Люська (джен)

Удар оказался неожиданным. Что-то тяжелое и тупое легонько толкнуло в грудь, и воздух почти весь вылетел. В глазах на мгновение почернело. Проморгавшись, он удивился, что исчезли звуки. Шелест травы. Чириканье птиц невпопад. «Оглох, что ли, на старости лет?» — подумал Кузьма и вздохнул. Коротать годы в кромешной тишине совершенно не хотелось. Он печально покачал головой и привстал, одновременно удивившись тому, когда успел упасть. Под рукой оказалось что-то мягкое и белое, похожее… на облако.

Оглядевшись, Кузьма обнаружил, что окружен со всех сторон какой-то сияющей лазурной далью, на которой нет ни теней, ни пятен. «Это...» — пронеслось в голове, но он не успел додумать свою мысль.

— Ну да, да. Это уже все. Ты умер, — похлопал его кто-то легонько по плечу.

— Нет, нет, этого не может быть! — Кузьма встряхнул головой, как будто стремился прогнать надоедливую муху. Потом набрал воздуха побольше и принялся терпеливо растолковывать этому, похлопывающему:

— Никак этого не может быть, понимаешь? У меня там на кухне чай заварен, с мятой и медом. Ко мне Кириллыч зайти хотел. Я ему шахматы должен отдать. Отца его, он мне их починить приносил. Там у коня и ладьи основание все время выпадало. Я отдать должен, — шептал он помертвевшими, потерявшими чувствительность губами. — Нет...

Последнее слово вырвалось совсем тихо, хрипло. Как предсмертный вскрик утопающего.

Его опять похлопали по плечу.

— Ну, Кузьма, тише, тише. Дальше они там сами. Без тебя. Разберутся уж как-нибудь…

— Вы и имя мое знаете? — растерянно полуспросил он.

— Работа такая, — ответил ему белесый гражданин и вздохнул.

— Тяжело с нами, небось? — отчего-то вдруг проникся жалостью к похлопывающему Кузьма.

— Всякое бывает, это да, — примирительно протянул гражданин с крыльями. — Вам сейчас главное не нервничать. Уже прямо сейчас вы можете смело начать осваивать новую действительность. А эти все подробности, — он горько скривился, — это все как можно скорее нужно оставить там.

И он сделал неопределенный жест рукой, указующий куда-то вниз и назад:

— Отпустите это все. Пожалуйста, — проникновенно повторил он, просительно заглядывая в глаза.

И тут до Кузьмы дошло, и он взревел как раненый олень:

— Да какой отпустить? Вы что тут все, с ума посходили? Дармоеды! У меня там Люська. Одна…

Крылатый только вздохнул и поморщился.

— Вы так только хуже себе делаете. Отпустите, поверьте…

Но Кузьма не дал ему закончить нравоучительную сентенцию. Смачно плюнув прямо на белоснежную облачную субстанцию, он решительно повернулся и пошел искать место, где можно было найти что-то вроде просвета под ногами. Должно же быть такое место.

Просвет вскоре нашелся. Он и правда выглядел как прогалина между облаков, и теперь Кузьма до рези в глазах всматривался вниз, узнавая нелепо и дико выглядевший с такого ракурса свой дом. Крышу давно не чинили, да. Черепицу надо было еще прошлой весной перебрать. А у сарая левый скат поехал совсем. Снизу не видно было, а вот теперь понятно, что без починки не обойтись. Дом стоял какой-то очень одинокий, щемяще родной. Маленький, на одну комнату с кухней. Со светлой верандой с большими окнами. В сад. Подальше от дороги. Специально так строил, чтобы можно было сидеть на веранде и тихо пить чай с Кириллычем, гонять мух и играть в шахматы. От дороги к дому бежала накатанная узкая тропинка, а по краям ее росли вишни. Как же так, он же их должен был обрезать еще на прошлой неделе. Все откладывал, сердце что-то пошаливало, и вот теперь… И опять его пронзила острая, как игла, мысль, и воздуха перестало хватать.

— Нет! Нет! — закричал он и почти сорвался вниз, туда, с этого дурацкого облака. Там по зеленым полям металось золотистое пламя. Собака. Рыжая Люська. Нет, как же… Нельзя ей так, потеряется, на улице замерзнет. Зима впереди. А ей вообще мерзнуть нельзя, у нее лапа больная. Сустав поврежден в детстве. Доктор сказал: «Только операция. Можем ей вставить искусственный».

Ага. А тот сустав по цене как еще пара домов. Нет у Кузьмы таких денег. Да и не было никогда. Он Люське на диване соорудил подушки помягче. И осенними вечерами пожарче топил печи. Как же она теперь одна-то. Нельзя ей.

— Ну нет! — крикнул он и прыгнул туда, на это зеленое поле, к мечущейся в испуге растерянной одинокой собаке. Падение вышло недолгим. Через пару секунд его мягко забросило обратно.

— Нет! — кричал он и прыгал, срывался вниз опять и опять. Потом кричать уже не получалось.

— Нет, — почти беззвучно шептали губы.

Его кто-то обнимал сзади, постукивал по плечу:

— Отпусти уж теперь. Ничего не поделаешь. Может, встретитесь с ней скоро. Ты лучше душу не рви, не смотри.

Здесь, на облаках, было много интересных занятий. Совместные прогулки с персоналом, учившим новичков пользоваться крыльями. Пение под аккомпанемент разных музыкальных инструментов. Ангел-инструктор утверждал, что петь умеют все. Нужно лишь подобрать правильный инструмент в пару и поверить в свои силы. У одного курчавого смуглого ангела даже был барабан. Видя, какие задумчивые взгляды бросает Кузьма на этот барабан, ангел широко улыбнулся и немедленно пообещал научить играть на своем инструменте.

— У тебя точно получится. Знаешь, это такой кайф. Мы вдвоем играть можем. Можно на горы смотреть, можно на облака. На рассвете отсюда их хорошо видно. Вдвоем ритм получается живее. Мы такую банду с тобой сколотим. Саксофонисты обзавидуются! — принялся расписывать светлое будущее улыбчивый ангел.

Кузьма всегда любил барабаны. Что-то было в их глухих, то мягких, то стальных звуках живое, настоящее, как будто это билось вечное сердце мира. Раньше казалось, что барабанной игре Кузьма точно никогда не научится. Ну где он, и где барабан. Соседи засмеют. Да и некогда было. Столько дел. Теперь же, наконец, времени было навалом. И смеяться над Кузьмой здесь бы никто не стал. Только вот… Все эти восходы, шоколады, мягкость и свет променял бы он, не задумываясь, на возможность обнять свою грязную, промокшую и провонявшую псиной Люську.

Кузьма только сжал зубы и поплелся дальше. Чуть поодаль, на розовато-оранжевом облаке, высокий тонкий ангел с синей ленточкой в волосах учил всех желающих лепить из глины. Начинали с простого — кувшины, кружки. Позже переходили к сложным заданиям: птицы, кошки, люди.

Еще можно было познакомиться с товарищами поближе, для этого была организована танцевальная площадка. Пары медленно кружились, шептались о чем-то своем, уходили, держась за руки, как младенцы. Но все это было не то. Как ни звала к себе новая насыщенная жизнь, Кузьма все отлипнуть не мог от края облака, все смотрел, как мечется по зеленым полям золотистая худеющая молния. Так страшно было, что сейчас вот выедет холодный железный грузовик и сомнет смешную, теплую, нежную Люську. Впечатает в равнодушный грязный асфальт тонкие ажурные лапы, правая с чуть распухшим, больным суставом — особая осторожность, когда вытираешь ей мокрые ноги. Легкая, солнечная шерсть собачья постепенно тускнела, скатывалась клочьями, висела неопрятно и понуро. «Это ж никогда будет не расчесать», — думал про себя Кузьма и тихо плакал. Выходило так, что расчесывать Люську совсем некому.

С людьми общаться не хотелось. Они честно старались отпустить, с головой отдавались новым занятиям, наслаждались жизнью и с некоторым недоумением, легким сочувствием и даже боязнью смотрели на Кузьму. Со своей стороны, он честно старался их не замечать.

К счастью, вскоре обнаружилось, что здесь, на облаках, жили не только люди. Как-то в одну из своих унылых прогулок Кузьма забрел далеко от общих проторенных путей. Здесь было очень тихо и как-то просторно. А потом, поднявшись на очередной мягкий холм, Кузьма увидел картину, от которой прихватило и без того болящее сердце. На белой, пушистой, слегка подсвеченной зеленовато-голубым свечением поляне резвились и прыгали сотни собак. Всех размеров и мастей, цветов, длины шерсти и степени прыгучести. Наверное, впервые за время после своей смерти Кузьма широко улыбнулся. Так радовался глаз привычной собачьей грации. Так безмятежны и прекрасны были собачьи улыбки и игры.

А потом Кузьма люто испугался. Он вдруг подумал, что его Люська уже умерла, и сила небесная привела его к ней. Кузьма начал вглядываться в разноцветных собак, потом плюнул и засвистел. Многие морды удивленно повернулись к нему. Глаза смотрели спокойно и вопросительно. Люськи среди них не было. Кузьма решительно развернулся и понял, что он действительно должен делать.

Судя по выражению лиц граждан с крыльями, ругаться матом и качать права Кузьма догадался не первый.

— Это не в нашей компетенции, — отвечали ему, скорбно опуская глаза. — Мы не в силах ничего изменить.

— Какого черта вы не в силах? — орал Кузьма, размахивая кулаками. — Понастроили тут, понимаешь, дворцов свободы. Кому на хрен нужны ваши свирели и саксофоны, если вы даже собаке помочь не можете!

Граждане лишь вздыхали, отчего их белесые крылья колыхались, покачивая в такт тысячью маленьких перышек.

— Мы вам очень сочувствуем, вы поверьте, — проникновенно говорили они и осторожно брали Кузьму под локоть, стремясь увести подальше от прогалины. Во всеобщую вселенскую благодать. Кузьма грубо вырывался из мягких рук и уходил обратно. Во рту было сухо. Глаза болели от слез. Только через какое-то время Кузьма заметил, что сидеть на краю своей прогалины было уже не так одиноко. Прямо под локоть ему кто-то часто и осторожно дышал. Вернувшись с земли на небеса, Кузьма внимательнее рассмотрел дышащего. Им оказался худой бело-черный, не очень складный пес на длинных тонких ногах. Вид у него был тоже довольно грустный.

— Не набегался там? — осторожно спросил Кузьма, стараясь не испугать собеседника.

Пес лишь неопределенно мотнул головой и вздохнул.

— Залезай под бок поближе, — скомандовал Кузьма. — Тут у них ветрено последнее время.

— Не могут отопление наладить, сволочи, — добавил он ворчливо после минутного раздумья.

Пес ничего не ответил, но прижался поближе. Кузьма легко ощущал короткую колючую его шкурку. «Будто ежик», — подумалось вдруг. Смешные, слишком длинные лапы уложились Кузьме на колени. «А у Люськи шерсть другая совсем. Как шелк пушистый, сама нежность», — пришла в голову ненужная мысль.

Теперь в ставшую серой, а потом и побелевшую даль вглядывалось уже две пары глаз. Люська совсем исхудала, а еще, глупая псина, выбралась на центральную дорогу. Наблюдая в молчаливом бессилии за тем, как мимо нее проносились на бешеной скорости тяжело груженные фуры, обдавая худое тело грязью, Кузьма понимал, что осталось немного. К тому же приближалась зима. Грязный дождливый ноябрь сменился снежным декабрем. Совсем скоро должно было наступить Рождество. Обычно Кузьма проводил его в обнимку с Люськой. Они сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу, и дружно вдыхали ароматы хвои, очищенных апельсинов и готовящегося в духовке свиного бока.

Вспоминая, как обещал ей провести вместе Рождество, Кузьма кривился сильнее. Сердце ломило все невыносимей. Люська была молодой собакой. Если бы не дурацкая смерть Кузьмы да не равнодушный и жадноватый племянник, она должна была еще жить и жить.

Под боком у Кузьмы кто-то тихо вздохнул.

— И ты тоже, бедолага. Ты тоже не встретил Рождество с кем хотел? — спросил Кузьма, заглядывая в грустные карие собачьи глаза. Пес тихонько кивнул. Осторожно подняв одно ухо, он мотнул головой в сторону. Там, на обрывистом берегу замерзшей и обледеневшей теперь реки, неуклюже подобрав полы слишком длинного плаща, сидела женщина. Растрепанная. Давно не стриженная ее голова склонилась почти до самой земли.

— Малыш ты мой неуклюжий, — шептала она. — Как же я теперь без тебя….

— Она хотела испечь для нас на Рождество индейку. Как в фильмах, — очень тихо прошептал пес.

Кузьма только вздохнул. Вот и не понять, что хуже: человеку остаться без собаки или наоборот. В жизни столько печали и несправедливости — и никаким Рождеством это не исправишь.

Кузьма притянул к себе поближе теплую макушку пса.

— Тебя как зовут-то? — зачем-то спросил он, ласково дуя между собачьих ушей.

— Васька, — с готовностью отозвался пес. — И не говори, что это кошачье имя. Лицензию на него никто не оформлял.

— Шутник, — скривился Кузьма и прижал к себе пса сильнее. — Лицензию ему подавай. А мою собаку Люськой зовут, — зачем-то добавил он.

И тут же испугался. Где вот она сейчас? Сердце оборвалось и пропустило удар.

Кузьма с ужасом принялся разглядывать придорожные канавы, но Люськи нигде не было. Кузьма от ужаса аж вспотел. А потом он увидел ее. Худая, чрезвычайно грязная рыжая собака внимательно слушала, чуть наклонив кудрявую голову, спокойно разглядывая присевшего перед ней на колени человека.

Человек сам был немного всклокоченный и худой. Через пару минут тихого разговора он встал и решительно отправился к булочной. Люська осталась ждать на том же месте. «Забыл уже про нее, паскудник», — с яростью подумал Кузьма, но оказался неправ. Еще минуты через две стеклянные двери булочной, украшенной разноцветными фонариками и блестящей искусственной елкой, распахнулись, и к Люське так же решительно направился тот же мужчина. В этот раз у него в руках была огромная булка. Люська аж глаза прикрыла в ожидании. Кузьма-то знал, что больше всего на свете она любила мягкий, еще теплый, только что испеченный хлеб. Половину булки мужчина отдал Люське сразу. А вторую лишь показал и отправил обратно в мешок. Не оглядываясь, мужчина отправился куда-то в сторону, а Люська, грязная и лохматая, послушно поплелась за ним.

Замершие в волнении наблюдатели были потревожены протяжным звоном колокольчика.

— Сограждане, вновь прибывшие, просим всех срочно собраться на инструктаж. Явка обязательна, — пропел над ухом чей-то красивый тенор, и смуглый гражданин, помахивая крыльями, замахал Кузьме рукой. Затем, окинув взглядом притихшего под боком у Кузьмы пса, добавил:

— Собакам и другим существам высшей породы вход беспрепятственен.

Пес только лапой махнул. Мол, всегда они так здесь. Подлизываются. Но послушно поплелся вслед за Кузьмой.

Инструктаж не представлял из себя ничего особо выдающегося. Дышите глубже, не пренебрегайте физической активностью. Будьте открыты новым знакомствам. Отпускайте печали и привязанности. «Зря только от наблюдений отвлекли», — подвели итог Кузьма и Василий и легкой рысцой поспешили к своему наблюдательному пункту.

Так оно и повелось. Кузьма и Василий подолгу сидели возле своей прогалинки. Люська постепенно отъелась, бока ее закруглились, а шерсть начала отливать былым золотистым огнем. Васька прижимался лопоухой своей головой к Кузьме и довольно и деловито вздыхал.

К Рождеству здесь на облаках повсюду устроили необычную подсветку. К каждому цвету были приурочены свои сюрпризы. Например, если ступишь на оранжевый, в воздух беззвучно выстрелит струя пахнущего ванилью конфетти. А если пройдешь мимо сиреневого, из ниоткуда в воздухе материализуется арфа и споет старинный рождественский гимн. Погода здесь никогда не менялась, но на само Рождество пошел снег. Разноцветные снежинки кружили и таяли прямо в воздухе, оставляя после себя легкий аромат жасмина и надежды.

В узкую прогалинку было видно теплое окно дома. Разноцветные лампочки мигали по краям окна, а там, внутри, растянувшись на коврике перед камином, лежала Люська. Рядом с ней, неуклюже подобрав полы слишком длинной юбки, сидела та лохматая женщина. В этот раз на голове ее была сооружена хитрая прическа. Люська положила голову на колени женщины, а та задумчиво перебирала рыжую ее тонкую шерсть худыми пальцами. «Мягкая какая, будто пух, — рассеянно думала она. — Мой-то малыш совсем как ежик... был».

Иногда женщина поглядывала на фотографию у себя на столе. С нее смотрел, задорно приподняв одно ухо и опустив другое, худой бело-черный, не очень складный пес на длинных тонких ногах. Женщина тихо смахнула слезы. Потом перевела взгляд на лежащую у нее на коленях собаку.

— Как же мне тебя назвать-то, рыжуля? — ласково спросила она.

— Люськой ее зовут, Люськой! — что было мочи заорал пес с облаков. Да так громко, что сидевший рядом Кузьма чуть опять не оглох.

— Люськой, думаешь? — задумчиво повторила женщина. — А что, красивое имя.

— И главное, очень ей подходит, — улыбаясь, произнес мужчина, внося в комнату блюдо с индейкой.

Люди и собака принялись перешептываться о чем-то. Увлеченные беседой, они не услышали, как тихо вздохнули над ними пес и мужчина, решительно поднялись на ноги и отправились играть в Рождественский крикет.