Тугие кольца (гет)

Плотный тугой узел стягивает грудь. Я не помню, как дышать.

— Где вход, там и выход, — говорит она мне. — Ты знаешь дорогу.

И эти невозможные, закрученные в тугие кудри пряди волос на ее висках взлетают в разных направлениях, образуя золотистое облако вокруг головы. Конечно, и куда я могу после этого пойти? Любой на моем месте забыл бы обо всем. Еще одно плотное кольцо намоталось вокруг тела. Не сбросить.

— Ты все еще здесь? — спрашивает она пару минут спустя, выходя из кухни, куда уносила какие-то тарелочки и скляночки с барной стойки. Спросила — и, надув щеки, снова пускает в пляс эти солнечные завитки пушистых волос, подув на них сквозь скривленный уголок рта. От танца лёгких волос в полутьме общего зала у меня ёкает сердце и уходит в пятки душа. Еще по паре тугих колец на ноги. Куда я могу теперь отсюда уйти?

Реально, вот как она так делает? Одно движение, и все мысли выветриваются из головы. А она что-то требует, сердится, даже замахивается кулачком. В итоге сильной и уверенной рукой разворачивает меня в пространстве, направляет к двери. Как раз туда, где вход и выход. Ага. Выпроводила. Выкинула, как котенка.

И вот я стою на холодной улице. Сумерки.

Сказать, что я понимаю, что делаю, или как докатился до этого всего, будет враньем. Мерлина лысого, я ничего не понимаю. Как бы ни ухмылялся многозначительно мой брат. Последнее время я и живу-то как во сне.

Понимаю только, что сейчас неподходящее время. Глухо и подспудно, слухами и смутными ожиданиями в наш мир заползает война. Ее зловонное дыхание чувствуется уже и в размеренной кухонной беседе за столом, и в истерично-успокаивающих статьях "Пророка". В сдержанно-испуганном шарканье ног по мостовой в Косом переулке. В неспокойном, смутном говоре моих разношерстных посетителей. И да, я не дурак, я всегда знал, что это начнется опять. Я знал, что обязательно будет вторая попытка встать у руля, переиначить наш мир — у тех ребят, кого так неожиданно прогнали четырнадцать лет назад. Слишком уж это было легко. Почти сказочно. Они неизбежно должны были вернуться.

Порыв холодного ветра забрасывает мне мокрой листвы за ворот. Конечно, она выставила меня, не раздумывая, не дав даже толком завернуться в шарф. На что я вообще надеялся, когда шел к ней? Сам не знаю. Совсем на старости лет мозги отшибло.

Хоть я и не аппарирую — мама всегда говорила, что хорошая прогулка здорово прочищает мозги — дороги обратно все равно не помню. И, наверное, совет мудрой родительницы относится к тем, у кого мозги есть. Если же их не наблюдается — прочищать пустое место бесполезно.

Так и не сняв шарфа, захожу в свою комнату на втором этаже и без сил опускаюсь в кресло.

— Совсем ты расклеился, да, Аб? — не то спрашивает, не то констатирует Ариана. Вечно ей надо во все влезть. Не сидится на месте. Оно и понятно, ребячьей душе скучно на мертвом холсте.

— Да ничего, ничего, — бормочу я, все еще не в состоянии отогнать от себя видение залихватски закрученных, решительных светлых кудрей, торчащих маленькими тонкими волосинками во все стороны света. — Все пройдет.

— Глупости какие! — спустя пару минут безапелляционно заявляет сестрица. — Ты ей нравишься.

— Ага, и поэтому она меня выставила, даже не выслушав.

А про себя думаю, что слишком мало у тебя, сестрица, опыта в сердечных делах.

— Потому и выставила, дурачок! Если бы она промедлила немного, то уже не прогнала бы.

Нет, не понять мне женской логики. Ни-ког-да. Сквозь шум в ушах я слышу:

— Ты поспи сейчас, сил наберись, а потом, как отдохнешь — опять к ней сходи. Вторая попытка может оказаться более успешной.

Я проваливаюсь в сон, мягким черным псом утаскивающим меня в теплую хмарь.

Утренние лучи, упорно пробивающиеся сквозь грязное окно, уверенно шепчут то же. "Нельзя отступать. Вторая попытка. Дай себе и ей второй шанс".

Я только вздыхаю. Лето нынче выдалось смутным. Сперва нелепая, невозможная смерть младшего Диггори. Потом мрачные, темные слухи, последовавшие за ней. Поцелуй дементора в Хогвартсе. Ставшее усталым и суровым лицо брата. Впрочем, уж он-то всегда ждал этого момента — когда у обывателей не останется выбора, когда надо будет сплотиться, образовать единый фронт. И опять погнать неподготовленных детей в бой с превосходящими силами противника. Я не знаю, почему так получается. Но противника всегда больше. А в свой Орден братец набирает неподготовленных юнцов. Хоть это, собственно, совершенно не в моей компетенции, и я никак не могу на это повлиять. Как не могу забыть мягкий, чуть сладковатый запах волос мадам Розмерты. Эшлинг. Я знаю ее имя.

Когда она улыбается, завитки-кудряшки пляшут в такт у нее на затылке. Когда сердится — прядки закрученных волос разъяренно разлетаются у висков. На самом деле она такая беззащитная. Я не могу остановить войну. Я не могу спасти безумных отважных глупцов, внимающих словам моего сладкоречивого братца. Любителя поиграть в безупречного полководца. Я могу лишь прийти к этой женщине и сказать, что я ее люблю. Подарить хоть немного тепла на этом студеном осеннем ветру. Может, уговорить ее уехать отсюда?.. Прочь. Далеко. Пока грязная темная пена войны не захлестнула наш хрупкий доверчивый мир. Да, хотя бы это я должен сделать. И, не глядя на себя в зеркало — кому нужен такой старый дурак? — я опять иду к ней. Еще раз.

— Нет, — встречает меня ее сердитый взгляд на самом пороге. — Нет. Уходи.

И тут я вспоминаю слова Арианы. "Если бы она промедлила немного, то не прогнала бы".

Розмерта отворачивается слишком быстро. Слишком поспешно уходит на кухню, где в этот час уже совершенно нечего делать.

— Здесь не будет ничего хорошего, — говорю я. — Пожалуйста, Эшлинг, уезжай.

Когда называю ее по имени — ее переполненные удивлением и любопытством пытливые глаза распахиваются. Уверенным, спокойным голосом, каким говорю с недоверчивой козой, я добавляю:

— И за трактиром твоим присмотрю. Обещаю.

— И разведешь тут грязь, — бормочет она, и я вижу, что у нее глаза в слезах.

— Не разведу. Хочешь, гоблинов позовем? Они мне обязаны. Я им место для переговоров предоставлял. И сообщал, когда Людо появлялся в наших местах.

— Делишься коммерческими тайнами? — пытается пошутить она. А по щекам опять бегут слезы.

— Да какие это тайны, — машу рукой я. — Я серьезно. Гоблины пока присмотрят за заведением, мы оформим его как будто ты его в банк положила. Уезжай.

— Ты поэтому в прошлый раз говорил, что любишь? — близко, пытливо, неотступно глядя мне в глаза, спрашивает она. Почти шепотом. И эти невозможные ее кудряшки прыгают и рвутся улететь, умчаться из тугого узла на макушке.

— Это не важно сейчас, — в ответ шепчу я, не в силах отвести глаз от невозможных ее, расширенных сейчас в сумерках, кошачьих почти зрачков. Легкие, волнистые, нежные волосы почти касаются моего лица. — Просто уезжай. Мне так будет спокойней.

— А мне? — шепчет она.

— И тебе, — спешу уверить ее я.

И тут она взрывается, лупит меня кулачком по плечам, по груди.

— Эгоист! Мужлан неотесанный! Кроме коз своих, и не думаешь ни о ком!

— Ты что? Ну, чего ты? — пытаюсь утихомирить ее я, стараюсь поймать эти ее молотящие кулачки, а сам все уворачиваюсь от золотистых ее кудряшек. Потому что точно знаю, стоит им только коснуться меня — и я потеряю всю силу, забуду все слова, зароюсь в них, пропаду в их сладкой, дурманящей глубине.

— Какой же ты идиот! — вскрикивает она и начинает целовать меня. Лицо, бороду, нос. Проходит несколько минут, прежде чем горячие, чуть припухлые, соленые от слез губы ее встречаются наконец с моими, и нас накрывает с головой. И только легкомысленные кудряшки победно реют над нашими головами, нахально зарываясь в моих сединах, перемешиваясь с ними, перекрывая их.

— Подожди, ты что творишь?

— Ты же сам пришел! — гневно сверкает глазами она.

— Пришел. Но я же хотел, чтобы ты уехала. — ищу я оправдания. — И вообще, я старше тебя на много-много лет.

— Мне страшно, — прижимается она ко мне всем телом. Такая маленькая. С этими смешными, живущими отдельной жизнью кудряшками, маленькими белыми руками, с острыми аккуратными, накрашенными персиковым лаком ноготками. Все мои доводы, вся логика мира летит к драклам от одного движения этой маленькой женщины. Я сдаюсь без боя, не пытаясь уже даже объяснить или убедить хоть в чем-то.

Просто не нахожу слов в ответ. Что можно сказать, когда к миру твоему подкрадывается война, а ты даже не знаешь, откуда она идет? И все, что ты можешь сделать — это обнять свою маленькую женщину?

— Мне тоже, — шепчу я ей в ответ и целую, целую опять и опять эти доверчиво распахнутые губы, припухлые от слез покрасневшие соленые веки, длинные ресницы с легким привкусом туши и тоски. — Мне тоже.

— Никуда я не уеду от тебя, — шепчет она какое-то время спустя, свернувшись маленьким котенком у меня на груди. Мягкие кремовые шторы на окне чуть колышет невесть откуда пробравшийся осенний холодный ветерок. Кровать у нее тоже пахнет сладко, дурманяще. Туго скрученные в кольца кудри лезут мне в нос, щекочут губы. Я прижимаюсь к ним плотно, плотно и дышу, не могу напитаться ее сладким запахом тепла и нежности.

— Я старый, — убеждаю ее.

— Очень, — серьезно добавляет она. — И глупый. Кто же так женщину соблазняет? Уезжай, говорит. А трактир твой я гоблинам отдам. Ага.

— А как надо? — спрашиваю я.

— Лучше никак не надо, — сквозь улыбку говорит она. — Лучше бы жить нам порознь. Теперь мне будет страшно вдвойне.

— Тут главное, не думать о плохом, — отвечаю я. И представляю, как будет здорово, если вдруг окажется, что все слухи о войне сильно преувеличены, что не умирал никакой Диггори, и что все мертвецы прочно остаются в своих могилах.

— Знаешь, если бы не твоя вторая попытка — все бы у меня получилось. Прогнала бы я тебя, — добавляет в задумчивости она, наматывая на тонкий палец седые мои волосы.

Я только улыбаюсь в ответ.

Тугой узел чуть развязывается в груди. Если крепко-крепко прижаться к ее кудряшкам — еще можно вспомнить, как дышать.