Чёрный свиристель (джен)

Он ворвался на наш остров морозным вихрем. Просто вдруг повеяло стужей, и гигантский синий язык ледяного океана выбросил его на заснеженный берег.

Да только на нашем острове не знали слова "мороз". Воды океана всегда были теплые, мягкие и... не синие — цвета растопленной лазури, будто кто-то собрал слой краски с неба да и опрокинул в раскаленный котел, замешав в полученном вареве голубые травы из древних легенд. И язык океана никогда никого не выбрасывал: он шептал и заговаривал.

Сначала то январское — он не даст соврать — утро было теплым... Да ведь и этого слова мы не слыхивали: для нас горячая кровь и жаркое солнце — обыденность. А потом пришел он.

Он был совсем необыкновенный, этот человек. Светловолосый, сероглазый — и грустный. К нам с севера нередко залетают птицы, оставившие родное гнездо за крылом. Они смотрят так же: настороженно, недоверчиво и грустно.

Этот человек тоже прибыл с севера. И он принес с собой север.

* * *

Наш остров — вертящаяся в лазури изумрудная трава. Дни у нас похожи друг на друга и никогда не меняются: солнце улыбчивым шаром катится с востока на запад, песок и ветер играют с волосами, а вода ласкает ноги. Наш остров — вечный праздник, а мы дети солнца. Когда-то мы тоже пришли с севера, но помним мы только этот остров: синие волны, красный шарик и счастливые лица.

Наш остров — сладкозвучный дуэт солнца и океана. Так сказал старик с севера — пусть все мы считали его земляком, — доживающий у нас свой век: "Я три поколения вырастил, три тысячи сказок выдумал, слов подходящих уж всяко побольше вашего, птенцы, знаю". Мы и не спорили.

Птенцами он нас, то есть цветущий молодняк, называть очень любил, хоть мы считали себя уже ширококрылыми орлами и сизыми чайками.

— Орлы, — фыркал старик. — Знавал я одного орла...

Орел этот сломал себе крыло, и тогда старик его и узнал — и ничтоже сумняшеся добил. Но орла считал птицей сильной и гордой, поэтому все время подчеркивал, что тот орел просто глупцом был, не иначе как горячая кровь в голову ударила. И больше всего опасался старик, что та же участь ждет нас.

А я знаю лишь одного человека, которому эта судьба никогда не грозила.

Старик прожил у нас не так и много: мягкая ночь подоткала ему одеяло, а наутро проснуться было некому. Однако и до этого он нарассказал нам немало историй — и все о птицах. В своих северных лесах старик был охотником, уток постреливал... Орлов, видать, добивал. Об этом и рассказывал с упоением, втягивая носом ночной воздух — "не хуже дым-травной затяжки".

Чем увлеченнее мы слушали, тем красочнее становились истории. Чего только стоила сказка про пьяного свиристеля, потерявшего голову, пусть никто из нас не знал, кто такой свиристель.

— На поросшем бурьяном бугре у кромки хвойного леса росла ель... ну, почти как ваша пальма, только колючая. То есть давно уже не росла, а так, доживала свой век. На ели той жил свиристель — "свири-свири-свирь". Птичка маленькая и потому непримечательная, а ведь каким красавцем был бы, будь самую чуточку побольше! Хохолок — что мои вихры, — тут старик тряс седой головой, — а под крыльями будто все оттенки солнца собрали — белый, желтый и красный. И сказали: "Свети!" Но свиристель же глупый, птенцы... А этот свиристель был особенно глуп! Краснощекий... Не замечали, как у папаш ваших щеки к вечерам краснеют? Еще и запашок от них идет, ох... Пил, в общем, этот свиристель. То есть не пил, но охоч был до красных ягод, а находить их всегда опаздывал. Находил — а они уже того... волшебные. — Старик опрокидывал в себя еще один стакан алой жидкости с резким запахом и тут же краснел щеками. — Ну вот он сласть как эти ягоды любил. А как в клюв возьмет — в мозги-то его свиристелиные какая-нибудь хмарь серая и взбредет. Однажды решил свиристель, что не мила ему его ель, что мило ему солнце — круглое и краснощекое. Ну, решил бы и решил, что ж тут сказать. Да на этом история не закончилась. Улетел свиристель от своей ели, перелетел весь лес и устроился на молоденькой сосне в другом краю тайги. Путешествие долгое было... А глупое-то какое, птенцы мои!.. Прилетел он, значит, на свою — чужую — сосну. А там... — Мы испуганно замирали, а старик широко-широко улыбался. — А там ягод-то тех и не было! Зато было солнце. Краснощекое, пьяное... Чужое. Свиристель даже посвиристеть не успел — собрался в путь-дорогу обратно и был таков. Летел через лес, летел... И к какому-то полудню у родной ели и оказался. И если бы кто-то в тот полдень встал у дряхлой ели — он не увидел бы солнца. Лишь очертившегося ослепительным диском черного свиристеля, очертя голову улетавшего от пьяного солнца...

Сказывал старик ладно да красиво, и мы бы заслушивались и терялись в словах, если бы не знали, что история, как и все другие, закончится не свиристелем, а...

— ...а я у той ели, птенцы мои, и стоял. С ружьем. И... — печально вздохнув, старик заканчивал: — Глупый свиристель был. А от ягод своих и вовсе голову потерял...

И спустя годы к нам прилетел свиристель.

Никакой не толстый, а костлявый и долговязый. Не пьяный и не краснощекий. Просто улетевший от немилой ели навстречу солнцу.

Грустный. И странный.

Мы дети солнца, а солнце не хмурится. А он хмурился. Он был больше похож не на солнце, а на зыбкий туман, окутывающий берег на рассвете.

Он не любил говорить, но любил слушать. И говорили мы. Пересказывали истории про козодоя и удода, орла и чайку, про то, как вечерами краснели щеки взрослых...

Вы когда-нибудь выходили на рассвете к воде, когда туман лежит плотным одеялом на травах и кустах? Проходят часы — теперь я знаю, что это такое, — и туман начинает растворяться, пока не останется лишь легкая дымка. И ты видишь сквозь нее и травы, и кусты, но все еще не можешь разглядеть в них все краски.

Вот в такую дымку смотрели все мы, разговаривая с нашим свиристелем. Он кривил и без того кривые губы, кивал, сочувственно вздыхал, заинтересованно подмигивал — но в его глазах тускло блестело что-то не то. Иногда казалось, что мы говорим не со свиристелем, а с его тенью, а сам свиристель в этой тени прячется.

Он соглашался с нами только говорить. Мы зазывали его собирать прибрежные ракушки, собирать из них ожерелья на День Самого синего моря, прятаться в зарослях в День Самого яркого Солнца, но он отвечал, что зима — холодная и унылая пора, совсем не время для забав.

Когда-то он обмолвился, что в его краю зима была ледяная и серая, от нее он и спрятался на нашем острове, где всегда светит солнце. Зачем прятался, если и в совсем не серую зиму решил тосковать?.. Мы тогда не понимали, что значит "ледяная", но именно такой нам показалась дымка в его глазах.

Глупый свиристель! Тогда мы вдруг поняли: именно эта дымка его и погубит. Поманит однажды обратно, в серую зиму, а кто его там встретит?..

Когда солнце долго светит сквозь туман, туман исчезает. И мы решили, что дымка из глаз нашего глупого свиристеля тоже исчезнет, а мы поможем солнцу.

И мы говорили, говорили, говорили... Но не больше трех часов кряду — тогда свиристель смотрел на блестящие часы и качал головой. У нас тоже когда-то были часы, но мы уже давно их потеряли. Наверное, зря...

То было давно: три года, четыре месяца и пять дней назад. Наш свиристель все еще грустен, но мы дети солнца — и однажды он встретит с нами День Самого синего моря.

А знаете, теперь я знаю, что такое "ледяная". Да всегда знала. Просто почему-то забыла.

* * *

Старик соврал. Так мечтающий о свете свиристель не увидел больше родной милой-немилой ели. Он устроился жить на молодой сосне, смотрел на яркое пьяное солнце — и видел вместо него волшебные ягоды. И ему бы улететь, вернуться — да уж больно сосна была хороша. А краснощекое солнце все улыбалось и улыбалось, пьяно подмигивая...

В тот полдень никто не увидел ослепительного диска. Только черный шарик — свиристеля, закрывшего для сосны ненавистное веселое солнце.

Но солнце нельзя не любить. Полдень пройдет, и сосна — мне кажется, теперь я знаю, кто это, — поможет свиристелю. Только пройдет еще год...