Тук-тук-тук... (джен)

Детская ладошка крепко сжимает шнурок с бусинами. Бусины тихонько стукаются друг о друга, издавая приглушенное тук-тук-тук...

— А почему они такие разные? — с любопытством спрашивает Анника, разглядывая цепочку из бусин. — И откуда они у тебя?

— Настоящие морские разбойники получают их за какие-нибудь подвиги или героические поступки, — рассеянно объясняет Пеппи, вертя бусы в руках. Шнурок такой длинный, что даже разведя руки в стороны, она не может натянуть его, и он висит на уровне груди. — Вот эти, — Пеппи дотрагивается до плоских бусин с зеленой точкой посредине, — дают за победу над злыми пиратами; эти, — она показывает на красный трилистник, — если будешь особенно смелым и не пикнешь в бою с врагом, даже если больно; а вот эту, — ее пальцы останавливаются на красивой бусине в виде львиной головы…

— Если одолеешь голодного льва, да? — восклицает Томми. Его глаза горят от восторга.

Пеппи качает головой. Ее косички летят сперва вправо, потом влево, потом снова вправо.

— Нет, — ее голос приобретает таинственный оттенок. — Ее вручают за победу над страшно злой и страшно опасной акулой, когда она откусывает тебе ногу или руку — а ты все равно ее побеждаешь. Это очень почетная бусина.

Анника прижимает руку ко рту и таращит глаза, от испуга круглые как пуговицы.

— Но таких акул мало, — успокаивает ее Пеппи, отскребывая какое-то коричневое засохшее пятнышко от зеленой бусины в виде пирамидки.

— А какая из них самая ценная? — спрашивает Томми, наблюдая, как Пеппи сгребает нанизанные бусины в кучу.

Пеппи молчит. Берет нитку и наматывает на шею в виде ожерелья.

— Самая ценная — и самая редкая — незабудка с оранжевой серединкой; ее получают только самые настоящие герои — если выдерживают все испытания и побеждают всех врагов до единого, — она решительно смотрит на друзей, ее рыжие брови сходятся над переносицей. — И я сделаю все, чтобы заполучить ее, не будь я Пеппи Длинныйчулок!

* * *

Лотта сидит с ногами на подоконнике, бездумно перебирая пальцами крупные бусины на длинном шнурке, и отрешенно смотрит вниз. Бусины яркие, разноцветные, а все остальное вокруг — нет. Серый асфальт, серые деревья, серые скамейки, серая стена дома напротив. И небо — тоскливо-серое. От такого хочется забраться под одеяло с фонариком и любимой книжкой про приключения и жаркие страны. Но одеяло и книжка ей пока не светят. Через пятнадцать минут приедет папа, и нужно будет ехать в клинику, к доктору Сеттергрену, к Томми, как он сам просил его называть год назад. Хорошо хоть ненадолго, всего на несколько часов. По сравнению с проведенными в больнице месяцами это совсем ничего. Но просто лежать и смотреть в потолок во время терапии — это очень скучно. Вот интересно: почему дома хочется и книжку почитать, и телевизор посмотреть, но времени почти нет, а в клинике времени навалом — а не хочется? Здорово хотя бы, что после "процедуры" можно будет вернуться домой, к книжке и одеялу. Да только вот засада: потом папа заставит ее мыться, чистить зубы, принимать лекарства, ужинать — даже если ее будет тошнить — и спать. На свежезастеленных простынях, которые пахнут дезинфекцией, как в больнице, с плюшевым господином Нильсоном, в очередной раз продезинфицированным от макушки до кончика хвоста. И Мурика отдали, чтобы не тащил к ней бациллы, — а так здорово было, когда он пристраивался у нее под боком пушистым комочком и тихонько сопел, тарахтел, как маленький трактор, и мурчал.

Капли дождя однообразно стучат в окошко: тук-тук-тук…

Лотта вздыхает и тяжело, будто старушка, спускает ноги с подоконника. Она бредет в коридор, разноцветные бусины на шнурке тянутся за ней, словно хвост, слегка постукивая по полу. Подойдя к зеркалу, она критически рассматривает свою невысокую приземистую фигурку, бледное круглое лицо, тени под глазами, бледно-розовые губы, голову с еле заметными прозрачными рыжеватыми волосками и, показав отражению язык, решительно натягивает на торчащие уши серую вязаную шапку. Все равно папа настоит — не дай бог, ребенок простудится! Он вообще над ней трясется, будто она из хрупкого стекла. Из дома — в машину — оттуда в клинику — а потом сразу домой. Папа боится, что на нее кто-нибудь кашлянет, или чихнет, или какой-нибудь микроб с перил или скамейки решит перебраться к ней на постоянное местожительство. Поэтому и на улицу ее не пускает, и друзей ей звать нельзя, не говоря уже о том, чтобы самой ходить к кому-то в гости или в школу. Слишком много людей. Слишком опасно.

Хотя у нее и друзей-то нет. Постоянные больницы, капельницы, лекарства, терапия, делающие усталой и сонной, не очень-то подходят для дружбы. Когда-то она сидела за одной партой с Ингрид и они частенько играли вместе после школы — но та ее за полгода и не навестила ни разу, даже в начале, когда еще было можно. В больнице она лежала в одной палате с Мирой, они общались, но подружиться так и не получилось.

Лотта натягивает на ноги кроссовки. Ноги такие худые, что обутые ступни — тридцать шестого размера — выглядят как башмаки клоуна. Лотта топчется возле зеркала и корчит рожицу. Ну где же папа? Ей уже не терпится выйти под дождь и задрать голову вверх, к серому небу, чтобы поймать открытым ртом пару дождевых капель — быстро, чтобы папа не увидел и не заругал. Лотта вздыхает. Вот бы у них был свой собственный дом, а не квартира на четвертом этаже! Тогда, может, папа разрешал бы ей играть в саду? Ну хотя бы по полчасика? Покачаться на качелях — совсем слегка, чтобы не закружилась сильнее и без того часто кружащаяся голова? Или можно было бы выращивать цветы и поливать их из настоящей лейки — да она бы даже в дождик это делала, лишь бы на улице!

А еще в каталоге магазина игрушек она недавно увидела лошадь. Нет, не настоящую, настоящую ей папа ни за что на свете не разрешил бы! А такую деревянную, из планок, чуть выше ее ростом, с гривой и хвостом. А еще с седлом и стременами, с уздечкой и скребком. Вот бы она повеселилась! Могла бы скакать верхом, как настоящий наездник, а лошадь назвала бы… просто Лошадью. А еще взяла бы краску и разрисовала ее серыми пятнами, просто белая лошадь — это так скучно! Если бы у них была веранда — а она у них обязательно была бы, — Лошадь могла бы жить там, чтобы ее не повредил дождь и не уронил ветер.

Люди удивленно спрашивали бы: "А почему твоя лошадь стоит на веранде?" А она бы отвечала, пожимая плечами: "А где еще? В кухне ей тесно, а в гостиной не нравится…"

А в доме по соседству пусть бы жили дети — брат и сестра, э-э-м… Томми и Анника. И они общались бы, играли и веселились — пусть и втайне от папы. Но к чему мечтать… Своего дома у них нет, а лошадь и друзей папа ей ни за что не позволит: она может упасть, пораниться, занести инфекцию, заразиться какой-нибудь глупой детской болезнью — и тогда все лечение насмарку. А этого папа боится больше всего на свете: что лечение не поможет, что тогда она, как мама…

Лотта вздрагивает. В дверном замке поворачивается ключ, и в квартиру заглядывает папа. Он рассеянно клюет ее в верхушку серой шапки и спрашивает то же, что и всегда:

— Ну как, готова к подвигам?

Лотта вздыхает. Папе объяснять бесполезно, поэтому она берет перчатки с тумбочки, запихивает шнурок с бусинами в рюкзак — они задевают пластиковую бутылку с водой, — надевает рюкзак на плечи и кивает:

— Готова.

— Вот и умница.

Милый, милый папа. Такой родной, хороший — но очень-очень правильный и всего боящийся. А как было бы здорово хоть раз с ним подурачиться! Принести соломы, сделать себе юбки туземцев с острова Тумбо-Юмбо, взять кастрюлю вместо барабана и ложки-поварешки и устроить дикие пляски с воплями и топаньем… Как это должно быть весело! Но папа — это папа, его даже просить о таком бесполезно, и мечты остаются мечтами.

* * *

Капли набухают, становясь все круглее и толще, а потом отправляются в путешествие, беззвучно стукая одна другую по голове: тук-тук-тук...

Лотта лежит в больничной кровати. С господином Нильсоном подмышкой и книжкой про приключения. Рядом, прикрытая полотенцем, висит капельница с ярко-желтым содержимым. Смешные взрослые! Будто если прикроешь ее — она перестанет существовать.

Катетер для капельницы в вену над ключицей как всегда ввел доктор Томми. И пусть это больно — самое болезненное в сегодняшней процедуре — Лотта терпит, потому что Томми — это Томми. Он так мило называет ее дорогой Лоттой и шутит — вот как сегодня: "Ну что, моя дорогая Лотта, готова? Можно начинать? Знаю, знаю, глупые вопросы — можешь даже лягнуть меня пяткой, если сделаю слишком больно…" — что Лотте ничего другого не остается, как улыбаться сквозь слезы.

А вот ассистировала Томми сегодня Лиза. Лотта ее терпеть не может. Лиза сюсюкает с ней, будто она несмышленый младенец! А даже утешить по-нормальному не может! Было бы лучше, если бы ассистенткой была Анника, вот уж кто самая лучшая медсестра во всей клинике! У Анники роскошные светлые волосы, ямочки на щеках, всегда хорошее настроение и доброе слово наготове. И она смешливая, будто девчонка. Но тут привередничать нельзя: она не одна, кроме нее еще куча больных детей есть, так что бери, кого дают. Зато Томми всегда заходит проведать ее во время "терапии" — он так заразительно улыбается, так внимательно выслушивает — не с озабоченным выражением лица, как у папы, будто она вот-вот... — а как друг, всегда подбадривая ее: "Смотри, еще один шаг на пути к выздоровлению. Так держать!" — что ей хочется сотворить волшебство и выздороветь: доказать всем-всем, всему миру, что Томми самый лучший доктор на свете!

Но сейчас она в палате одна, папа у доктора Томми Сеттергрена, и они обсуждают ее недавнее обследование. Папе ужасно страшно — страшно от того, что могут показать данные компьютерной томографии. А Лотте не страшно. Сколько у нее было, этих обследований! И сколько еще предстоит. Это совсем не страшно. Это скучно, скучно, скучно. Вот если бы сказали: "Ты здорова. Можешь ходить в школу и изучать таблицу умножения, лазать по деревьям, заводить друзей и лошадей или поехать на самое жаркое южное море, к крокодилам и обезьянам" — вот тогда бы она обрадовалась. Но такое случается только в сказках про волшебников и фей. А она не верит в фей.

"Ты же у меня разумная девочка" — говорит обычно папа, когда ему приходится что-то запрещать.

Ну да. Она разумная девочка. Только это так скучно!

Лотта ложится на бок — на левый, потому что капельница под полотенцем стоит справа — кладет господина Нильсона под щеку, нащупывает свои нанизанные на шнурок бусины под подушкой и закрывает глаза. Бусина в ладони прохладная, гладкая, так приятно ощущать ее в руке. Кажется, это розовый ромбик. Или зеленый? Лотте любопытно, она заглядывает под подушку: бусина зеленого цвета — очень-очень плохой день. Она прекрасно помнит, за что ее получила.

Анника тогда, год назад, принесла бусины, придуманные для таких детей, как Лотта, и красный шнурок. Рассказала, что обозначает каждая бусина, показала, как надо нанизывать их, как закреплять узелками. Выбрала для Лотты буквы ее имени, и вот на шнурке уже красовались "Лотта" и первые "подвиги": за анализы, уколы, компьютерную томографию, обследование, больницу и начало терапии. Анника сказала, что бусы — это как личный дневник. Они показывают, что было, дают надежду, что когда-нибудь все закончится, и дарят силы и мужество в борьбе с недугом. Лотта смотрела безучастно, слушала без интереса.

"Я знаю, что ты сильная девочка — я это вижу, просто сейчас тебе страшно. Это нормально. Мы все порой испытываем страх, да-да, и я тоже. Ты обязательно справишься, я в этом уверен. А я тебе помогу, — сказал ее лечащий врач доктор Томми Сеттергрен. — Мы здесь одна большая семья. Вот увидишь, через несколько дней станет легче. Самое главное, не сдавайся. Просто так болезнь не победить. Разозлись на нее, покажи, кто здесь хозяин!"

Вот только Лотта не чувствовала себя ни сильной, ни мужественной, а лишь маленькой и очень несчастной. Три дня она не вставала с постели, кроме как в туалет, почти не ела, ни с кем не разговаривала. Лотта надеялась, что папа узнает, как ей плохо, и заберет домой.

А потом она увидела бусы Миры, своей соседки по палате. То есть она их, конечно, и раньше видела, просто тут увидела осознанно. Цепочка была длинной, по-настоящему длинной — как худенький, но длинный разноцветный питон, не то что короткий Лоттин шнурок с восемью бусинами, включая имя. Лотте невольно стало интересно. Мира была младше, жила в больнице дольше, передвигалась в инвалидной коляске, потому что в ногах у нее вместо костей были титановые трубки, у нее не было ни ресниц, ни бровей, ни единого волоска на голове, но она не унывала. Она боролась с болезнью и, кажется, выигрывала. Вот она была сильной и мужественной.

И как-то внезапно Лотте стало ясно как день: даже если она заморит себя голодом, закатит грандиозную истерику или наплачет настоящий пруд для золотых рыбок, ничего не изменится. Болезнь не уйдет, наоборот, станет только хуже. И ей, и папе. И Лотта подумала: если она постарается стать такой же, как Мира — сильной и смелой, не будет плакать и жаловаться — особенно при папе, то, может, и победит болезнь?

Так Пеппи вошла в ее жизнь. Почему Пеппи? Ну ясно же, что обыкновенной девочке с обычным скучным именем вроде Паулы, Эммы или Майи никак не справиться со злыми пиратами, хозяйничащими внутри ее тела. Нет. Это должна быть необыкновенная девочка. С особым, необыкновенным именем, может, самую капельку похожим на Лоттино. Лизелотта? Марилотта? Пиялотта? Пеппилотта. Пеппилотта… Длинныйчулок! Да! Она совершенно необыкновенная. Уж Пеппи-то никогда не болеет! Разве что во время еды поперхнется или закашляется. И у нее никогда не кружится голова: хоть на канате под потолком на одной ножке стой — все равно не свалишься. И ей никогда не бывает плохо. Она может съесть целую тарелку обувного крема с молоком — и хоть бы хны!

А еще — когда в мыслях ты живешь одна-одинешенька в собственной вилле, можешь поднять лошадь, у тебя две задорные толстые косички цвета морковки, торчащие в разные стороны, и крупные веснушки во все лицо, а рот никогда не закрывается от улыбки от уха до уха, то как-то неудобно хныкать и ныть из-за какого-то укольчика или из-за тошноты по вечерам.

Пеппи бы так никогда не поступила. Да и зачем ныть? Ведь она может гулять где только захочет, у нее есть настоящая обезьянка, господин Нильсон и Лошадь, живущая на веранде виллы "Кавардак". А по соседству обитают ее самые верные и лучшие друзья — Томми и Анника. И каждый день приключения!

Какое же приключение ждет их сегодня? Лотта покрепче прижимает к себе господина Нильсона, сжимает в ладони круглую бусину и затихает в постели. Может, где-нибудь в школе? Лотта очень любила ходить в школу. Интересно, а Пеппи?

— Лотта, у тебя все в порядке?

Лотта вздрагивает и открывает глаза. Анника. Смотрит на нее вопросительно и слегка озабоченно — и куда только ямочки делись!

— У меня все хорошо, — говорит Лотта чуть хрипловатым голосом и улыбается. — Анника, а ты в школу ходить любила?

Анника оглядывается по сторонам и с заговорщицким голосом произносит:

— Не очень-то. Особенно когда были математика или спорт. А больше всего мне нравились рисование и каникулы — рождественские, пасхальные и летние. — Анника прыскает: — Знаешь, если честно, школу я терпеть не могла. Только это секрет, ладно?

Вот и Пеппи пусть считает школу скучной. Зато каникулы, как и всем детям, ей ужасно хотелось бы иметь: летние, осенние, пасхальные и рождественские. Ужасно несправедливо, когда у тебя нет каникул! И Пеппи собирается в школу.

Лотта представляет, как Пеппи, верхом на Лошади, мчится на учебу и заходит в класс.

"Приветик! Не опоздала на эту вашу таблицу умножения?" Нет, лучше не "умножения", а… воображения? Соображения? Да, таблица соображения — это так по-Пеппиному!

Лотта улыбается и осторожно переворачивается на другой бок. Что же произойдет на уроке? Может, Пеппи спутает буквы и вместо "девушка" прочитает "дедушка"? Или скажет, что дважды семь будет сто тридцать миллионов? Или спутает Швецию и Швейцарию? Или скажет учительнице: "Зачем ты задаешь мне столько вопросов? Если ты все это сама не знаешь, то как могу знать это я?"

Лотта хихикает. Да, Пеппи — она не разумная девочка, она настоящий трудный ребенок! А еще… Еще она сочиняет такие забавные вещи! Как она сражалась с диким питоном в джунглях Африки, как потушила вулкан на Ямайке или как ее чуть не проглотил страшный зубастый лев в Новой Гвинее!

— Что, милая? Тебе страшно?

Анника озабоченно смотрит на нее и поправляет полотенце на капельнице.

Лотта сонно качает головой:

— Нет, ведь я стукнула его по носу. Бам!

Анника растерянно смотрит на нее, но до нее доходит, что Лотте, наверное, приснился сон.

А Пеппи рисует лошадь на полу класса, говорит учительнице, что устала от учебы, и рассказывает детям о том, как она ходила в школу в Аргентине: пасхальные каникулы там наступают через три дня после рождественских, а летние — сразу после пасхальных. Уроков там совсем не задают, ничего не учат — особенно противную таблицу соображения — и вообще не читают книжек…

"Что же они вообще делают в школе?" — замирает Лотта перед тем, как окончательно заснуть.

Ей снится школа в Аргентине. Вблизи школы находится конфетная фабрика. Так вот, от нее прямо в класс отходит специальная труба, и поэтому у детей нет ни минуты свободного времени — только успевай жевать конфеты.

А учительница? Хм… Ну, нужен же кто-то, кто будет разворачивать детям фантики?

А после терапии Лотта нанизывает на шнурок со ста сорока тремя бусинами очередную красную шайбочку с зеленой точкой посредине.

* * *

На стойке капельницы висят разноцветные бусы. Они такие длинные, что даже сложенные вдвое почти достают до пола. В капельнице на этот раз не ярко-желтая жидкость, а темно-красная: анализы Лотты слишком плохи, поэтому вместо терапии у нее сегодня переливание крови — ей срочно нужны эритроциты.

Недавно заходил папа, передал через дежурную медсестру небольшой сверток в подарочной бумаге, а Анника торжественно вручила ей желтую бусину с улыбающейся рожицей — довольно редкую, ее можно получить только раз в году. В прошлом году папа в этот день заказал роскошный торт — с взбитыми сливками и разноцветной посыпкой. А в этом Лотта о торте даже думать не может — сразу начинает мутить. Лотта не отрываясь смотрит на потолок, будто видит там интересное кино.

Ее вилла украшена разноцветными шарами и яркими фонариками. Она, Томми и Анника играют в догонялки, прятки, поиски сокровищ и в привидений. На праздничный ужин у них три торта: ореховый, медовый и ягодный — на первое, сахарная клубничная вата на второе, а на десерт — фисташковое мороженое с леденцами в шоколадной глазури. Господин Нильсон угощается лимонадом, а Лошадь — сладкой кукурузой. И друзья подарили подарки: пиратскую саблю и водный пистолет!

Когда темнеет, Пеппи стоит в дверях в ночной рубашке, с саблей наперевес и пистолетом в руках, и кричит уходящим домой Томми и Аннике:

— Я обязательно стану морской разбойницей, когда вырасту! Вот увидите!

* * *

Лотта лежит в постели в своей комнате. Слышно, как по стеклу опять стучат капли дождя. Ей только что приснился сон: они с Томми и Анникой нашли пилюли, да не простые, а волшебные, и — вот забавно! — очень похожие на ее бусины. Скажешь заклинание, проглотишь пилюлю — и никогда не станешь взрослым! Ведь взрослые такие скучные: не играют, не дурачатся, думают только о серьезных вещах вроде мозолей или налогов и просят быть разумной. А если не хочется быть разумной? Если хочется делать не то, что правильно, а то, что очень хочется?

Лотта выбирается из постели, подходит к окну и открывает одну фрамугу. В комнате сразу пахнет мокрым асфальтом и почему-то виллой "Кавардак". Закутавшись в одеяло и взяв с собой бусы, она с ногами залезает на свое любимое место на подоконнике. Пальцы начинают привычно перебирать бусины. Лотте не надо считать, она знает: их ровно двести двадцать одна. За окном темно, мокрые дороги сверкают и отражают свет уличных фонарей. Время от времени по дороге проносятся машины.

Папа гремит кастрюлями на кухне. А еще он очень грустный — Лотта иногда слышит, как он плачет. Плачет с тех пор, как доктор Томми Сеттергрен рассказал про рецидив болезни. Лотта уже не раз лежала в больнице, она знает, что многие дети вылечиваются. Тогда им можно подойти к висящему в коридоре колокольчику и со всех сил позвонить в него. Тогда в коридоре собираются все из отделения: и больные дети, и сестры, и доктора — и радуются, и хлопают в ладоши, и поздравляют, и ребенок получает небольшой подарок. Но иногда выздороветь не получается. Это несправедливо. И это страшно. Но так бывает. Можно визжать, кричать, бить подушку, других или себя — ничего не изменится. Лотта не будет кричать и визжать, если ей не повезет. Она же сильная. Она — Пеппи Длинныйчулок, самая сильная девочка на свете.

У Лотты немного кружится голова, и в горле сухо. Она крепко сжимает в ладони бусины со своим именем, закрывает глаза и прислоняется лбом к прохладному стеклу. Завтра ей снова в больницу. Опять надолго. Опять так надолго, что даже думать об этом не хочется.

— ...Ну что, глотаем? — шепотом спрашивает Пеппи.

В доме темно, лишь от заглядывающей в окно луны слегка видны очертания мебели и силуэты детей, а напряжение такое, что мурашки бегают по спине и волосы шевелятся от волнения.

Все трое кивают и кладут в рот по горошине.

— Я пилюльку проглочу, взрослым стать я не хочу! — шепчут они хором.

— Вот. Теперь мы никогда не станем взрослыми. Никогда не станем скучными и разумными, а будем веселиться и играть все дни напролет! — заявляет Пеппи, и по голосу слышно, что она улыбается.

Да. Они теперь никогда не станут взрослыми, а будут играть, играть и играть.

Будут играть в школу и морских разбойников, будут кататься верхом на Лошади, рассказывать друг другу разные истории, есть торты и пирожные, справлять дни рождения, поедут в жаркие страны на настоящем пиратском корабле, но из всех путешествий всегда будут возвращаться назад домой.

— Вот только сперва слетаю в гости к маме, — шепчет сухими губами Пеппи, — а потом будем играть и играть. И никогда не станем взрослыми.

Бусины на шнурке, которые держит детская рука, мягко задевают друг друга.

Капли дождя стучат в окно.

В такт им тихо стучит сердце Пеппи-Лотты.

Тук-тук-тук...