Феерическая банальность (джен)

Сестра Редхарт не питала особой ненависти к чему-то или кому-то; просто была железно уверена — в том, чтобы проснуться в глухой ночи, решительно нельзя найти ничего приятного. И сейчас, когда именно это и случилось, с глаз тихо спадала тяжесть дремоты, а в уголках липнул песок. Вакантное место в черепе осторожно прощупывала тупая боль, намекая на очередную долгую ночь наедине со своими мыслями, хотя плотная пелена грёз ещё не развеялась насовсем.

В этот раз она что-то видела во сне — или, вернее сказать, что-то помнила из того, чем её решил помучить плохо работающий мозг. Такие ночи выдавались нечасто. Сестра Редхарт не считала количество раз, но знала: если в голову взбрело думать о снах, её жизнь достигла точки, где говорить о них было нечего. Например, в прошлом году ей приснилось, как она закупается овощами к какому-то из многочисленных урожайных фестивалей, празднуемых в Понивиле. Это и был последний сон, не стёршийся из памяти.

Она сидела в кровати сгорбившись — как статуя древнего атлета в грациозно-воздушной позе, только без грации и воздушности. Этих атлетов она видела давно в какой-то книжке. Очень давно, наверное… Воспоминание о почти забытой книге кануло в эфирный звон тишины, давящей на уши. Сестра Редхарт почувствовала, как раскачивается взад-вперёд. Тьма была вокруг, и всё было тьмой, потому что всё вокруг — её спальня. В ней никогда и никого не бывало кроме сестры Редхарт, примятой подушки и спёртого воздуха. Надо… надо решиться на немыслимый шаг — встать, открыть окно, оставить налитую свинцом постель, а с ней хандру, тяготящую мысли.

Но сестру Редхарт подвела предательская поза. Вокруг была ночь — смутная, тягучая, глухая ночь, — и поэтому кобыла не стала сопротивляться, когда напряжённое тело поддалось. Тело рухнуло в объятия подушки, веки мельком показали спальню, затрепетали — и сомкнулись, — ждать, когда принцесса Селестия вновь подымет солнце где-то на краю света, далеко-далеко от жилища сестры Редхарт, в другой жизни, где крыши домов сверкают солнцем и могучей магией, не виданной в Понивиле.

Сестра Редхарт провалилась в грёзы ровно так же, как взгляд студента падает на домашку и конспекты по анатомии — без мысли о том, что они неживые. Сон бухнулся как ярмо на шею и повлёк за собой. Во сне она гарцевала под ритм жизни, и все вокруг звали её “сестра Редхарт” — в больнице, на улице, на свидании, в доме родителей, что в трёх кварталах от её собственного. И все прибавляли “сестра” перед именем, постоянно, всё сильнее прогоняя ту частичку, что в самом деле была Ею, — хотя сам в сердце никто не звался “мистером”, “мисс”, “профессором” или “сквайром”.

Даже скромный внутренний голос, свойский всем снам, решил, что сестра Редхарт должна звать себя… сестрой Редхарт. Чистейший абсурд. Зачем бы ей напоминать себе, как другие её зовут, у себя же в голове? Но сон продолжался как ни в чём не бывало; видимо, такое уже случалось раньше.

Она не нашла в себе сил даже для того, чтобы его возненавидеть, и голоса, который бы ей ответил. Она была призрачный, эфемерный слепок самой себя и безвольно текла по волнам безымянной трагической зарисовки.

И когда наступило утро, сон начисто выветрился из головы сестры Редхарт.

…

Сестра Редхарт не особо задумывалась об улыбках, хотя, конечно, и улыбалась часто. Грива, вчера перед сном скрытая от взгляда теменью сумерек, не походила на конвейер комплиментов — воздушную вату, убранную в аккуратный пучок. Сейчас она изображала последствия взрыва на макаронной фабрике.

Поэтому улыбка исчезла, но не только из-за того, что надо было разжать губы и взять в рот щётку-расчёску.

От влаги в шерсти после утреннего душа начинали стучать зубы, и мозг заняли прежде всего мысли о том, как бы найти полотенце.

…

Когда солнце поднялось достаточно, чтобы просочиться сквозь ставни и ударить по глазам, сестра Редхарт наконец приготовила завтрак. Потом ещё надо будет собрать еды на вторую половину смены. Опять выпала двойная — лучше подстраховаться, если в перерыв нападёт лёгкий голод. Опять.

В сумке-холодильнике ещё лежала старая пицца из спагетти… избыток пиццы. Мама постоянно готовила с избытком, а потом сплавляла всё сестре Редхарт. Той не хватало духу возразить. Почти всё, что у неё водилось, пребывало в где-то в финале цикла разложения, но ещё на стадии “с приятным прихрустом морозца на зубах, когда достаёшь”.

Но против ограниченности коробки со льдом не попрёшь — места на что-то, кроме пиццы, было ровно на одно яблоко. А что, разнообразия ради. Сестра Редхарт со вздохом застегнула сумку, снова мечтая, как бы хорошо было иметь в Понивильской больнице столовую для персонала, а не только пациентов.

Порой эти пони — избалованные заботой, кормёжкой, здоровым сном и досугом за книгами — не задумывались о своей счастливой доле.

Сестра Редхарт не могла сказать того же о себе. Она решила только половину кроссворда в утренней газете, а хлопья уже раскисли и стояли почти холодные — несъедобная молочно-мучная масса.

В общем, самое обыкновенное утро.

…

Доктор Стейбл поднял глаза от планшета с бумагами и, не меняясь в лице, посмотрел на сестру Редхарт. Его телекинез с лёгкостью вытащил из-за уха ручку, — от этого кобыла давно отучилась вздрагивать. Просто иногда единорожья (и, наверное, аликорнья, но аликорнов сестра Редхарт не видывала) магия бывала посерьёзнее, чем свет и искры. А как прикажете реагировать кобыле, что всю жизнь прожила в захолустье и бывала только в медучилище в архаичном земнопоньском Мейнхэттене, где чародейских искусств раз-два и обчёлся?

Временами она задумывалась, на что способны единороги; крепко-накрепко задумывалась. Кому её за это винить? Далеко не раз и не два она помогала держать больных или буйных пациентов-единорогов, зачастую неместных, во время операций и других шоу магических талантов. Когда тебя пинает пегас или земной пони — это ещё терпимо, но вот на что были способны единороги…

— Эквестрия вызывает сестру Редхарт, приём! — Голос доктора Стейбла разогнал спутанные мысли в её усталом мозгу. Жеребец добродушно улыбнулся и пощёлкал ручкой, будто без этого спящая красавица не очнётся. — Сколько кофе ты выпила?

Рядом, уткнувшись в планшетки, переговаривались о ком-то в родильном отделении сёстры Колдхарт и Свитхарт. Сестра Редхарт устало улыбнулась.

— О Селестия, видимо, недостаточно.

— Сам вижу. Сходи попей ещё. А потом отнеси, пожалуйста, завтрак пациентке в двести тринадцатой палате.

Взгляд сестры Редхарт застыл на стетоскопе в кармашке у доктора, и, невзирая на звон, гул и жужжание в голове, она поскребла в памяти, пытаясь вспомнить, каким оно было — чувство собранности, твёрдой почвы под ногами. Когда в последний раз это чувство посещало её работу? Когда в последний раз это чувство посещало её саму? Хоть какое-нибудь чувство помимо “потрёпанно” и “ну сойдёт”?

Не слыша слетевших с её губ вежливостей — наверняка какое-нибудь “увидимся”, это было бы в её духе, — сестра Редхарт вышла. А следом раздавался звук собственных копыт и неостановимой, тягучей, смолисто-вязкой хандры, ползущей за ней с того мига, как над Эквестрией взошло солнце… а то и дольше.

…

Сестра Редхарт затормозила тележку с едой и, подступив к двери, принялась бороться с ручкой. Понивильская центральная больница не была страсть какой старой, но уму непостижимо, почему исконно земнопоньская деревня решила, будто в единственном на всю округу медучреждении (где изначально единорогов даже не водилось) надо снабдить все двери вертящимися ручками. Дурацкие кругляши не давались в копыта, — а разносчики пищи обязаны были работать в скользких, жутко чешущихся перчатках. Невольно вспоминалось Мейнхэттенское Королевское медучилище — минимум лечебной магии, бесконечные лестницы и двери с ручками, так сказать, системы “нажми-толкни”.

Под напором дверь наконец-то поддалась, и сестра Редхарт ворвалась в палату с громом и фанфарами, скрипя тележкой и дребезжа посудой. В ответ на грохот застрекотали мысли в голове — в частности о таких пони, как доктор Стейбл. Нет, конечно, не все доктора были единорогами — расы в правах не ущемлялись, — но почему-то единороги всегда были хирургами или другими “высококвалифицированными специалистами”, которые “дольше учились” и “глубже изучали предмет” где-нибудь в Университете чародейских медицинских наук им. Её Величества Солнца или Академии хирургического волшебства им. сэра Брайта Айза.

Порой в груди ворочалось то подзабытое чувство… нет, не зависти — чересчур сильное и негативное слово. Но оно шёпотом напоминало о том, как она не поступила даже в Сестринскую школу им. дамы Кайндхарт Солнцеликой в Хорсшу-Бэй.

Сейчас это чувство проходило быстро и почти бесследно, бессильно по сравнению с былыми временами; по крайней мере, не так заметно, как сестре Редхарт казалось.

— Зд-дравствуй? — прокряхтел чей-то голосок.

Сестра Редхарт мгновенно натянула улыбку и повернулась лицом к пациентке.

— Доброе утро! Я сестра Редхарт, сегодня я ответственная по вам и вашим соседям. Я привезла вам завтрак!

— С-спасибо, милочка, — раздался в ответ шёпот.

Она поглядела на пожилую кобылу — ну, или на то, что было видно под горой одеял, — с непринуждённой приветливостью. Она бы не изменилась в лице даже при всём желании — такая уж профессия. Через какое-то время само приходит. Невзирая ни на что.

Её пациентка была самого бледного оттенка пурпура, буквально в шаге от белого. Жиденькая, сонливо-неряшливая грива ниспадала прядями цвета потускневшего серебра. Кобыла была морщинистей целого приплода обрюзглых карманных собачонок — таких как на фото в журналах с рынка. От неё веяло богатством, а это сестре Редхарт никогда не нравилось. Только самые капризные и высокомерные пациенты излучали собой эту утончённость — в пациентке от неё осталась только бледная тень. И кто придумал маскировать словом “утончённость” снобизм и грубость.

В пометке было указано, что пациентка почти слепая и легко пугается. Глаза у кобылы были и правда совсем молочные, где-то между сонным старческим взглядом — тут же частенько пропадающим, когда надо что-то потребовать, — и выпученными в страхе моргалами. Впрочем, как и у любого бы на её месте. Дряхлые крылья все в бинтах, ноги в шинах немногим лучше. Запах знакомых мазей в воздухе подсказывал, что заноз от разбитой повозки удалили немало. Капельница, висевшая неподалеку, была уже на исходе.

— Напомни разочек, как те-тебя звать, милочка?.. — растерянно прошамкала старушка.

Сестра Редхарт сдержалась, чтобы улыбка не вышла натянутой. Когда утро ознаменовывалось вопросами, это всегда плохой знак, а долгие дежурства с утра до вечера были ей не по нраву. Ночью пони хотя бы ведут себя тише и доставляют меньше проблем — что пациенты, что персонал. Коллеги в шутку звали её “кладбищенским сторожем” из-за того, что она любила ночные смены.

— Меня зовут Редхарт, — повторила сестра Редхарт, подтолкнув тележку ближе к прикроватной тумбе. — Надеюсь, утро ничем не успело вас огорчить. Как мне к вам обращаться?

— Ммм… Гмм… — промычала кобыла из-под толщи одеял.

Одеяла, как саван, большего прочего придавали её тщедушному и хрупкому тельцу вид привидения.

— Вис-стерия Террейс. У вас что-то с бумагами? — под тихим, бумажным шелестом её голоса зазвучала тревога.

— Что вы, миссис Террейс, с бумагами всё в порядке. Просто я люблю знакомиться с пони лично.

Вистерия Террейс вяло кивнула, не говоря ни слова. Сестра Редхарт хотела нахмуриться, но молча сняла с верха тележки поднос с завтраком. Стакан апельсинового сока, овсяная каша, тосты. Серебро столовых приборов блеснуло в пластмассовой оправе иглы, вставленной под тонкую, с заметными прожилками кожу на передней ноге Вистерии Террейс.

— Спасибо, милочка. А ты то-точно принесла мой з-завтрак?

— М-м? — Сестра Редхарт ощутила, как в горле встаёт ком раздражения. — Хотите чего-нибудь ещё?

“Мне с тобой весь день проторчать, карга привередливая?”

Кобыла еле-еле подняла забинтованную ногу и дрожащим копытом показала на поднос.

— У меня ал-лергия на цитрусовые, милочка. Разве об этом н-не написали?

— Да, точно, — тихо проговорила сестра Редхарт, чувствуя, как на лицо встаёт участливо-спокойная маска. — Простите, пожалуйста, миссис Террейс. Обычно мы всем даём апельсиновый сок. Что вам принести?

Видимо, она пробежала по разделу с аллергиями не так внимательно, как показалось, раз пропустила такую важную деталь. Если уж быть честной, сестру Редхарт больше заинтересовали обширные травмы, которые кобыла получила во время крушения повозки. Подумать только! Ехать к Дискорду на рога через такую глушь — Понивиль, — и, главное, зачем? Посетить 977-ое Летнее солнцестояние в Додж-Сити и поглядеть на Селестию! О небо, что за нелепые траты. Пони с насущными заботами на уме и без лишних грошей за душой ни за что не разбазаривала бы себя на такие поездки — даже трижды святоша, жизни не видящая без лицезрения богини.

— Просто воды, б-будь добра, — прозвучал сдавленный ответ.

Сестра Редхарт послушно кивнула, одарив Вистерию Террейс непринуждённо-приветливым взглядом.

— Я отойду за водой и новой капельницей и мигом вернусь. Только никуда не уходите, ладно?

Вистерия Террейс сконфуженно моргнула.

— А… хорошо?

“Капризная дрянь”, — подумала сестра Редхарт, уже закрывая дверь.

…

Сестра Колдхарт отщипывала от сандвича с маргаритками чудовищно маленькие кусочки. Рядом с ней сидела сестра Свитхарт и без умолку трещала; раздутый пакет с объедками из “Сахарного уголка” прозябал нетронутый.

— Колди, ну Колди, ну как же так — тебе не жаль ту бедную малышку из сто двенадцатой?

— Даймонд Тиару? — прохладно переспросила сестра Колдхарт. Эта черта одинаково вызывала у сестры Редхарт зависть и неприязнь к старшей коллеге.

— Да, она самая, бедняжка! Сломать ногу на открытии своего чудненького домика на дереве… Просто трагедия!

Глаза у сестры Свитхарт были на мокром месте, нижняя губа дрожала. Для неё всё на свете было трагедией, вплоть до того, что по уровню впечатлительности она могла посоперничать со слюнтяйкой всея Понивиля — этой Баттерфляй или как её там.

— Действительно, — произнесла сестра Редхарт, — очень печально, что к нам попадают столь юные пони.

— Ох, ты бы знала, как она рыдала! А уж как она рыдала, о Селестия… — всё молола языком сестра Свитхарт. Не сказать, что сестра Редхарт возражала. От болтовни, даже такой, на душе становилось легче, когда дома ждало только молчание.

Но вот чего она на дух не переносила в сестре Свитхарт, так это её искреннего сочувствия к чете Ричей и их дочери. Богатые тоже плачут, как же, — но это мнение сестра Редхарт держала при себе; впрочем, сам муженёк тоже не распространялся, что вышел за дуру из семьи золотого магната — хотя, в общем-то, достаточно было взгляда на её задницу. С этим, по крайней мере, была согласна и сестра Колдхарт, но эти “знал же, на что подписывался, бедолага” и “жаль его дочурку” у неё звучали от сердца, в отличие от мнения сестры Редхарт. Да провались в Тартар эта мелюзга — родилась в золоте, снобкой в золоте и помрёт.

Все в округе и без того знали о загородных визитах её мамаши “на макияж”, а напыженный старый петух Филси только и мог, что глотать и терпеть.

— Но пакетик с конфетами она хотя бы забрала? — поинтересовалась сестра Редхарт с озабоченностью, приберегаемой для общения с пациентами.

— Нет, — сестра Колдхарт покачала головой, хмуро глядя на сандвич. — Мать не дала. Мы со Свитхарт настаивали, что жеребятам положено, но в этот раз Даймонд забирал не папа. Бедная малышка.

— Вот бы нам — да железную дорогу, — продолжила сестра Свитхарт. — Тогда б у девоньки был хоть кто-нибудь родной, кому она небезразлична, а не эта мымра. А Филси бы навещал её, клянусь самой Селестией, навещал.

— Видимо, без макияжа она показалась всего раз, когда нарядилась ведьмой на прошлую Ночь кошмаров, да? — подхватила сестра Редхарт.

Конечно, она могла бы и поделиться сотней мелочей о пациентах, сотней нелестных ремарок, облечённых в форму критики и заботы, вертевшихся на языке, — но не посмела соскочить с темы, когда остальные смеялись, целиком с ней согласные.

…

Провались в Тартар эти утки, да там и оставайся сколько влезет — сестра Редхарт бы только поплевала на них. Сегодня на смене работали десятки медсестёр и других пони — не две, не три, не семь, а десятки, — но почему заниматься мойкой назначили именно её? Да в Тартар, чьи это утки — “её пациентов” или нет; подобная каторга — не дело для кобылы с её образованием и навыками.

Но хуже всего было другое — заниматься этим ей было не впервой. Рёв горячей воды, струёй бьющей из крана на длинные, по локоть перчатки в мыле, будто вобрал всю ярость, клокочущую, кипящую в душе сестры Редхарт. Она должна быть пациентам хозяйкой, а вместо этого выдраивает за ними ночные горшки, будто кобылка на побегушках. Ни о каких деньгах даже не думалось, когда вместе с чужими нечистотами и грязью смываешь в слив по кусочкам саму себя.

Несколько прядей в гриве, убранной в пучок, выбились из-под сестринской шапочки. Сестра Редхарт избрала свою стезю не только из-за того, что показывала метка на боку, — она хотела признания и уважения, овевающих профессию медработника. Было какое-то высокое, могучее чувство от знания того, что кто-то другой вверил свою жизнь в твои копыта — но не как в представлении других медсестёр, нет, а нечто неизмеримо серьёзнее. Но чувство это ни разу не посетило её со вручения диплома, где ветерок едва-едва только подул на угольки заветной власти.

Ни разу после выпускного сестра Редхарт не испытала этого чувства. Пациенты были не бездушные манекены и не почитали её за святую, как она воображала на учёбе и практике. Нет, это была просто её работа; словно изо дня в день обжираешься чертополохом, и колючки гниют, но разрастаются внутри, а ты всё это время знаешь — ты заслуживаешь большего, пусть на словах и трудно выразить, что именно.

Сквозь рёв воды, окатывающей поганое нутро утки Вистерии Террейс, пробился чей-то оклик. Сестру Редхарт кто-то звал.

Из дверного проёма ей махал доктор Стейбл. На его губах играла широкая, приветливая улыбка, на теле вместо халата — повседневное пальто и рубашка. Мысль о том, чтобы видеть в этих пони что-то большее, чем халаты, пальто и шляпы, всегда остро вонзалась в сердце и задевала какую-то струну в душе — крохотную, пугливую и затравленную. С неё как будто сдирали маску.

Будь её воля, она не желала бы и знать, как доктор Стейбл уходит домой к любимой жене и жеребятам. Будь её воля, она не слушала бы разговорчиков сестры Колдхарт о её сожительнице на каждом втором обеде. Будь её воля — все оставались бы просто коллегами по работе.

— До завтра, Редхарт! — крикнул через плечо Стейбл. Свет заходящего солнца в окне золотил его каштановую гриву.

Сестра Редхарт спрятала растерянность за улыбкой и помахала в ответ.

— Вам того же! — крикнула она в ответ, игнорируя мыльную пену, слетевшую на гриву.

Какое-то время сестра Редхарт стояла и сжимала под бабкой копыта медицинское судно.

Наконец, она осознала, чья это утка — и что все ушли, — и, более не сдерживаясь, дала волю рвотному рефлексу.

…

Когда все уходили, сестра Редхарт ощущала себя прекрасней всего; наконец, она могла вздохнуть с облегчением. Медсестры, работавшие исключительно в ночную смену, не любили болтать, а некоторые, как и она, работавшие утром и ночью, уделяли ей внимания не больше, чем она — им. Не считая ранних обедов вместе со всеми, сестра Редхарт спала днём до наступления сумерек, когда начиналась вторая смена. И порой ей тоже очень хотелось внимания, но только от своих любимых пациентов.

Она любила сводить своё существование к больнице. Так она ощущала свою нужность. Она всегда мечтала, чтобы её работа была чем-то вроде исцеляющего касания для хворых и немощных. Так должно было быть… Но вместо этого она столкнулась с феерической банальностью. Тут неблагодарные пони ждали, что она окажется в двенадцати местах одновременно и будет сдувать с них пылинки. Тут она была горничная без метёлки — годилась только подклеивать в тех местах, где расклеилось, и верить и ждать, что всё хорошо и что результат непременно будет.

Не более чем призрак в белом с красным, она бродила с лекарствами по коридорам и ждала, не подзовёт ли её кто. Будто личную служанку.

Луну над Понивильской больницей затянуло тучами, но снаружи было светло, сколь бы чёрной не была тьма. А сюда звёздам светить не надо.

Табличка “Палата 213” блестела и переливалась на неизменном электрическом свету. Сестра Редхарт разузнала от медсестры из последней смены, что Вистерия Террейс не просила ночную смену проверять её после приёма снотворного… но и не запрещала. Час приёма давно миновал, и сестра Редхарт специально записала, сколько хотела выдать пожилой кобыле. Зачем тратить нервы на плохо спящего старика — “это подай, то принеси”, — когда можно решить дело снотворным, а что с утра голова как в тумане, — так это не богиня весть какая беда. Крепкий и здоровый сон на всю ночь — вообще то, что доктор прописал, для пострадавших в тяжёлой аварии.

И просьбу не тревожить прекрасно можно было бы понять — не все любят, когда к ним вторгаются посредь ночи.

Но что, если бедная, болезненная Вистерия Террейс втайне ждала проводника на тот свет?

…

Солнечный свет, льющийся из окон в коридор, всегда раздражал; определённо, сестра Редхарт испытывала именно раздражение — сильное, отчётливое и мощное — при виде света. Мешки под глазами она хорошенько маскировала. Во рту стояло послевкусие четвёртой чашки кофе.

На её мордочке играла спокойная улыбка — настоящая, без притворств. О богиня, сестра Редхарт буквально купалась в лёгкости, с которой улыбалась, и в спокойном, прохладном удовольствии, струящемся по телу. Этого приятного, могучего чувства она никогда не испытывала… и, в принципе, почему бы не испытать вновь, если потребует душа?

Едва она завернула за угол, на неё чуть не набросился доктор Стейбл. Он подскочил с такой ретивостью и горечью в глазах, что сестра Редхарт оторопело застыла.

— Редхарт! Ну наконец-то, — ни минутой раньше!

Его голос всегда приковывал всё её внимание, хоть в основном и потому, что доктор единственный звал её как-то иначе, чем “сестра Редхарт”.

— Да? — Она отпрянула на шаг, подражая другой, слегка встревожившейся медсестре, оказавшейся чуть позади. — О богиня, что такое?

Единорог быстро, сбивчиво дышал, растеряв всё достоинство. Теперь белого халата и стетоскопа не хватало, чтоб скрыть всю его хрупкость под напускной врачебной бронёй.

— Из двести тринадцатой пациентка, Вистерия Террейс, та, из Кантерлота… она ночью… скончалась.

— О нет! — воскликнула сестра Редхарт, мотнув головой; голос надломился от страха. — Как же так? Когда? Вчера ночью я о ней справлялась, никто и слова не сказал. В графике на двери я не видела, чтобы кто-то отмечался после отбоя.

— Да, всё так: сменные не докладывали о других происшествиях за ночь. Но всё равно — она скончалась. Мы… — он запнулся, растерянно опустив глаза на кафельную плитку, и сестра Редхарт пожирала взглядом каждую секунду его молчания, не ослабляя сосредоточенности. — Мы пока не уверены от чего. Её нашла сестра Свитхарт, и сейчас она в истерике… ну, ты понимаешь.

— О нет, нет-нет! — запричитала сестра Редхарт.

— Пойдем, чего стоять… присядем где-нибудь. Страже надо будет опросить как можно больше пони; если в Кантерлоте обойдутся без проволочек, они прилетят уже через несколько часов.

— С-стража? Гвардейцы? — пролепетала сестра Редхарт. — В Понивиле? Сразу после Летнего солнцестояния?

— Да, по закону мы обязаны их вызвать в случае смерти по неустановленным причинам. Забудь про железную дорогу — чудо, если в Понивиле хотя бы разместят Королевскую гвардию на постоянной основе.

— З-знаю, доктор, я же здесь выросла… просто… гвардейцы… из Кантерлота… о небо, всё так серьёзно и…

Она шмыгнула носом, и доктор Стейбл отодвинулся, освободив ей немного места для того, чтобы выплеснуть эмоции.

— Редхарт? Тебе что-нибудь нужно? Воды? Может, мне послать в город, если тебе надо с кем-то поговорить?

— Нет-нет… просто… — сестра Редхарт запнулась, в глазах влажно заблестело. — Мне на моих дежурствах… ни разу не доводилось видеть, чтобы пациенты…

Поток её лжи стих в неразборчивом лепете. Хотя, по правде, в чём тут ложь, если в последние мгновения жизни Вистерия Террейс не была для Редхарт пациенткой? Просто кобылой — уснула и не проснулась. Конец.

Доктор Стейбл, прикусив губу, смотрел на медсестру; будь ситуация менее мрачной, Редхарт подумала бы, что он — по-своему, с грустным, усталым любопытством — любуется бурей новых чувств на её лице.

— Я буду молиться, что эта участь тебя минует.

“Только не утруждайтесь сильно, доктор”.

…

Вторую ночь подряд грёзы не посещали Редхарт. Она спала крепко, и ничто не тревожило её сна.