На горе Арарат (джен)

«На горе Арарат растет крупный виноград».

В детстве мама раскачивалась на старом, гладком, пахнущем лаком кресле и тихонько напевала: «На горе Арарат растет крупный виноград». И можно было прижаться к ней близко-близко, так, что ее теплое дыхание согревало макушку, а тонкие, мягкие, ароматные волосы щекотали уши. И крепко зажмуриться, отдаваясь такту и ритму раскачивания. И забывались все печали. И уходили невзгоды.

Почему-то с тех давних пор хранилась в душе абсолютная уверенность, что непременно должна быть в Грузии эта гора. Тбилиси. Хинкали. Хачапури. И Арарат. Наверное, поэтому, когда дядина троюродная тетушка прислала шальные деньги на радостях своего чудесного выздоровления, Грегори заказал билеты в авиакомпании с гордым названием «Джорджиан эйрлайнс». Ну, ничего, что лететь пять часов с гаком. Зато это полет навстречу мечте. «Все равно денег этих ни на что серьезное не хватит, — успокаивал себя Грегори уже после того, как сумма за билеты ушла безвозвратно с его карты. — Ни мансарду не купить, ни виноградник. И слава Богу. Можно теперь просто взять и поехать в Грузию. Посмотреть на гору Арарат. И вообще, все говорят, Тбилиси — красивый город».

Ну да. Потом узнал, что Арарат не в Грузии. В отеле это выяснилось. Когда молоденький парень на ресепшене, огорченно хлопая глазами, обрамленными длинными пушистыми ресницами, извиняющимся тоном сообщил: «Арарат — это не у нас. Это в Турции. У нас Казбек. Мкинванцвери». Грегори, конечно, понимал, что «Мкин-та-дам-цвери» это местное название горы. Но звучало оно одновременно и как ругательство, и как ласковое обращение, часть потерянного заклинания. Мки — бьют старые бронзовые колокольчики. Нван — вторит им далекое эхо в горах. Цвери — дымится тонкий ароматный пар над глиняной тарелкой горячей похлебки. Грегори пока никак не мог запомнить ее имя. Почему-то казалось, что в этой волшебной стране все предметы имеют свои имена. Так что особенно горевать по поводу недоступного Арарата и своего географического кретинизма Грегори не стал.

А еще в Грузии оказалось очень много винограда. Пожалуй, даже больше, чем в родной Франции. Грегори нравились буйность и неприхотливость местных лоз, которые росли свободно, чуть нахально, врываясь в беседки и улицы, опутывая дома и официальные учреждения. Удлиненные ягоды, настолько синие, что даже запотевают немного на солнце. Или зеленые, почти прозрачные, налитые изнутри искристым веселым солнцем.

На самом деле и Бог с ней, с горой. После долгого года работы он приехал подальше от родины просто отдохнуть и развеяться. Подальше от строгой чопорности баснословно живописных виноградников. Бержерак, Дордонь. Бордо. Выстроенные по линейке, подстриженные. С заранее подсчитанной выгодой на каждый квадратный метр. Не то чтобы это сильно не нравилось Грегори, сам-то он к виноделию не имел никакого отношения. Но было во всей этой упорядоченности что-то тоскливое. Душное. В Грузии, казалось, было совсем иначе.

Гостиница с извиняющимся парнем на ресепшене находилась на маленькой узкой улочке. Тяжелая, бугристая булыжная мостовая. Пара раскидистых платанов с пятнистыми стволами. Соседние дома представляли собой безумное сочетание камня и дерева, к строгим кирпичным стенам лепились легкомысленные деревянные мансарды, покрашенные во все мыслимые и немыслимые цвета. Глядя на старинные часы в слегка покосившейся башне, словно собранной младенцем-великаном из старых, кое-где уже покрытых мхом осколков скалы, Грегори вдруг понял, что не так уж он и стар. Вполне можно завести пару ни к чему не обязывающих романов. Грузинские женщины оказались чертовски хороши, даже еще лучше, чем он представлял себе.

Черные, бархатные и теплые, как южная ночь, глаза. Тонкие носы, чуть удлиненные, слегка с горбинкой. Как перекатываются местные камни в холодных ручьях — так нежно и благозвучно перекатывалась в их речи раскатистое «р-р-р». Звенящие кольца и неимоверное количество браслетов поблёскивали загадочно на их тонких пальцах и ловких руках, отражая полную луну, яркие солнечные лучи и неизменные полузагадочные улыбки. Да, и еще звонко цокающие каблучки. Сколько в этом было шарма, свободы и отдохновения. Почему-то казалось, что женщины здесь не используют случайно подвернувшегося лопоухого иностранца, богатенького идиота, каким он чувствовал себя в родной Франции, а просто наслаждаются солнцем, теплом поздней осени, золотистыми брызгами белого вина в тонком бокале на узкой ножке. Улыбкой не такого уж страшного и старого мужчины рядом. Отчего-то появилась уверенность, что все эти Нино и Тамары поняли стремление Грегори к необязательной легкости и не противились ей. И да, еще же хорошее вино. Что логично. Где виноград, солнце, звенящий, струящийся чистый воздух, там и вино. И тягучие, густые, как напоенные солнцем местные утра, песни.

Больше всего Грегори полюбилось бродить по маленьким рынкам. Один из них располагался на Сухом мосту и прилегающим к нему улочкам. Почему мост именно Сухой, Грегори не знал. Наверное, когда горные реки в стародавние времена выходили из берегов — большую часть города затапливало, и только этот мост оставался сухим и невредимым — немного наивно по-детски объяснял это Грегори для себя. Но спрашивать о происхождении названия ни у кого не хотел. Ему нравилась картинка, встающая перед глазами — весь мир вокруг затапливает холодная грязная вода, и только мост и пара улочек рядом стоят невредимы и светлы. Вода сродни времени. Безжалостное, оно уносит жизни и воспоминания, и только здесь, на Сухом мосту, бережно хранят старые пластинки, чьи-то чёрно-белые фотографии, громоздкие часы с резным маятником, почти прозрачной тонкости белую фарфоровую чашку…

Дни проходили плавно, легко. Сегодня его ждала Тамара. Или Нино. Как-то подзабылось. Надо будет ненавязчиво уточнить ее имя — сделал он себе мысленную пометку. И стряхнул пепел в открытое окно машины. Вот еще одно преимущество этой маленькой пряной горной страны: занудные правила европейских крохоборов не больно-то приживались на плодородной грузинской земле.

Открытое окно и послужило причиной всех его несчастий. Под мостом оживленной улицы кто-то плакал. Слабо. Обреченно. Вокруг проносились, ослепляя фарами, хорошие дорогие автомобили. Из ресторана вылетали обрывки музыки и поющих несколько не в такт счастливых голосов. На заднем сиденье лежал огромный букет роз. Алых. Темно-глубоких. Женщинам было приятно дарить цветы. Их бархатистые лепестки очень гармонировали с мягкой нежной кожей красавицы Тамары. Или Нино. Непременно надо бы уточнить.

Кто-то плакал отчаянно и тоненько. Грегори вдруг вспомнил, где он раньше слышал этот плач. В детстве мамин знакомый подарил ему щенка. Смешного, кудрявого. У него было белое пятнышко на носу и чуть вздернутый розовый нос. У щенка были мягкие круглые пяточки, и он любил спать, раскинув лапы на коленях у Грегори. А потом щенок заболел. Целую ночь он тихонько, безнадёжно и обреченно плакал. А к утру умер. Грегори никогда не забудет, как гладил и гладил еще почти живую и теплую шерстку. И чувствовал, как наливается тяжестью и враждебным холодом еще недавно такое лёгкое и теплое тельце щенка.

Сердце предательски заныло, даже машину пришлось остановить. Странно, вся эта поездка в Грузию оказалась сродни погружению в детство. Грегори никогда раньше не вспоминал про того щенка. И даже не подозревал, до каких мельчайших подробностей кроется давно прошедшее в его памяти. Плач раздавался еле слышно, как будто там, под мостом уже потеряли надежду.

Песня из ресторана на минуту смолкла, а потом заиграла с новой силой. Откуда-то с дальних гор налетел холодный ветер. Все-таки приближается осень. Не иначе как Мкинванцвери решил послать свой звенящий привет. Грегори внезапно понял, как это легко: сейчас он докурит сигарету, уймет свое глупое сердце, сядет в машину, закроет окно и умчится на встречу с красивой прекрасно пахнущей женщиной. Он подарит ей огромный букет роз. И дорогую нежную шляпку с вуалью, которую так долго выбирал сегодня в магазине. Почему-то хотелось украсить этот город женщинами в красивых нежных шляпках. Он забудет про того, неизвестного, кто плачет под мостом. Теплая, благоволящая к людям с набитыми кошельками ночь примет его в свои объятия. И жизнь потечет своим чередом. И он даже никогда и не вспомнит про того, кто плакал под мостом.

Тот, или те, под мостом — никому не нужны. Нет до них дела равнодушному, прекрасному, пряному смеющемуся миру. Им никто не поможет. Час, два, если повезет. Если нет, то к утру, но он или они точно умрут.

Дальше все пошло как во сне. Грегори быстро спустился к воде. Освещая себе путь фонариком в телефоне, отыскал на мокрой грязной земле маленький шевелящийся сверток. Хвосты, пятки, мокрые носы. Глаза еще крепко зажмурены. Правильно, Грегори тоже не хотелось смотреть сейчас в пасть ощерившемуся равнодушному миру. Не понимая, что делает, Грегори сгреб их в кучу. Бережно прижав к себе, почти добежал до машины. Выкинул ставшую ненужной и претенциозной надушенную шляпку. В освободившуюся ценную коробку осторожно положил щенят. Кажется, их пять. Пять. Паника накрыла с головой. Сердце подступило к горлу. «Боже, что я делаю. Что я делаю. Они у меня все непременно умрут. Машину запачкал. Ночь не спать. На свидании меня ждут. Нино... Или Тамара».

Грегори поглубже вздохнул. Стянул с себя пижонскую кожаную куртку — мягкая выделка, двойные швы — и, осторожно подоткнув по краям коробки, укутал ею щенков. В голове пульсировала одна мысль: «Они слишком маленькие. Срочно нужна помощь». Дрожащими руками стал перебирать контакты в телефоне. Так. Женщине, ожидавшей розы, сейчас лучше не звонить. Почему-то мысленно представив ее сейчас здесь, в машине, Грегори сразу понял, что она не любит собак. Хорошо. Тогда кому? Парень с ресепшена только извиняющимся тоном протянул:

— Слушай, друг, я сам сюда недавно приехал. Не знаю никого еще. Зачем тебе щенки? Оставь ты их. Только морока тебе.

Нет, в каком-то смысле он прав. Морока. Жизнь споткнулась внезапно на старинной булыжной мостовой и потеряла прямизну. Отпуск явно превращался в кошмар. Позвонил знакомому врачу. Тот только пробурчал что-то, вроде того, что всем бездомным не поможешь. Здравая, на самом деле, мысль. А потом Грегори вспомнил про русских. Они казались достаточно сумасшедшими, чтобы принять участие в таком странном деле. Да и знают тут многих.

С ними Грегори познакомился случайно, в открытом кафе у входа гостиницы. Сперва он заметил только женщину. Рыжую, немного уставшую. Она сидела, закинув ногу на ногу, и было в ней что-то такое, что сразу захотелось с ней познакомиться. Ее муж подошел уже после того, как Грегори подсел за столик. Наверное, стоило сразу уйти. Но было что-то заманчивое в его чуть раскосых зеленых глазах. И кривой пиратской улыбке.

— Вон чувак говорит, что он из Франции, — протянула она мужу с непередаваемым славянским акцентом. Потом они быстро зажурчали по-своему, и, переводя взгляд с одного на другую, Грегори думал, когда наступит пора убегать. Он читал, что русские обладают крайне вспыльчивым характером. Но убегать не пришлось. Мужчина предложил выпить вместе вина в соседнем заведении. Оно оказалось чем-то вроде таверны, расположенной в полутемном, но невероятно уютном подвальчике. Странно даже, что Грегори его никогда не замечал. Вообще, с этими русскими он как будто попал в параллельную реальность.

— Вон напротив того дома по утрам продают очень вкусный шоти-пури. Они сами его пекут. Обязательно попробуй, — доверительно похлопывая Грегори по плечу, наставлял его мужчина. Как оказалось, он вполне сносно говорил по-английски. В отличие от жены, которая путалась в словах, мешала наречия и, потеряв терпение, часто обрывала фразу на середине и продолжала ее по-русски. Причем делала она это настолько темпераментно, что Грегори часто казалось, что она ужасно ругается. Так, что все время хотелось извиниться. Но она лишь удивленно улыбалась в ответ и тоже похлопывала его по плечу.

Кажется, сейчас настал тот отчаянный момент, когда пришла пора обратиться к ним за помощью.

— О, Шарль, — бархатно протянула женщина. Больше она не знала по-французски ни слова, так что бесполезно было ей объяснять, что его зовут по-другому. — Ван минут, — добавила она и скрылась в шуме брошенной на что-то твердое трубки.

— Слушаю, что стряслось? Вика говорит, у тебя проблемы? — раздался через пару минут слегка встревоженный голос Петра. Так, кажется, его звали, ее мужа.

— Понятно, — протянул Петр целую вечность спустя, выслушав сбивчивый рассказ Грегори, прерываемый отчаянным писком щенков. — Нет, мы взять не можем, ты что. У нас своих трое. Они их просто сожрут.

Повисла пауза. Грегори вдруг понял, что сжимает телефон в руке так, что у него уже побелели пальцы.

— Погоди, — мужчина тянул и растягивал слова, коверкая их диким акцентом. Почему-то сейчас акцент даже не раздражал. Сердце прыгало ввысь и с грохотом обрушивалось в пропасть отчаянья. — Погоди. Я знаю тут одну. Ленка. Она точно возьмет. Только ехать далеко надо.

После этого все было, как в тумане. Как будто Грегори уже уснул. Или умер. И душа его, наказанная за грехи, бредет узкой тернистой тропой в безвременье и темноте, подгоняемая только стоном и плачем детских покинутых душ. Минут сорок ушло на установление точной локации. Сам бы Грегори ни за что не доехал, но, хвала собачьим богам, в машине был установлен навигатор. Сперва техника немного артачилась и выдавала оскорбительную надпись, уверяющую, что такого населенного пункта в Грузии отродясь не было. Помучившись с написанием и произношением, уговорив случайного прохожего найти в своем телефоне название ближайшего к месту назначения населенного пункта, а потом вписать его в упрямящийся навигатор, Грегори тронулся в путь. Сперва он проезжал города. Большие, маленькие, уже спящие или еще гуляющие, освещённые витринами работающих допоздна магазинов или бледными полуумершими фонарями. Щенки плакали. Они хотели есть, им было холодно и жутко. У них, несомненно, болели животы и лапки, и наверняка уже было несварение желудка. Кожаная куртка неприятно холодила нежные тонкие шкурки. Грегори никогда не умел обращаться со щенками.

Потом дорога побежала между потонувших в ночи деревень. На узких поворотах серый асфальт впереди освещали только задумчивая луна да изрядно уставшие фары. Дома с погашенными огнями казались массивнее и величественнее в темноте. Деревни медленно перетекали в поля, которые сменяли перелески. В темноте реальность истончалась, и Грегори уже нисколько бы не удивился, если бы из-за следующего поворота ему помахал крылом фестрал или обдал струей пламени заблудившийся осиротевший дракон.

А потом пошел один лес. Грегори несколько раз сверялся с навигатором. Тот уверенно указывал путь вперед. Усталость, волнение, темнота сделали свое дело. Грегори явно ощущал, что сам давно уже умер, и мир вокруг перестал существовать. Возможно, на одном из поворотов машина поехала не туда и попала в какой-то карман, на изнанку мироздания. И теперь Грегори будет вечно блуждать меж раскидистых корявых деревьев, слушая скрип ветвей и вздохи умерших душ. А может быть, сейчас он на всех парах несется в своей глупой машине на самый край света, прямо на Страшный суд. Там уже разложены весы, измеряющие грехи, и наверняка приготовлены всякие орудия наказания. Черти прыгают и гогочут, предвкушая, как будут измываться над никчемным грешником Грегори. И даже полумертвые щенки в коробке из-под шляпки с вуалью не смогут послужить оправданием пустого бессмысленного существования.

— Ты виновен, Грегори, — так и слышался в ушах голос сурового приговора…

Совсем уже глухой ночью навигатор вдруг выдал: до места назначения осталось пятьсот метров. За поворотом машина практически уткнулась в огромный холм, окруженный высокой оградой.

Да, место обитания Ленки выглядело более чем странно. В неясных предрассветных сумерках Грегори сперва подумал, что это концлагерь. Высокая решетка ограды. Двойные двери, как на космическом корабле, с пропускной зоной и системой замков, как в хорошем банке. Над дверью был звонок. За ней возвышалась лестница куда-то ввысь, на верх холма, вершина которого тонула в утреннем тумане. «Должно быть, тут чертовски красиво днем. И особенно летом», — подумал Грегори и поежился от подступающего холода.

— Надо уже позвонить, — подстегнул он себя и нажал на облупленный, выцветший на солнце пластмассовый кругляш звонка. Еще раньше, чем наверху раздался звон, темнота ответила стоголосым лаем немыслимого количества собак.

— Иду, уже иду, — раздался сверху чей-то хриплый голос. — И кого только черти принесли в такое время…

Почему-то, несмотря на имя Ленка, ясно говорившее о гендерной принадлежности его носителя, Грегори ожидал здесь увидеть старика. С бородой. Что-то вроде апостола Павла. Или Петра. Сейчас довольно смутно помнилось, кто должен был сторожить райские ворота. К двери подошла женщина. Немолодая. В очках с толстыми стеклами и немного старомодной черепаховой оправе. В каком-то безумном цветастом халате. И пушистых шлепанцах на босу ногу.

— Я слушаю, — проговорила она отрывисто.

Грегори тихонько простонал. Вот откажется она ему сейчас помогать, эта странная русская мегера. Скажет — ничего я не знаю и знать не хочу. Щенки ваши никому не нужны, да и вы сами тоже.

Набрав побольше воздуха в легкие, Грегори проговорил, едва узнавая свой осипший голос:

— Вот. У меня щенки. Пятеро их. И глаза у них еще зажмурены.

— Родились, значит, недавно, — констатировала женщина.

Вся ситуация становилась все более и более абсурдной.

— Вы сможете им помочь? — очень тихо спросил Грегори. — Мне не справиться.

— Мне тоже, — спокойно и как-то отрешенно сказала женщина. — Сейчас у нас восемнадцать новорожденных щенков. И нас трое. Мы не железные.

— Что же теперь делать? — еще тише выдохнул Грегори. — Вы их не возьмете?

Казалось, все эмоции уже закончились. И чувства, и счастье сгорели давно на этой бесконечной ночной дороге.

— Почему не возьму? — удивилась женщина. — Возьму. Но вам нужно остаться вместе с ними. Поможете нам их выкормить.

— Наверное, если бы вы потребовали мою душу, я бы, не задумываясь, ее отдал, — рассказывал потом об этом моменте Грегори, и та ночная женщина, Ленка, громко смеялась, вытирая слезы.

— Сколько у вас все-таки драматизма, — неизменно говорила она. Грегори было приятно говорить с ней по-английски, но уточнять, в ком именно много драматизма, он не хотел.

Наверное, от прерывистого сна ему вообще ничего особенно не хотелось. Весь окружающий мир представлялся еще более странным и безумным, чем был на самом деле. С высокой веранды узкого дома, немного напоминающего корабль, были видны разные деревья на соседних горах, и еще чуть дальше, почти у самого горизонта синие хребты. Какие-то отроги, совершенно не важно уже, чего. Спокойные. Гордые. Исполненные собственного достоинства. Иногда из-за их спин приходили облака. Путались длинными ободранными краями в ветвях, подолгу зависали над потрепанными клумбами лилейников, в задумчивости кружили над неимоверно крутой лестницей. По краям веранды висели плетеные качели. Много качелей. Их использовали как гнезда коты. Да, коты здесь тоже были, в столь же бессчётном количестве. Они валялись под ногами, скакали по перилам, и непременно ложились на пути чайника с чашкой и спасительным кофе. А над качелями-гнездами перезванивались тонкими голосами колокольчики. Медные, железные, жестяные, фарфоровые. Поодиночке и по два, по три привязанные на грубые бечевки.

— Там, где собаки, должно быть красиво, — говорила Ленка, упрямо прикусывая догорающую сигарету своими массивными, слегка пожелтевшими зубами. И навешивала очередной колокольчик.

Хотя точно поручиться, что все это не сон, Грегори не мог. И это притом, что в эту неделю он мог спать уже по три часа подряд. Громкий звон будильника, подъем, шум разогревающегося чайника, плещется в бутылочке разводимая смесь. Розовые мокрые губы присасываются к желтоватой резиновой соске, не забыть помассировать животик, все еще почти лысый, теплый, со смешными редкими светлыми волосами. Под хвостом протереть мягкой влажной салфеткой, этот пошел, теперь следующий. Немного повозившись, щенки засыпали в своем мягком гнезде, обложенном теплыми бутылками. С ними через пару минут отрубался и Грегори, до следующего требовательного звонка.

А однажды один щенок не проснулся. Грегори, еле разлепив глаза и размешав теплую пахучую, сладкую смесь, нащупал его в коробочке. Потянул на себя. И почуял неладное. Тело не отозвалось ни единым движением. Стало очень тяжелым. Когда Грегори, накормив остальных малышей, осторожно завернул умершего в полотенце и вышел на веранду, там сидела атаманша странного приюта и курила, задумчиво глядя вдаль.

— То, что мы их подобрали, еще ни фига не гарантирует, — устало проговорила Ленка.

Вскоре начались дожди. Дождь бил по листьям растущих вокруг дома странных деревьев. Юркими грязными ручейками скатывался с горы. Свет отрубался почти каждый день, и приходилось заводить старенький, громко чихающий генератор. На террасе скакали и заливисто распевали лягушки.

— Вставай давай, надо прожить еще один день, — говорила ему Ленка, и он покорно вставал. Теперь щенят можно было кормить уже раз в пять часов, и у него даже вырисовывались очертания дня и ночи, что означало, что он мог принять участие в общих делах. Мужчины из Ленкиного приюта таскали камни из ручья. Нагружали полную тележку, а потом волокли ее наверх, как навьюченные хворостом глупые мулы.

Там, на верху горы, шло активное строительство новых вольеров. Щенята росли, и, хотя из Ленкиных восемнадцати выжили не все, но собак становилось больше, и им нужно было новое место для жилья. Денег на гравий так и не было, а наступающие холода подгоняли: для зимних вольеров нужно твердое основание. Грегори легко впрягся в громыхающие будни этих дней. И возил громыхающие тележки — вверх, вниз, вниз, вверх. Иногда только останавливаясь, не в силах отвести взгляд от дальних синих гор, толстых, все еще почти зеленых листьев аккуратных деревьев, росших на территории Ленкиного приюта. В такие минуты Грегори удивлялся, откуда берется столько упрямого упорства у всех этих людей. А потом снова нырял в заботы. «Нам просто надо прожить еще один день», — повторял он про себя Ленкины слова, и привыкшие руки начинали выполнять необходимую работу.

Вокруг сновали собаки. Каждый сантиметр, каждый миг этой жизни был наполнен собачьим лаем, собачьим бегом и собачьими волосами. Они скатывались на одежде, запутывались в волосах, забивались в карманы, в чашку с чаем и бережно ложились на кусок свежего, еще горячего шоти-пури. «Вставай. Надо прожить этот день», — шептал себе Грегори и снова открывал глаза.

А потом щенки, уже переставшие жмуриться, широко распахнувшие свои голубые еще глаза, начали бешено скакать вокруг. Такие толстые, неуклюжие. И неловко обхватывали его за ноги своими кривоватыми мохнатыми лапами. Грегори слушал звенящую музыку счастья, острую, как лезвие хорошего ножа, тонкую, как луч восходящего солнца, крепкую, как просоленный корабельный канат. На веранде Ленкиного дома повсюду были эти канаты. Она сказала, это для того, чтоб Ноев ковчег доплыл до места назначения.

И Грегори думал, что этот корабль непременно доплывет.

Вообще, замершая на эти три недели между явью и сном жизнь понеслась потом как по маслу. Как будто паря над поверхностью земли. Билеты помогли перенести на более позднюю дату чьи-то родственники в авиакомпании. Даже доплачивать не пришлось. Срок аренды машины удалось продлить без процентов и комиссии. Вместо гостиницы на обратном пути Грегори ночевал у бабушки одного из добровольцев, работающего в том собачьем доме на горе. У нее на окне были кружевные занавески и удивительной красоты прическа из благородно поседевших, но не утративших былого обаяния волос.

И, уже выглядывая из иллюминатора взлетающего самолета, Грегори отчетливо понял, что ни за что не хочет проснуться. А еще — совершенно не знает, зачем возвращается в свою прошлую жизнь.