институт и начну высказывать мнения о том, как он должен работать, вы же выставите меня за дверь, — возразил Павел Григорьевич.

— Замечательно, давайте вернемся к основам философии науки, — съязвил отец Максима. — Наука отвечает на вопрос «как», но она не отвечает на вопросы «что» или «зачем». Ваши советы о том, как именно мне заниматься тем, чем я занимаюсь, будут действительно ни к чему — но вы как гражданин вполне вправе высказаться о том, что бюджет моего института слишком мал или слишком велик, или что меня с моими опытами надо вынести на орбиту и даже дальше. Власть у нас, между прочим, народная…

Максим в этот момент припомнил, как за такие рассуждения, идущие вразрез с технократической природой Мира Полудня, доверявшего все общественные вопросы специалистам, а не воле обывателей, он в старших классах чуть не схлопотал тройбан — но Максим был упрям, взял работу на дом и на следующий день оценку исправил, набравшись аргументов у отца и бабушки.

Павел Григорьевич в таких спорах поднаторел побольше, чем учитель обществоведения, на чьих лекциях Максим сидел в десятом классе, и ему было, что ответить, но в этот момент появилась Мария Васильевна — только не во флаере, а на экране телевизора.

Время очередного лучевого удара, дарящего большинству населения Страны Отцов дикий энтузиазм, а невосприимчивым к такому роду пропаганды — жуткие головные боли, уже наступило, и народ собрался на площадях, чтобы в очередной раз поорать гимны в обстановке братской любви. Но вместо лучевого удара к людям пришла бабушка Марья, чье лицо возникло вместо кадров верноподданного содержания на телеэкранах над площадями и в домах.

Народ узнал бабушку Марью и приветствовал ее с энтузиазмом, пытаясь распалить себя до пения, но петь без облучения Башен как-то не хотелось — а вот бабушка Марья была не прочь поговорить.

— Ну здравствуйте, мои дорогие, — вроде как по-доброму начала бабушка Марья. — Вот я до вас доехала, на вас посмотреть. Что мне у вас понравилось, а что и не очень — кого жалко было, а когда, бывало, и думала: «Как такая умная голова такому дураку досталась».

Дядя Володя дал максимальное приближение на одну из площадей столицы, которое все равно вышло нечетким, но Максиму показалось, что слушающий бабушку народ улыбается и одобряюще гудит: некоторые бабушкины словечки в воспоминаниях Максима уже встречались.

— Вот непонятно мне стало, — продолжала Мария Васильевна, а Максим и его семья уже по ее тону слышали, что сейчас кто-то на Саракше услышит о себе неприятную правду — например, все. — Правят вами Неизвестные Отцы — а почему они неизвестные? По мне получается, что, если тебе власть доверили, — имей мужество показать свое лицо. Если трудно живет народ, если цены растут, а зарплаты нет, если земля в деревнях не родит и бедняки в городах голодают — выйди к людям, возьми на себя ответственность, объясни, как жить дальше будем, в чем были ошибки.

— А вот если народ радуется, вышел из домов попеть — так приди и ты к нему хоть раз, а то без тебя и песня не поется, — с небольшой издевкой добавила Марья Васильевна, и народ, которому действительно не пелось, согласно загудел, а вот не получившие ожидаемого лучевого удара и кинувшиеся к телеэкранам и телефонам Неизвестные Отцы и их подручные эту издевку услышали. — Отключила я там все у вас, скромники мои неизвестные.

— Ох, — только и сказал Павел Григорьевич и схватился за голову, он-то понял, что историк Марья Васильевна не только хорошо знала, что такое инфляция и в чем разница между реальной зарплатой и номинальной, но и до многого догадывалась: вот и до того, где Центр управления Башнями, она тоже догадалась. Только одного не ожидал Павел Григорьевич: снился ему уже кошмарный сон о том, что юный и рослый Максим выносит охрану Центра на пинках и взрывает Центр во имя свободы и революции, а вот от старой Марьи Васильевны он такой прыти никак не ждал. Хотя предупреждал же его Горбовский, пытаясь последние две недели связаться с ним по любым каналам...

— Это в шахматах называется «форсированный вариант», — заключил отец Максима. — Что-то важное там у вас мамуля раскурочила, а, Павел Григорич? Значит, пора лететь к ней на выручку — ваши подопечные опричники ее теперь в покое не оставят. Макс, туши костер. А ты, Володя, телевизор не выключай и пиши все обязательно, Пал Григоричу для отчетности.

Максим был рад, что дядя Володя не выключил телевизор и унес его в звездолет — Максим соскучился по бабушке, а еще ему хотелось знать, где Гай и Рада — может, ему следовало бы сейчас отправиться за ними одному, во флаере, отстрелившись от корабля, раз уж бабушка занялась планетарными проблемами.

Рада появилась в телестудии довольно скоро, когда звездолет только пересек границу Страны Отцов, усеянную цепью Башен, и дядя Володя разрешил Максиму ради практики разнести одну из бортовой пушки. Максим, конечно, сразу узнал Раду, несмотря на непривычную одежду и респиратор — Мария Васильевна была не расположена к беседам со штатными пропагандистами и просто залила все здание усыпляющим газом, который ей самой был нипочем. А еще Максиму показалась, что Рада взволнована: она наклонилась и что-то тихо сказала Марии Васильевне, с царственной осанкой все еще общающейся с народом. Народ еще помнил времена Империи, в которые короли и особенно королевы любили представлять себя защитниками униженных и оскорбленных, и к Марии Васильевне потекли народные жалобы, а Неизвестные Отцы все сомневались и не рисковали обесточить свой драгоценный Центр.

— Иди наверх, к брату, — велела Раде Мария Васильевна. — А вы, неизвестные мои оппоненты, поостерегитесь подходить к зданию — мне есть, что рассказать людям о его нижних этажах.

Следующий звонок в студию Мария Васильевна принимать не стала и взялась за передатчик.

— Гай, — твердо сказала Мария Васильевна. — Забери на борт Раду. Если по флаеру будут стрелять, не беспокойся — их оружие для вас неопасно. Ждать меня не надо, просто нажми на экране на значок «Домой».

— Слушаюсь, бабушка! — вдруг заорал Гай так, что его было слышно, как будто он стоит в студии. — Я уже надел шапку, бабушка! Я вскопаю все грядки, смету сорняки могучими взмахами тяпки!

— Как оказалось, отключить Центр недостаточно, — с небольшой ехидцей прокомментировал Павел Григорьевич, смотревший в рубке телевизор вместе со всеми. — Есть еще и передвижные излучатели, и они уже наловчились ставить их на вертолеты, с которых пытаются штурмовать. К счастью, на землян это излучение не действует: вы, Ростиславские, и так достаточно здесь поураганили, и мне как-то не хочется смотреть, как Мария Васильевна проходит по Стране Отцов тяжелыми шагами, сметая крепости, с огнем в очах...

— Думаю, они эти излучатели скоро отключат, пока из их гимна не сделали фарс в прямом эфире, — ответил дядя Володя, потому что Гай уже дошел до алмазной брони лейки и молниеносного удара граблей («по лбу», подсказал отец Максима). — Да и мы скоро долетим, мы же раскидаем их как котят.

Гай и действительно закончил орать, потому что дядя Володя из гуманизма включил все бортовые огни, и в их свете боевые машины аборигенов прыснули от телецентра в стороны как мухи, а Мария Васильевна не упустила возможности аборигенов повоспитывать.

— Вот видите, что делается от этого излучения даже с хорошими ребятами, — наставительно заметила в эфир Мария Васильевна. — Запомните: разница между административным восторгом и патриотизмом столь же велика, как и разница между любовью — и сексом с резиновой женщиной!

Настоящим уведомляю, что 12 февраля 2153 года я совершил вынужденную посадку на планете Саракш в результате обстрела моего корабля местными автоматическими системами ПВО. Обстрел я принял за метеорный поток, а об обитаемом статусе планеты мне в тот момент ничего не было известно, за что следует благодарить предусмотрительных и скрытных товарищей из КОМКОНа. Поскольку мой корабль после посадки был уничтожен почти полностью, я вступил в контакт с аборигенами, а через семь месяцев открыл новую разумную расу голованов, внешностью напоминающих говорящих большеголовых собак (справки из ПНД и от нарколога, удостоверяющие мою вменяемость, прилагаются).

Раса голованов обладает паранормальными способностями и генетической памятью, а приобретенные признаки у них наследуются. Язык голованов состоит из щелкающих звуков и крайне труден для изучения людьми — как я ни стараюсь, у меня то и дело среди разговора выходит то чепуха, то непристойность. Но голованы склонны простить мне недостатки моей дикции, потому что все остальные им надоели как люди (мы бы сказали «как собаки», но голованы не любят таких метафор).

Я предполагаю, что раса голованов весьма молодая и возникла в результате мутаций после ядерной войны на Саракше. Голованы, опираясь на свою генетическую память, эту гипотезу отвергают, что, возможно, является примером пост-рационализации: то, что текущий носитель генетической памяти осознает происходившее с его предками, не означает, что его предки осознавали происходящее так же — или что они осознавали его вообще. Благодаря генетической памяти, воспоминания голованов о ядерной войне очень ярки, и из-за этого голованы настороженно относятся к технике и сами ее не используют. Живут голованы в разрушенных ядерными ударами подземных крепостях и убежищах; на мой вкус, там темно, затхло и слишком сыро. Я пытался предложить голованам помощь землян, но голованы ответили мне, что они живут хорошо, это у гоминидов на Саракше проблемы. В принципе, это все, что нужно знать о состоянии человеческой цивилизации на Саракше.

До контакта с голованами я тщетно пытался найти на Саракше представителя Земли, который оказался очень глубоко законспирированным: я искал его полгода, а найти смог только тогда, когда за мной прилетела с Земли моя семья. Представитель Земли, Павел Григорьевич, вскоре начал жаловаться нам на состояние дел на Саракше. «Вам известно, — говорил он, — что в стране инфляция, что надвигается голод, что земля не родит? Нам необходимо дезактивировать сто миллионов гектаров зараженной почвы — для начала. Нам нужны врачи… двенадцать тысяч врачей. Мы не успели создать здесь ни запасов хлеба, ни запасов медикаментов. И вообще, потому что на Саракше говорят то, что не думают, и думают то, что не думают — вот отсюда и весь этот горький катаклизм, который я здесь наблюдаю! И Комиссия по Контактам тоже!»

К счастью, совершенно случайно у нас были бабушка-историк, знакомая с устройством рыночной экономики, двадцать шесть больших грузовых кораблей с миллионами тонн грунта и почвоведами-деактиваторами на борту и тысяча врачей и медсестер, летевших в заслуженный отпуск как раз через наш уголок Галактики. Работа началась и закипела, и тут на Саракше обнаружилась находящаяся у власти олигархическая клика, которая мешала работать, ставила палки в колеса и постоянно вставала на пути общественного прогресса. Кроме того, эти фашиствующие молодчики использовали влияющее на жителей Саракша излучение, от которого жители думали то, что не думали. От такой власти пришлось избавиться, а излучение, вызывающее пагубную зависимость, отменять поэтапно. Некоторые несознательные жители Саракша после этого основали «культ бабушки Марьи», а более сознательные пришли к мнению, что Неизвестные Отцы не нужны, когда есть всем известная бабушка.

В заключение я признаю, что неоднократно, хотя и вынужденно, нарушил все должностные инструкции по несколько раз, и некоторые — с удовольствием. Поэтому прошу в наказание отчислить меня из ГСП в связи с женитьбой и переходом на ответственную работу в правительстве Саракша. Думаю, людям на Саракше еще можно помочь — в любом случае, напортить здесь уже невозможно.