Казак (гет)

Шел казак на побывку домой…

Весна в этом году поздняя, как урядник сказал, будто девка заспанная. До середины апреля снег сплошь лежал, казалось, и сходить не думал. Только к самому солнцестоянию сонная красавица очухалась, спохватилась, да сумбурно так, впопыхах. Потекли ручьи, набрякла земля, раскисла. Тучи понеслись по небу дикой конницей, подгоняемые сверкающим через их рваные гривы солнцем, на скаку роняя то дождь, то мокрый снег на стремительно зеленеющие проталины, на седые холодные воды рек, на продрогших казаков в сырых чекменях.

Но станичники — народ крепкий и веселый. Их ни причудами погоды, ни тяготами службы не проймешь, не напугаешь, хоть и неспокойно нынче на границе. Санька тоже казак справный, в первом же бою не только не осрамился, смекалку проявил, сноровку, есаулу спину прикрыл. За то премирован был и отпущен домой на побывку, куда он и направился.

Одно только вгоняло Саньку порой в черную тоску: мерещилось всякое. То кони небесные глядят на него красными горящими глазами, то тени словно плоть обретают, из темных углов кидаются, чтоб рассеяться в тот же миг черным дымом. И ведь не с детства с ним такое творится, недавно началось. И не признаешься никому, юродивым назовут, со службы спишут… Или, что еще хуже, трусом сочтут.

С другой стороны, может, и шут с ними, с видениями? Жути былой они уже не нагоняли, вреда не делали, наоборот, о засаде вот считай что предупредили. Прямо поперек дороги выросла фигура из песка и мельчайших водяных капель, пальцем в сторону балки потыкала, а потом себе по горлу — и растаяла. Митяй рядом шел и ничего не видел. Только Санька. Дар у него открылся, что ли?

Шел казак через лес. Думку думал. Под ногами грязь чавкала, а в глаза солнце слепило сквозь ветви тонкие, почками полопавшимися только-только зазеленевшие. Улыбался казак. Хорошо ему. Еще полдня пути, и дома будет, бате руку пожмет, мать обнимет.

То вдруг как тучей накрывало. А что, если все же нечисть с ним так заигрывает? Что тогда, исповедоваться идти? Ох, не хотелось. Никому говорить не хотелось.

Солнце поднималось выше. Пригревало. А ветер прохладный обдувал лицо, шелестел в кустах, насвистывал. Легко Саньке становилось, вольготно. Подумаешь, беда какая — мерещится всякое.

Вот уже и край леса показался, речку слышно, а за ней только пару холмов да поле перейти — и дома.

* * *

Эх, дощечка-доска! Подвела казака…

У реки воздух стал сырее, от бурых прошлогодних зарослей камыша потянуло тиной. Половодье только сошло, и во всех маломальских углублениях стояли лужи. Благо мост высокий, новый, через всю пойму.

После плывучей слякоти приятно ступить на твердые доски. Да еще небо над головой раскинулось лазоревое с белыми перинами облаков, опрокинулось прямо под животы уткам, которые, покрякивая, неспешно рассекали водную гладь. И со всех сторон оживила тишину сторожкая птичья разноголосица. Нежная, что робкий девичий смех.

— Э-эх! — заломил Санька фуражку, подпрыгнул, крендель ногами выписал и пошел вдоль моста лезгинку отплясывать, стоптанными каблуками ритм отстукивать.

Надежным казался мост, доски толстые, без гнилья, а подвели. Санька сам не понял, как все случилось. Затрещал настил, нога вниз ушла. Попытался удержаться за перила, и те обломились. Испугаться не успел, как ледяная вода с головой накрыла. Санька и в зиму в проруби купался, так что холодом его не возьмешь. Если б еще мгновенно промокшая одежда на дно не тянула. Но ничего. Вынырнул, отплевался. Фуражка далеко уплыть не успела, натянул он ее на голову. Доплыл до берега.

Выкарабкался Санька на высокое, более-менее сухое место, воду из сапог выплеснул.

Пришлось сушняк собирать, костер разводить. В ближайшем перелеске нарубил шашкой кольев, развесил на них чекмень, гимнастерку, портянки и сапоги. Сам в одних мокрых шароварах остался. Сел к огню ближе, то руки и ноги поближе к теплу вытянет, то спиной повернется. Обогрелся немного и почувствовал, как живот от голода сводит. А хлеб с сыром вымокли, с тиной и песком смешались. Выбросил он их, еще когда сумку на просушку раскладывал.

Поскреб Санька в слипшихся кудрях, согнул из портняжной иглы крючок и пошел рыбу удить.

Вместе ж с запахом запекающейся на огне тараньки вернулось к Саньке и хорошее настроение. Уселся он на ворох сухого камыша, пепла из костра выгреб. Жар с него быстро сошел, в самый раз пальцами ног зарыться как в теплый песок.

* * *

Мимо девица шла…

— Здравствуй, казаче.

Не услышал он, как она подошла. Звонкий женский голос за спиной даже вздрогнуть заставил. Обернулся.

— Что за беда с тобой приключилась? — поинтересовалась насмешливо, подходя ближе. Глаза чернющие, что угли, волосы тоже темные, непослушные, кой-как в две косы заплетены.

Откинулся Санька на локоть, глянул на девку игриво. Хороша!

— Да вот, осетра в речке ловил.

— М-м, — повела она соболиной бровью, уперев руки в боки, прошлась важной павой вокруг костерка. Бросила небрежный взгляд через плечо на насаженную на прутки рыбешку: — Большой попался…

— Не-ет, — прищурив один глаз и садясь ровно, ответил Санька, — речка больно быстрая оказалась. Ушел осетр. Только зря из-за него сапоги промочил. А это таранька, — потянулся он к своему обеду — готов уже, — садись, угощайся.

— А что?! И не откажусь! — весело согласилась девица.

Санька будто только моргнул, а она уже рядом оказалась, рыбу тонкими пальчиками ухватила и мелкими белыми зубками от нее откусывала. И пахнуло на казака каким-то сладким дурманом.

— Как звать-то тебя, красавица?

— Елизаветою, — чуть задумавшись, назвалась девица. — А тебя?

— Александром.

Девушка подалась к нему гибким и стройным станом.

— И зачем тебе, Александр, на дыму коптиться? — Провела пальцами по его лбу, убирая упавшую на глаз курчавую прядь. — Да и хмарится что-то, — глянула она на и впрямь помрачневшее небо, — неровен час дождь пойдет. Не обсохнуть тебе тогда. Пойдем ко мне домой, растопим печку, все теплее будет.

— Так до твоего дома, поди, столько же, сколько до моего? — Поплыло у Саньки перед глазами, как у пьяного. — Нет тут станиц ближе.

Седой туман пополз от реки, зазмеился дымными рукавами. Тревожно оглянулась Елизавета по сторонам.

— Так я не в станице, я в хуторке живу. Тут рядом. Пошли! — Нетерпеливо и настойчиво потянула она Саньку за руку, горячая, манкая. Подскочил он на ноги, попытался обнять ее за талию, притянуть к себе. Вывернулась. Расхохоталась резко, громко.

— Давай поторопимся! Быстрее.

В считанные секунды похватали они с кольев санькины вещи.

— Оставь, дождем зальет! — выдохнула Елизавета ему в шею, оттаскивая от незатушенного костра. Взявшись за руки, смеясь побежали они вверх по пригорку в сторону перелеска. Несколько раз под сенью деревьев порывался Санька зазнобу свою поцеловать, она только поторапливала.

От быстрого бега сбилось дыхание, от мельканья стволов голова закружилась. Если б не жаркое томление в теле, озадачился бы Санька: что с ним творится? И не такие марш-броски выдерживал. Но тут он только о Лизе и мог думать. Только о том, как сорвет с нее широкую юбку да рубаху да покроет ее всю поцелуями и ласками, и мог мечтать.

— Вот и пришли! — радостно воскликнула красавица, взлетая на крыльцо аккуратной хаты, невесть зачем стоящей посреди леса.

— Ты здесь одна живешь? — хрипло спросил Санька, заскакивая вслед за ней внутрь и наконец прижимая ее спиной к глухо стукнувшей двери.

— Одна, одна, — бисерным смехом пересыпала слова Лиза, подныривая под его руку. — Подожди!

Подхватила она пучок сухого хвороста с пола, кинула в печь. Только чиркнула спичкой, как заполыхал огонь. Чудно это. Но ни до чего уже стало Саньке. Любил он и раньше девок, но ни одной не желал так сильно.

— Что ты делаешь? — глухим, не своим голосом простонал он Лизе, быстро малюющей что-то мелом сначала у дверей, а теперь под окнами.

— Уже ничего! — ослепила она его широкой улыбкой. — Иди ко мне.

Что было дальше, он помнил смутно. Свое исступление, вырывающийся из горла рык, ее болезненно-сладкие ласки и шепот:

— Останься со мной! Обещай…

Проснувшись ночью и не нащупав рядом коханки своей, Санька открыл глаза и увидел ее, сидящую посреди хаты в горящем на полу круге и шепчущую что-то на тарабарском языке. А за окнами бесновалась неистовая буря, хлопала по окнам черными крыльями, светила красными всполохами.

«Ведьма! — захолонуло в животе. — Настоящая…»

Подорвался он со смятого ложа. Вскочила и колдунья, прервав ворожбу. Сильнее взвыло за окнами.

— Ты-ы! — прорычал он. — Значит, околдовала меня!

— Ты сам хотел, — возразила Лиза, распрямив спину, — я только добавила. Так надо было…

— Значит, это ты, ведьма, морок все время на меня наводила? — дико озираясь, он заприметил торчащий из-под кровати край шашки, наклонился за ней.

— Нет, от того морока я тебя защищала… — тем временем отвечала ведьма, не пытаясь ему мешать.

— Врешь! — взревел он, выхватывая шашку из ножен. Захлебнулся воздухом, закашлялся: — За-а... ру… блю.

— Неужто правда убьешь меня, Сашенька? — невесело усмехнулась Лиза. — Хотя ты упрямый, — бесстрашно подошла она ближе, прямо грудью на острие, — решишь — сделаешь. Только посмотри, что творится вокруг. Это не по мою, по твою душу, милый. Только связаны мы теперь. Откроешь дверь — и себя, и меня погубишь. Останешься до утра — они отступят, но домой все одно не воротишься.

— С чего бы им за мной приходить? — исподлобья посмотрел он. — И кому им?

— А этого я не знаю, — она склонила голову набок, распущенные волосы вились по плечам, спускаясь до самых бедер. — Эти силы выбора своего никому не объясняют.

— А ты меня, значит, спасаешь? — криво ухмыльнулся казак. — И зачем, позволь спросить?

— А что мне остается, коли суженым ты моим записан?

Сильный удар снаружи сотряс хату, задребезжали стекла, застонали стены.

— Суженым… — повторил Санька, — записан.

Медленно опустился он на постель, ковырнул шашкой земляной пол. Рассмеялся, запрокинув голову.

— Бред какой, — качнул Санька головой в сторону окон. — Это просто буря. Даже если ее ты вызвала, Лизавета, — посмотрел он на нее внимательно, протянул задумчиво: — А все же люба ты мне. Жаль, если ведьма. Я бы с тобой под венец пошел… Ну а теперь, — решительно тряхнул курчавыми волосами, — домой мне пора, а потом на службу.

* * *

Не дошел он до дому весной.

Дома Саньку не дождались. К месту службы он тоже не прибыл. И осталась о нем только запись в метрической книге: «Считается пропавшим без вести».