Дурная кровь (гет)

Сириус ненавидел. Мир, что его окружал, людей, что жили в этом мире, но больше всего — себя.

За слабость. За нерешительность, если это можно так назвать. Если бы тогда, четыре года назад, ему хватило решимости хлопнуть дверью, убраться прочь из этого дома, и плевать, что бы сделала мамаша — он был бы свободен. Но он не хлопнул, не убрался — проворчал что-то в ответ на очередные попреки, спасовал перед родителями — и теперь он задыхался, корчился в нескончаемой агонии.

Каждый день для него был мучительной, изощренной пыткой, хуже Круциатуса. Дом на Гриммо, работа — отец напрягся и пристроил его на какое-то тепленькое место в Министерстве, типичную синекуру для чистокровных бездельников — снова дом на Гриммо; иногда он выбирался к Поттерам, и эти визиты для него были глотком свежего воздуха. Он болтал с Джимом о разной ерунде, смотрел, как снует по уютной кухоньке довольная Лилс, с удовольствием пил ароматный чай с домашними кексами и чувствовал себя свободным — свободным и отдохнувшим.

А потом он возвращался.

Он мог бы снять квартиру. Мог бы уехать в дом, который оставил ему дядя Альфард, но каждый раз возвращался сюда. По углам дома на Гриммо клубилась темнота; отец почти не выходил из кабинета, но мать всегда сидела в гостиной — темная прямая тень. Она теперь не кричала и не бранила Сириуса, нет: позволяла поцеловать руку, спрашивала, как прошел его день, непривычно-мягко касалась щеки и смотрела так, как почти не смотрела раньше — с участием и толикой сострадания; иногда даже усаживала у себя в ногах и, как в далеком детстве, еще до поступления в Хогвартс, перебирала волосы. От ее слов и прикосновений Сириусу странным образом становилось легче; боль — не физическая, а какая-то внутренняя — отступала, как отступала и тогда, когда он позволял себе коснуться темноты из углов. Становилось легче дышать, и Сириус больше не ненавидел все вокруг себя — наоборот, все казалось ему нормальным. Казалось правильным.

Правильным оно вряд ли было, но в такие моменты — ласки матери и неожиданного облегчения — он был уверен, что иначе быть не может.

Прежний Сириус — Сириус-гриффиндорец, Сириус-Мародер, друг Рема, Пита и Джима, приятель Лили, мечта всех однокурсниц — где-то глубоко внутри кричал, что нужно бежать, бежать прочь, пока мать и дом не привязали его окончательно. Новый Сириус — Сириус-который-не-ушел — с ним в общем-то соглашался, но невольно продолжал тянуться и к дому, и к матери, чувствуя, как эти две связи все сильнее затягивают его в черную, как их фамилия, бездну, и сопротивлялся им все меньше.

Впрочем, было кое-что, что затягивало его в бездну куда быстрее.

* * *

Сириус не знал, когда это началось.

Он никогда не отказывал себе в обществе девчонок, слышал краем уха от чистокровных однокурсников байки про шашни с кузинами, но его собственные кузины никогда не были для него девушками в полном смысле этого слова: Цисси как была, так и осталась надоедливой плаксой, Меда — своим парнем, с которым можно отдохнуть и оттаять душой (совсем как сейчас с Поттерами), Белла... Белла была копией его матери, только моложе, только красивее и эффектнее. Сириус отдавал должное ее красоте, как любой брат красавице-сестре, но не более, и вообще старался не сближаться с ней сильнее необходимого — интуиция подсказывала ему, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Поэтому он чуть не сошел с ума, когда понял, что желает Беллу — как мужчина женщину.

Он старался это скрыть. Он избегал ее, как мог, вел себя с ней подчеркнуто вежливо, даже холодно, но она хорошо все понимала — даже слишком хорошо. Ее губы при виде Сириуса кривились в язвительной усмешке, глаза снисходительно поблескивали, а низкой голос исходил сладким ядом — Сириусу казалось, что в уши ему льют отравленный мед; она не могла просто так пройти мимо и всегда задевала его — краешком юбки, прядью тяжелых волос, обнаженным плечом — и тогда Сириуса изнутри окатывало какой-то обжигающей волной. Его тошнило и штормило, будто по венам текла не кровь, а кипящая отрава; он прятал глаза, терялся, как конченный идиот и спешил скрыться куда-нибудь подальше, а Белла смотрела ему вслед и все так же усмехалась. Сириус был гриффиндорцем, Сириус старался не поддаваться ни мрачному очарованию дома, ни переменившемуся обращению матери — знал, что если поддастся, то оставит позади свет, воздух, свободу и дружбу — и знал, что если поддастся Белле, то выбраться не сможет никогда.

И все же он сорвался.

Это был день помолвки Джеймса и Лили; по странному совпадению, в этот же день в доме на Гриммо — Сириус не хотел считать его своим — был какой-то очередной прием. Сириус бродил среди гостей, с кем-то здоровался, с кем-то разговаривал и не мог отделаться от мучительного ощущения, что должен быть не здесь, а в Годриковой Впадине — там, где были Ремус и Питер, там, где праздновали свой день Джеймс и Лили. В какой-то момент ему стало так погано, что он незаметно вышел в коридор и прислонился затылком к стене; не успел он это сделать, как из темноты в дальнем углу соткался черный силуэт.

— Маленький братец перебрал?

Белла была хороша — так хороша, что сводила с ума не хуже дурмана: черный шелк платья открывал точеные плечи и подчеркивал высокую полную грудь; волосы черным потоком струились по спине, а смуглая кожа чуть светилась в сиянии ламп. На ней не было украшений — лишь серебряный обруч подхватывал копну волос; от нее пахло чем-то терпким, и Сириус почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

— Нет, — выдавил он из последних сил.

— А мне кажется, что перебрал, — Белла приблизилась и положила руку ему на плечо. — Или наоборот, тебе кое-чего не хватает?

Ее прикосновение обожгло Сириуса каленым железом; терпкий запах — крыжовник, вдруг понял он, это крыжовник — усилился, и удерживать контроль над собой стало невыносимо.

— Уйди, — только и смог процедить он.

— Как я могу уйти, когда моему братцу нужна помощь? — Белла была уже совсем близко, прижалась к его груди, и Сириуса затрясло. — Давай, расскажи мне, что с тобой такое? Впрочем, не стоит... — она провела кончиками пальцев по его подбородку, челюсти и выше, к скуле. — Я давно знаю. Чего же ты боишься, Сириус? Смелее.

— Я... не должен, — почти прохрипел Сириус. — Люди... рядом...

— Что нам до людей? Что нам до того, как живет эта земля? — дыхание Беллы опаляло ему шею. — Мы — Блэки, братец. Быть Блэком — все равно, что быть королем. Нам можно все. Давай.

Нужно было сопротивляться дальше, но Сириус больше не мог.

Он не отвел Беллу в спальню, даже не завел в одну из бесчисленных малых гостиных — просто схватил за плечи и впечатал в стену, прямо под канделябром. Белла улыбалась — той самой своей понимающей улыбкой, — пока Сириус задирал её подол, и только когда он буквально вонзился в неё — резко, грубо, без подготовки — глухо вскрикнула от боли и тут же хрипло рассмеялась:

— Так-то лучше...

Сириус трахал ее так, как не трахал еще никого и никогда — грубо, отчаянно, исступленно, словно вколачивая всю обиду и боль от того, что упустил. Белла хрипела в ответ, на каждый толчок раздирала его спину ногтями, не целовала, а кусала за шею... но странным образом после этого дикого, безумного секса ему полегчало. Он как будто отпустил себя, стал таким, какой он на самом деле... тем, кем никогда не позволял себе быть с друзьями, разве что в минуты сильной злости. И снова, как в минуты, когда мать гладила его волосы, он чувствовал, что так и должно быть, так и никак иначе, несмотря на все безумие и неправильность произошедшего.

А еще невольно пришел на ум вопрос, какого драккла он так расклеился. Джеймс и Лили все поймут, шафером все равно будет он, так зачем распускать нюни от одной пропущенной вечеринки?

— Отпустило? — спросила Белла, деловито одергивая юбку и накладывая очищающее заклятие. — Выглядишь получше.

— Да, — Сириус помассировал шею: воротничок уже не душил, как полчаса назад, и голова тоже была ясной. — Да, спасибо.

— Не за что, — ему показалось, или в голосе Беллы промелькнуло сочувствие. — Приходи в следующий раз, как станет худо... поговорим.

Сириус не хотел приходить. Твердил, что тот единственный раз в коридоре был ошибкой, что он просто был пьян... но потом пришел к ней.

Потом еще раз.

И вскоре стал приходить всякий раз, как она появлялась на Гриммо.

* * *

То, что происходило между ними, нельзя было назвать ни любовью, ни романом. Любовь была у Джима и Лили, романы были у самого Сириуса с девчонками в Хогвартсе. То, что у него было с Беллой, лучше всего подходило под слово "связь" — да, именно связь: грязная, порочная, неправильная, которую не могли разорвать ни он, ни она.

Не могли, да, впрочем, и не хотели.

Они не обедали вместе, не гуляли под ручку, не дарили друг другу подарков — не делали ничего из того, что полагается делать хоть в каком-то подобии любовных отношений. В каждую встречу они орали друг на друга, потом трахались на первой более-менее ровной поверхности, потом снова орали и снова трахались — грубо, бешено, до синяков и царапин, которые Сириус прятал под высокими воротничками, а Белла — под глухими платьями. Странным образом эти встречи облегчали Сириусу жизнь и возвращали желание жить — пожалуй, даже больше, чем походы к Поттерам или посиделки с Ремусом и Питером в "Дырявом котле".

— Не боишься, что Лестрейндж вышвырнет тебя как дешевую шлюху?

Они только что кончили, во всех смыслах; Белла лежала на кровати в чем мать родила, чуть прикрытая собственными волосами, и листала какой-то гримуар. На вопрос Сириуса она лишь удивленно приподняла брови, и ее глаза — темно-синие, как у него самого — казались фиалковыми в свете камина.

— А должен?

— Ты наставляешь ему рога.

Белла передернула плечами; несколько прядей волос упало ей на грудь, едва прикрыв соски, и Сириус почувствовал, что снова заводится.

— Родольфус женат на идее диктатуры чистокровных, — Белла потянулась, прогибаясь в пояснице и демонстрируя великолепную фигуру. — Мы с ним просто хорошие друзья. Он не осудит меня за то, что я нашла себе... м-м-м... развлечение.

— Даже если это твой собственный кузен?

— Тем более если это мой собственный кузен.

— Не многовато ли развлечений? — сощурился Сириус. Он не ревновал, упаси Мерлин, просто было... неприятно. — Ты спала с ним, со мной, с Волдемортом, как говорят, с кем еще? С Нюнчиком?

— Не твое собачье дело, — Белла легко толкнула его в грудь, опрокидывая на постель, и взгромоздилась сверху. — У тебя удивительно грязный рот, братец. Не пора ли занять его делом?

У него онемел язык в тот вечер, но он довел ее до пика — заставил извиваться в оргазме на залитых потом простынях и выкрикивать его имя вперемешку с самыми непристойными ругательствами. А потом отомстил: на очередном вечере у Малфоев затащил в чулан рядом с гостиной и поставил на колени — раза три, пока она не начала давиться его семенем. По блеску глаз Беллы Сириус понял, что она этого так не оставит, но сейчас для полномасштабного реванша у нее не было ни сил, ни времени — тем более, что Нарцисса как-то странно на них косилась.

— Как думаешь, Цисси что-то подозревает?

— Возможно, — Белла обмахнулась веером и послала сестре улыбку — нежную и ядовитую одновременно. — В любом случае, это не ее дело. Не может себе позволить того же, что и мы — сама себе ограниченная дура.

Сириус не стал с ней спорить — в слишком благодушном состоянии пребывал — но мысленно сделал себе пометку не расслабляться.

Нарцисса, в конце концов, с детства обожала совать нос не в свои дела.

Неизвестно, кто все же не удержал язык на привязи, но по их небольшому чистокровному кругу вскоре поползли неприятные слухи.

На них с Беллой косились. За их спинами шептались. Сириус — той своей частью, что так любила бунтовать против родни и что становилась меньше с каждым днем — ждал скандала, но и родители, и тетка, и дядя Сигнус вели себя так, будто ничего не происходило; между тем шепотки становились все громче, и все чаще в них проскальзывали слова "дурная кровь".

Сириуса это сначала злило, потом забавляло, потом начало надоедать. В один далеко не прекрасный момент у всех, кто шептался про дурную кровь, разом пропали рты — будто известью замазали. Мать, в детстве задавшая бы ему трепку за подобную выходку, вновь сделала вид, что ничего не случилось; Сириус отчего-то не удивился: их отношения теплели день ото дня, и мать все чаще бывала на его стороне.

— Мой храбрый рыцарь, — хрипло смеялась Белла в полутемной спальне, обвивая его талию длинными ногами. — Пусть их болтают, что нам их болтовня? Короли никогда не нисходят к черни.

Сириус больше не представлял жизни без нее. Белла была для него жизнью и смертью, сестрой и женой, соперницей и соратницей, недругом и лучшим другом; Сириус чувствовал себя живым, по-настоящему живым и свободным только прикасаясь к ее волосам, только лаская ее в своей спальне. Он узнавал ее в любом обличье, он видел ее в каждой женщине; их связь тянула Сириуса вниз, в темноту, но это теперь была сладкая и желанная темнота; бездна, но в этой бездна он мог быть самим собой, без оглядки на учителей, друзей или родню. Он больше не бежал с Гриммо, как чумной пес, давно уже не шарахался от матери — и все труднее ему было приходить к Джеймсу и Лили.

Как-то посреди разговора Джеймс замолчал и недобро, даже свирепо уставился на Сириуса; Сириус не сразу понял, что последние пять минут буквально раздевал Лили глазами. Но он видел не Лили — он видел Беллу, манящую, опьяняющую, обещающую все — от Авады до поцелуя. И он не мог признаться в этом Джеймсу — тот все же был добрым малым и слишком правильным для того, чтобы спать с кузиной.

— Бродяга? — мягко спросила Лили, и от ее нежного голоса Сириусу стало так тошно, как не было еще ни разу в жизни, за исключением, пожалуй, того вечера, когда они с Беллой впервые переспали. — С тобой все в порядке? Почему ты так смотришь на меня?

— Да, — невпопад ответил он, проводя руками по лицу. — Нет. Простите, ребята, мне надо идти.

Он ушел из Годриковой Впадины, чтобы никогда не вернуться. Он написал длинное письмо Джеймсу, умоляя забыть о человеке по имени Сириус Блэк; Джеймс ответил ему, написали и Ремус с Питером, но Сириус не впустил сов в окно. То, за чем он так старательно гонялся — их дружба, их свобода, их беспечность — казались ему теперь пустыми миражами, глупыми мечтами глупых детей. Он позволил этим мечтам обмануть себя, но теперь наконец-то выбирался из паутины, в которую сам себя замотал.

Не без помощи Беллы, разумеется. Не напомни она, кто он на самом деле, не толкни за грань, из-за которой он отныне не хотел и не мог вернуться, он бы так и продолжал обманывать себя.

* * *

— Я сплю с твоей женой.

Лестрейндж поднял на него взгляд — не глаза, а зеленоватые ледышки за стеклами очков — и равнодушно пожал плечами:

— Я в курсе.

— Откуда?

— Беллатрикс не сочла нужным скрывать, — Лестрейндж так же равнодушно перелистнул страницу книги, которую читал. Был день рождения Регулуса, и собралась вся семья, включая кузин с мужьями; Лестрейндж, впрочем, убрался в библиотеку уже на середине праздника, и Сириус увязался за ним — расставить точки над "i", наконец. — И правильно сделала. Я не собираюсь приковывать ее к себе, но предпочитаю знать, где она и с кем.

— Тебя ничего не смущает?

— А должно?

— Да, действительно, — начал закипать Сириус. — Твоя жена наставляет тебе рога с собственным кузеном и об этом не знает только слепоглухонемая столетняя ведьма с Аляски, что тут такого?

Лестрейндж снял очки и помассировал глаза.

— Мы с Беллатрикс обговорили все сразу после свадьбы. У нас общие интересы, схожие вкусы и время от времени мы с нею делим постель, но при этом не мешаем друг другу искать развлечений на стороне — при условии, что кандидаты будут нас достойны. Что до ваших с ней... отношений, назовем это так, то тут единственной опасностью является рождение бастарда... впрочем, Триш — умная женщина и с абортирующим зельем как-нибудь разберется, — Лестрейндж посмотрел на Сириуса в упор, и он почувствовал себя лопоухим щенком перед матерым волкодавом. — Впрочем, есть еще момент... она тебе не объясняла?

Сириус покачал головой.

— Ну так спроси, хоть бы и сегодня ночью, — Лестрейндж снова принялся за книгу. — На твоем месте, юноша, я бы давно задумался, почему молчат твои родители и мои тесть с тещей... а они отнюдь не слепы, уж поверь.

Сириус советом воспользовался — уже вечером, когда они с Беллой остались наедине. Белла, обнаженная, расчесывала волосы у зеркала; она посмеивалась, когда Сириус передавал разговор с ее мужем, но под конец ее рука стала двигаться все медленнее.

— Неужели ты сам не понял?

Сириус покачал головой; Белла вздохнула и пересела на край кровати, грациозно закинув ногу на ногу.

— Тебе было плохо, когда ты возвращался из Хогвартса? Было, я же помню.

Сириус вспомнил тот вечер, когда они впервые стали близки, вспомнил все дни до этого и вздрогнул. Давно ему не было так паршиво, как тогда.

— Потому, что ты забыл, кто ты, — без тени улыбки сказала Белла. Она не выглядела ни безумной, ни взбудораженной, напротив — была спокойной и серьезной, даже печальной. — Ты — Блэк. Быть Блэком — значит, быть королем. Что есть у королей?

— Власть?

— Свобода, Сириус, — Белла коснулась его лица так же мягко, как это делала мать. — Свобода делать то, что хочешь, не оглядываясь на тех, кто ниже. Ты погнался за той свободой, что выдумал себе сам, но наша кровь... она все помнит. И она может отравить тебя, если пойдешь по неверному пути.

— Родовая магия? — попытался пошутить Сириус; он слышал, как что-то подобное обсуждали сегодня отец и Люциус.

— Нет. Это что-то сильнее магии, не знаю, как объяснить, — Белла легла рядом. — Не бери в голову. Сейчас ты наконец-то все делаешь правильно.

В этом Сириус отчего-то не сомневался.

— Эта твоя свобода, она подразумевает возможность спать с сестрами?

— Она подразумевает все, — дернула плечом Белла. — Буквально все, но здесь другое. Блэкам нужны Блэки — за прошедшие века мы слишком сильно прикипели друг к другу и уже не можем друг без друга обходиться. Поэтому молчат твои и мои родители: они знают, что ты не найдешь никого, кроме меня, а я — никого кроме тебя или Регулуса. Да и сами они не без греха, что уж там скрывать.

Сириус решил подумать об этом позже — завтра, например. Или послезавтра. Или вообще никогда. Если мать не осудила его за Беллу, кто он такой, чтобы осуждать ее за дядю Альфарда или дядю Сигнуса?

— Так ты меня спасала, что ли?

— В какой-то степени, — Белла поцеловала его — целомудренно, почти по-сестрински — и взяла его лицо в ладони. — Не беги от себя, брат. Ни от себя, ни от нас. Ты уже пытался — и к чему это привело?

Сириус прикрыл глаза; в его памяти подергивались дымкой Джеймс и Лили, Ремус и Питер, Хогвартс и годы в нем. Все то, что раньше казалось ему важным и нужным, теперь не имело значения.

Свобода, которую он искал, всегда была рядом — протяни руку и возьми.

— Не буду. Иди сюда.

* * *

Сириус проснулся глубокой ночью — кажется, только что пробило два.

По углам комнаты клубилась темнота — родная, домашняя. Где-то наверху спала его любимая мать, а здесь, рядом, у его плеча спала его любимая кузина, так похожая на мать.

Кто другой, возможно, двинулся от неправильности происходящего, но для Сириуса мир никогда не был таким четким, правильным и понятным.

Он наконец-то был свободен. Действительно свободен.

Он наконец-то был дома.