Sursum Corda (джен)

Алая смерть⁽¹⁾ застигла маленьких крестоносцев у ворот Ротвайля, так и оставшихся закрытыми для них. Быстрая, тихая, как притаившаяся среди высокой травы змея — именно таким неуловимо смертоносным врагом стала эта болезнь. Дети слегли мгновенно, один за другим. Вот ещё накануне они бегали, сновали кругом, как неутомимые странники; даже вопреки вечному недоеданию и усталости не знающих отдыха ног. Ещё бы: пройти пешими путь от Кёльна до Ротвайля сумели только выносливые. Но даже кто-то из самых крепеньких на вид оказался бессилен перед лихорадкой.

Дженне алая смерть представлялась тенью, только не красной, как зловещие пятна на лицах детей, а чёрной, как олицетворение скорби. Никем не видимая, бесшумно перемещалась она по рядам крестоносцев, выбирая, кого наделить своей отметиной. От одного шла к другому, и те, кого касалась она своей тёмной, высохшей, как у покойника, рукой, неизменно пали бы. Не в силах выстоять.

Дженна корила себя за такие мысли, за то, что теряла веру, на которой держался весь их священный поход. Корила и за то, что не распознала вовремя болезнь у Марии. Стоило задуматься ещё в тот миг, когда девочка свалилась замертво на подходе к городу. Никогда раньше такого с ней не случалось, как бы ни было тяжело идти.

Их маленькому сплочённому отряду, где предводительствовали Дольф и Дженна, и вовсе было грех жаловаться: они не голодали, имели собственного ослика, которого всеми силами берегли от кражи (только зазеваешься — здесь мигом найдётся кому его зажарить и съесть) и даже повозку. Большинство малолетних участников крестового похода и близко таким похвастаться не могли. Весь путь переносили на ногах, ели что Бог пошлёт, спали где придётся, а за душой только и имели, что самодельный крест на шее, грубо слаженный из перемотанных бечёвкой веточек.

* * *

С появлением Дольфа, конечно, стало лучше. Каким-то чудом лидеры похода прислушались к его советам. Теперь место для лагеря выбирали куда тщательнее, чтобы не спать на голой холодной земле; усилилась охрана, и дети перестали пропадать по ночам, а отряды, составленные из самых метких стрелков, всегда могли добыть дичи в попадавшихся по пути лесах. Но даже все старания не могли сотворить невозможное для восьми тысяч крестоносцев. Их было слишком много, чтобы помочь сразу всем.

Хорошо, что Дольф держался рядом. С ним было как-то спокойнее, и именно сейчас Дженна больше всего поражалась его умению сохранять холодный рассудок. Дольф помог понять, что в болезни Марии нет никакой вины Дженны. Даже забей она сразу тревогу, что могло измениться? У них не было под рукой ни лекарств, ни уж тем более опытных целителей. Только несколько девочек-травниц, которые умели не больше самой Дженны. А что могла она? Залечить мазью несерьёзные раны да приготовить какой-никакой отвар от простуды, совсем бесполезный против алой смерти.

— Ничего, справимся, — уверенно утешал её Дольф, — хорошо, что это не проказа и не чума.

«И слава Богу»‎, — с содроганием думала Дженна, не забыв тут же прочесть молитву.

Обращаться к Нему — вот что было главным её знанием, главной заповедью каждого крестоносца. Молитва — это ведь не кусок сдобного хлеба и не пфенниг⁽²⁾ в кармане, который сегодня есть, завтра — нет. Молитва — она всегда с тобой, и в горе, и в радости. Так учили Дженну с рождения, так проповедовали в церкви, и она следовала этому учению с горячечной искренностью. В этот раз даже Дольф, вопреки своему обычному неверию, которое так раздражало Дженну, лишь понимающе молчал, глядя, как она взывает к Богу. Видел всю глубину её отчаяния, за что она была ему благодарна.

И не только за это. Именно благодаря Дольфу они сейчас ухаживали за больными детьми в просторном шатре господ, где было сухо и чисто. Сама бы Дженна точно не осмелилась проявить такую дерзость — не просто заявиться сюда без спроса, а занять чужое место, уложив заболевших во всех доступных уголках. В первый раз, когда Дольф пришёл сюда на переговоры, взяв с собой и Дженну, она потерялась от невиданной для себя роскоши. Длинный стол, уставленный всевозможными лакомствами, и сидящие за ним знатные господа, со спокойным благородством взирающие на незваных гостей. Дженна, обычно бойкая и храбрая, тогда не смела лишний раз поднять головы, осознавая всю глубину пропасти, разделявшей их и её, простолюдинку в скромнейших одеждах.

Дольф потом допытывался у неё, почему она взирала на Николаса как на короля. Что в нём такого, чем он и его приближённые лучше них? Чем они заслужили есть лучшую еду и спать в лучшем месте? Голубая кровь у них, что ли?

Про кровь Дженна совершенно не поняла, а Дольф отмахнулся, что так говорят у них в Голландии про всех феодалов. На остальные вопросы она ему ответить не смогла. Не сумела объяснить. Для неё это была данность, сама собой разумеющаяся: кто-то рождается лордом, кто-то — крестьянином, так им и положено всю жизнь жить. Как этого можно не понимать? И как это может быть неизвестно Дольфу, если он сам — сын герцога? Неужели в Голландии какие-то другие законы?

Во многом Рудольф Роттердамский оставался для неё неразгаданной загадкой.

— Отец Ансельм и Николас со своей свитой заночевали в городе. Пока их нет, обустроим тут всё, а как вернутся, я разберусь, — решительно заявил Дольф.

И шатёр господ превратился в лазарет для больных. Дженна согласилась с таким раскладом быстрее, чем предполагала: вопреки всему ей хотелось спокойно ухаживать здесь за Марией, к тому времени окончательно впавшей в забытьё. Сон её был лихорадочным, беспокойным, а если она и просыпалась ненадолго, то никого не узнавала. Дженна ненадолго отвлекалась на то, чтобы помочь другим детям, но остальное время проводила у лежанки Марии, то вливая ей в рот травяной отвар, то утирая тряпицей испарину с пылающего жаром лба. Багряные пятна поцелуем алой смерти цвели на белом, как мука, лице Марии. И Дженне казалось, что они становятся всё ярче, крича о злом роке, нависшем над ребёнком.

* * *

Каждый раз, когда из шатра уносили грузить на повозку новое тело, Дженна не могла избавиться от мысли, что следующей станет Мария.

«Она обязательно поправится»‎, — говорил ей Дольф, но Дженна слышала в его словах только слабую попытку утешения, а не обещание, которому можно верить.

Но Дольф ведь и не Господь Бог, чтобы знать всё на свете. Разве могла она требовать с него подобные обещания?

«На всё воля Божья», — без конца твердила себе Дженна, а сама смотрела на угасающую Марию и никак не желала смириться с её возможной смертью.

Не должна, не должна была погибать эта девочка, так и не увидев Иерусалима, так и не вкусив немыслимого счастья пребывать в священном для христиан городе. Кто угодно, только не она, думала Дженна. И тут же стыдила себя за эту донельзя крамольную мысль. Каждая чистая детская душа их крестового похода грезила об Иерусалиме.

«А скоро ли покажется море? А это уже Иерусалим или ещё нет? А долго ли ещё идти?» — без конца раздавались эти вопросы от измождённых долгим переходом маленьких крестоносцев.

И многие из них уже не увидят никогда ни моря, ни святой земли. Те, что пали от истощения в дороге, бесследно сгинули под покровом ночи, отстали от шествия, не в силах идти дальше. Да, их было немало, но тысячи продолжали этот нелёгкий поход — вот что было важнее всего.

Дженна шла дольше многих, почти от самого Кёльна. Дженна своими глазами видела, как высшие духовные чины благословляли этот поход, как выступало из города внушительное шествие с крестами на знамёнах, разнося песнопениями добрую славу крестоносцев на всю округу. Тогда, захваченная величественностью этого зрелища, она внушила себе, что не отбывает повинность, наложенную отцом в наказание, а получает истинное благословение. Тогда же она и пообещала себе, что будет среди тех, кто войдёт в Иерусалим, чего бы оно ни стоило. Там ни ей, ни Марии не придётся больше знать тягот и лишений, и там же воздастся им за стойкость и терпение.

Только бы дойти.

Дженна и правда готова была пойти на многое во имя цели, поэтому без раздумий решилась на свою маленькую подлость. Да и против кого — против Ансельма, самого духовного отца похода! Дольф объяснил ей, как невидимые маленькие демоны, которых он называл странным словом «микробы», легко переносят алую смерть от одного человека к другому. Поэтому Дженна не сомневалась, что достаточно подлить в вино священнику немного отвара, что пили больные дети. Тогда всё решится само собой.

Так, к её удаче, и случилось. Стоило Ансельму почувствовать недомогание, как поход тотчас же остановили. Теперь никто не гнал крестоносцев вперёд, и, с великодушного дозволения Николаса, можно было вновь занять шатёр и продолжать лечить больных. Дженна только Дольфу созналась в своей хитрости, и он одобрил: невозможно было детям выздороветь при постоянной тряске в телегах и кое-как сделанных подвесных койках. Они нуждались в покое, нормальном сне и постоянном присмотре.

Всё сложилось благодатно, вот только Марии лучше не становилось.

Не помогали отвары, не помогали молитвы. Ослабевшая девчушка оставалась словно подвешенной между жизнью и смертью: не выздоравливала, но и душу Богу отдавать не спешила. В отличие от других детей, она была нема и не могла пожаловаться на боль даже в те мгновения, когда её сознание ненадолго прояснялось. Но Дженна по глазам видела, как ей плохо, и тогда решила отвлекать Марию рассказом, на разные лады передававшимся из уст в уста. О Николасе Кёльнском, некогда простом пастухе, которому явились архангелы и передали Божью волю — собрать и возглавить армию чистых душ в мирном походе к вратам Иерусалима. О чуде, которое ждёт их в Генуе, когда перед Николасом расступится море, как давным-давно — перед Моисеем.

«Когда мы придём туда, нашими молитвами в священном городе наступит мир. А что может быть более угодным Богу?»

Так заканчивала Дженна множество раз рассказанную, но никогда не надоедавшую историю.

Так казалось почему-то правильнее: говорить пусть о бесконечно далёком, но земном Иерусалиме, а не успокаивать вечной жизнью в раю, обещанной на небесах всем умирающим детям.

Дженна боялась этих слов. Потому и не произносила. Гладила по волосам Марию, убирая прилипшие ко лбу пряди, и отмечая про себя, как он по-прежнему горяч.

Мария молчала, но взгляд говорил за неё: пока алая смерть цвела на её хрупком теле, в душе с той же силой расцветала надежда.

Вера маленьких крестоносцев была сильна.

Поздним вечером Дженну против воли начало клонить ко сну. Навалившаяся за день усталость брала своё, но отдыхать было боязно. Металась в голове беспокойная мысль: что, если Мария не доживёт до утра? Надо будет звать священника, если ей станет совсем худо. Засыпать никак было нельзя. И Дженна с трудом заставляла себя поднимать отяжелевшие веки, прислушиваясь к дыханию Марии. Лагерь крестоносцев меж тем погружался в тишину ночи: стихли голоса и шум вокруг, лишь раздавались иногда покашливания больных да фырканье привязанных неподалёку коней.

— Хочешь, я помолюсь за неё?

Дженна вздрогнула, услышав над собой этот преисполненный спокойного благородства голос. Она не ожидала увидеть рядом самого Николаса, да ещё и говорящего с простолюдинкой. Для крестоносцев он считался почти что небожителем, на которого глазели издалека и почитали как посредника между Господом и людьми.

И вот сейчас он стоял перед ней: как и всегда, в своём чистейше-белом одеянии, так резко выделяющем его среди толпы, с неизменным символом духовной власти — красивым резным посохом, украшенным камнями. Смотрел своим проникновенным, не по годам мудрым взглядом: не как на крестьянку, а как на равную себе. А Дженна не знала, что и сказать.

Удивительно, как что-то встрепенулось в душе от одного простого осознания, что Николас, которого мирские заботы, казалось, не волновали вообще, вдруг обратил внимание именно на Марию, одну из множества незнакомых ему болеющих детей. Что ему до них?

Дженна мысленно одёрнула себя: нет же, вот хотя бы Кароль — знатнее всех знатных, сын короля, а их, простолюдинов, не чурался, ходил среди чумазых мальчишек, что и в замок-то не ступали ни разу, и поклонов не требовал. С чего тогда и Николасу не поступить так же?

Её сил хватило лишь на обречённый кивок, хотя следовало бы проявить больше почтения.

Отставив посох, Николас присел рядом.

— Как её зовут?

— Мария, — тихо ответила Дженна, всё ещё не до конца веря, что он так просто разговаривал с ней.

Николас одобрительно кивнул.

— Сильное имя, священное для всех христиан, верю, что Господь её не оставит. Помолимся вместе?

Дженна охотно согласилась и почему-то не смогла сдержать улыбки. На душе стало легко, будто одним своим присутствием Николас вселил в неё крепкую веру, что Мария должна пережить эту ночь.

Он жил одними молитвами, он избранник Божий, не мог же он остаться неуслышанным. Он особенный, это точно. У него даже голос звучал иначе, чем у остальных смертных, а в синих глазах отражалось само небо. И неспроста он подошёл именно к Марии — это добрый знак.

* * *

Утром Дженна встретила Дольфа радостной вестью.

— Сегодня никто не умер.

Настоящий праздник для маленьких пилигримов — алая смерть отступала, пропадали её отметины на детских лицах, выздоравливал и отец Ансельм, готовый продолжать поход. А значит, пора сворачивать шатры и вновь отправляться в трудный и долгий путь. Впереди ждали неприступные Альпы.

И шествие крестоносцев, не ведая отдыха, несло свои знамёна, истово веря, что обещанное чудо свершится. И раздавался бодро хор тысяч детских голосов:

«Возблагодарим Господа Бога нашего,

Ибо достойно это и праведно»‎.⁽³⁾

До Иерусалима было ещё далеко.

1) Так в каноне крестоносцы называли скарлатину.

Вернуться к тексту

2) Мелкая старогерманская монета.

Вернуться к тексту

3) Из молитвенного диалога «Sursum Corda»‎ (Вознесём сердца), исполнявшегося в фильме и также выступающего саундтреком к нему.

Вернуться к тексту