Болото Где-То-Там (гет)

Образы вокруг каждые несколько шагов меняли очертания и смыслы, искрясь и размываясь между собой. Тротуарная плитка сменилась асфальтом, асфальт — мощёной неровной дорогой, мощёная дорога — набитой ногами тропинкой. Шумящий и гудящий, спешащий проспект со смазанными силуэтами людей, автомобилей и тысяч огней — тихой улочкой с приближающейся издалека каретой, а после и вовсе густым тёмным лесом, сквозь листву деревьев которого едва-едва проникал солнечный свет.

Она ступала куда хотела и когда хотела, раздвигая пространство пред собой длинными пальцами тонких рук.

Сердце её было свободно от горестей и печалей.

Она не знала — или скорее не помнила, — где родилась и выросла. Воспоминания не разбрасывались по временной шкале. То, что — в понимании людей — было вчера, помнилось с той же чёткостью, как и то, что — в понимании людей — было несколько веков назад.

Сердце её было спокойно и не помнило переживаний. По крайней мере, не тех, которые обычно тревожили людей.

У неё не было ни семьи, ни дома, ни жизни — в привычном понимании слов.

Но у неё было имя.

Василиса.

Василиса редко задерживалась в одной и той же точке дольше, чем на несколько дней. Не потому, что не могла усидеть на месте, и не потому, что скучала. Просто гулять во времени и пространстве казалось ей настолько же обыденным, как для простых людей — дышать.

А ещё Василиса редко возвращалась в одну и ту же точку дважды: не будучи обременённой ни осознанием времени, ни переживаниями, она просто не видела в этом необходимости.

Однако места любимые у неё всё же были.

...и места эти…

— Гиблые, ой, гиблые места эти! — с хитрой усмешкой на губах, перекрикивая гудок поезда, сказал машинист. — Болота́ здесь знатные! Простор — ух! Конца и края не видно. Люди каждое лето пропадают. Уходит, бывает, бабонька по ягоды, и так и видели! Старухи говорят, нежить всякая забирает.

— Скажешь тоже, нежить, — с улыбкой отвечал Филипп, доставая из кармана широких штанин коробочку с сигаретами. — В стране, победившей фашизм, нечисть не водится!

— Да как это не водится, если видят её? Когда косулей обернётся, когда — птицей какой. Часто лесорубы рассказывают, говорят, преследуют их в виде сорок да воронов. Даже девушку видели! В голубом платье, коса пшеничная!.. Таких у нас здесь мало водится, точно нежить!

Машинист только знай на лес поглядывает. А лес тихий стоит, ни ветринки. Ели да сосны, да кусты всякие.

Много леса Филипп видывал, да ни разу — с нежитью. Сказок много тоже слыхал, да только не верил никогда.

— Ты мне лучше вот что скажи, начальник, — выдохнув дым, начал Филипп. — Когда состав-то обратно в леспромхоз поедет?

— Да как когда? — удивился машинист. — Строго по расписанию, в шесть вечера.

— Добро, — улыбнувшись, кивнул Филипп, — Тогда до вечера, начальник!

Машинист только беззубой челюстью пошамкал да рукой махнул. И что товарищу на старом разработанном участке понадобилось? Поймёшь тут! Мало ли у молодёжи придури?..

Филипп, однако, цель имел и дорогу знал, а временем был ограничен. Лес здесь был хоть и плотный, еловый, да только первое время: за горкой начинался широколиственный, а ближе к болоту и вовсе редел. В этих местах, в отличие от заезжего разговорчивого машиниста, Филипп Егоров вырос.

Нé жило здесь никого, окромя нескольких пожилых лесорубов с жёнами. Раньше и его старики жили, да умерли давно. Дом покосился, крыша провалилась.

Только не в дом Филипп приехал, в доме души не было. Тянуло его до скрежета на сердце к вытекающему из болота лесному ручью с покатым, поросшим мхом берегом и прозрачной, как слёзы, водой. Иррационально тянуло, глупо, без всякого смысла. Раньше он часто си́живал на пригорке, рассматривая искрящуюся в лучах солнца болотную воду. Слушал, как, напевая песни, хохоча и шушукаясь, собирали клюкву бабки. Давно не было их в живых, и возраст Филиппа подходил к солидной тридцатке… а вот только воспоминания не отпускали и требовали чего-то, чего разум не понимал.

Расточительность — тратить выходной день на такие глупости.

Скажешь кому, засмеют.

Филипп шёл по лесу не торопясь и уверенно, медленно выкуривая сигарету за сигаретой. Лес изменился, но не сильнее него самого: в этом они ещё могли посоревноваться.

Солнце светило ярко и грело. Вокруг кружил рой лосиных мух, жадный до редких в этих местах людей.

Выйдя на болото, Филипп прищурился. Ни травинка не шелохнулась, ни листик на тщедушных, тонких берёзках. Непроглядное болото казалось пустым и безжизненным. Тишина стояла ненастоящая. В такие моменты могло показаться, что даже у солнечного света есть звук: разум искал любые лазейки, лишь бы унять гнетущее безмолвие.

Путь до ручья был долгий и нелёгкий.

Обманчиво устойчивые кочки проваливались под ногами, и уже вскоре сапоги были полны воды.

Когда заветное место уже просматривались издалека, Филипп остановился передохнуть. Подобрав несколько розовых, ещё незрелых клюквенок, он закинул их в рот и поморщился. Кислятина!

Порыв ветра пробрал до костей намокшие ноги.

И чёрт его дёрнул сюда податься? Чего ради? Глупость, самая настоящая глупость.

Стоило только Филиппу разозлиться на себя, как впереди, прямо у ручья, словно из неоткуда возник силуэт девушки. Холодный пот прошиб его, так и застыл Филипп на месте. Упомянул чёрта!..

Девушка, словно не замечая его, — видано ли, не заметить одинокого мужчину посреди пустого болота! — опустилась у ручья на его любимом пригорке и меланхолично уставилась на водную гладь.

Не чувствуя холода, Филипп как завороженный подошёл ближе. На расстоянии пятнадцати шагов он уже видел и белую молочную кожу, и аккуратные черты лица с выделяющимися скулами. Тонкая фигурка облачена в старинное голубое платье, какое сейчас уже не носят, а через плечо коса перекинута.

Голову ему, что ли, напекло?..

Девушка продолжала делать вид, словно не видит его вовсе.

— Откуда будешь? — без приветствия, грубовато спросил Филипп, чувствуя себя дураком. — Что в лесу-то одна делаешь?

Девки испугался!

Да только как посмотрела она, во второй раз прошибло его. Взгляд синих глаз прямой, немигающий.

— Нравится здесь мне, — меланхолично отвечала она и, внезапно хлопая по мху рядом с собой, продолжила: — Присаживайся. Редко мне кто на болоте встречается.

Хмурясь, Филипп сел рядом, гоня от себя глупые мысли.

Ну, забрела ненормальная на болото, его какое дело? Да только слова машиниста сами собой в памяти всплывали.

— Так откуда ты? — буркнул он, смущённо поглядывая на девицу.

Та повела плечиком и спокойно так ответила:

— Самой бы знать, да не помню. Сегодня я здесь, завтра там. Гуляю, куда душенька поведёт.

«Точно умалишенная», — подумалось Филиппу, но мысли свои он придержал.

— Точно сказка, а не жизнь, — вместо этого сказал он.

— Кому-то сказка, кому-то — быль, — пожала плечами девушка и, повернувшись к нему, скользящим и невесомым движением провела пальцем по его виску. — Разум — ключ.

От прикосновения ледяного мурашки по коже побежали.

Филипп даже позабыл, что сапоги надо бы снять да просушить перед дорогой обратно.

— Как зовут тебя?

— Василиса, — впервые за всё время показав эмоцию — улыбнувшись, — ответила она и, задумавшись, замешкалась, но всё же спросила: — А тебя как?

— Егоров Филипп, — сказал он и быстро поправился: — Филя, то есть.

— Хорошо, что не Ваня, — всплеснув руками, весело захохотала она.

Филипп нахмурился.

— Чем же тебе имя Иван не сдалось?

— Ой, не знаю, Филя, — без утайки хихикнув, ответила Василиса. — Не знаю! Чувствую только, что не к добру Ваню мне на болоте встретить.

Как есть сумасшедшая!

Сумасшедшая, но глаз отвести Филипп не мог, как завороженный глядя на удивительную незнакомку, с каждой секундой всё меньше помня о поезде в шесть, да о том, что вовсе здесь забыл.

Казалось, молочная кожа едва-едва заметно на солнце блестела, синие глаза светились, как камни драгоценные, а голос… голос мягкой ватой обволакивал.

— Смеркается, Филя, долго мы тут с тобой просидели, — внезапно словно опомнившись, сказала Василиса. — Домой тебе пора.

Слова огорошили Филиппа. Шесть-то, судя по солнцу, давно прошло!

— А ты? — спросил он, следя, как поднимается с пригорка девица и спускается к ручью.

И, просыпаясь от наваждения, затаив дыхание, глядел, как вместо девицы в голубом платье в отражении вырастает огромная зелёная лягушка.

Филипп сидел, громом поражённый, а Василиса, позабыв о нём мгновенно, мурлыкнула что-то под нос, умыла лицо и, со смехом перепрыгнув ручей, растворилась в пространстве.

В леспромхоз Филипп вернулся только несколько суток спустя. Сначала долго, как пьяный, плутал по лесу, теряясь между реальностью и мороком, а потом всю ночь шёл по шпалам до первого полустанка, где и ждал следующего состава.

Изменила Филиппа встреча с той девицей в лесу (по-другому он её называть боялся), сам не свой стал. Опостылела ему работа, исчез интерес и задор соревновательного духа. Какая разница, сколько его бригада леса завалит, если вокруг существует такое?

Видеть с тех пор Филипп стал больше да помалкивал. Народ советский неверующим стал, позабыли, стёрли из сознаний сказки старые. То домовой в окне мелькнёт, то леший кулаком помашет: мол, ироды, лес мой валят!

Не испытывал Филипп никогда благоговения перед девицами, да только Василиса из головы не выходила. Посмотрит на танцах на одну, другую, а все — обычные!

Женился бы на такой, да только кто он, а кто — она?

Да и как такую словишь? Ступила вперёд — и исчезла, поминай лихом.

Искал Филипп её не раз, да не находил.

Часто теперь в леспромхозе поговаривали:

— А где Филя?

— Да на болоте где-то там пропадает. Клюкву, видать, полюбил!

— Дом себе выцыганил, представляешь? Жениться, говорит, хочу!

— Да на ком жениться-то?

— А чёрт его знает.

Захаживал теперь Филипп чаще в те леса, но больше ни разу Василису не встречал. Ходил молчаливой хмурой тенью, птиц пугал. Машинист разговаривать с ним перестал, слухи пошли: с ума Филя сошёл.

Год изредка на болото наведывался Филя, думал, пока идея в голову не пришла. С тех пор захаживал он каждый выдавшийся выходной, пока наконец не улыбнулась ему удача.

В один солнечный день следующего лета нашлась-таки девица на пригорке. Ноги сами так и понесли Филиппа к ней.

— А выходи за меня замуж! — заявил он в тот день, захохотала она. — Да не смейся, придумал я всё!

— Что же ты придумал, Филя? — со смехом спросила она.

— Да Иван я! Буду Иваном, — твёрдым голосом ответил он. — Ты же сама сказала — ключ в разуме.

Поникла Василиса во мгновение ока, испугалась, съёжилась. Исчезла улыбка яркая, в глазах синих — один ужас.

— Как можно, Филя?.. Нельзя так.

— Полюбил я тебя, Василиса! — возразил он. — Полюбил.

Вернулась в тот вечер Василиса вместе с ним в леспромхоз — потерянная, по сторонам озирающаяся, словно мир в первый раз видевшая, под людскими взглядами жавшаяся. Поженились они с Филиппом скоро, зажили семьёй. Пытался работу ей найти Филипп, да ни для чего она не годилась. Замкнулась, разговаривать перестала. Знай только смотрит, не мигая, да по углам прячется.

Первое время Филипп следил за молодой женой всё, боялся, что ступит в пространство и исчезнет, только больше подобного не случалось.

Шло время, и улыбаться перестала Василиса совсем, и разговаривать даже с ним перестала. Зеркала все из дома выкинула, гостей пускать перестала.

Места себе Филипп не находил, переживал и нервничал. Не знал, что с женой-то делать? Сидела дома, как затворница, ничто её не радовало. Родилась у них дочурка маленькая, прелесть какая симпатичная девчонка: посветлело едва-едва лицо Василисы, да хватило ненадолго.

Злился Филипп, ругался, а все слова, как воду.

Поругался однажды, да загулял… обидел жену, не совсем опостылила она к нему. Ходил собакой побитой, в окна заглядывал. Болото окаянное проклинал, что ниспослало ему бед.

Всему леспромхозу забавой их семья казалась: сплетни сплетничали, смеялись то над красавицей-женой беспутной, то над ним-дураком. Жалели малышку их. Гуляла та по лесу окрестному в одиночестве, как беспризорный волчонок, с детьми другими не водилась, обходила стороной.

Филипп нет-нет, а выпьет и сядет на крыльце сидеть, в даль на закатывающееся солнце смотреть, о жизни своей думать. Выйдет к нему иногда Василиса, опустится на деревянный пол рядом и молчит.

— Не любил ты меня, Филя, никогда, — сказала она как-то, когда искры от заката едва-едва освещали небо. — Да и как можно?.. Лягушка лягушкой.

Достав сигарету из кармана штанин, Филипп глубоко затянулся. Задумался.

— Хочешь, отпущу тебя? — спросил он спокойно.

С женой Филипп согласен не был: любил он её, конечно, да только так ли люди любят? Не знал он, да и откуда ему знать.

— Захотел — взял, захотел — отпустил, — грустно улыбнувшись, произнесла Василиса. — Кто ты? Господь Бог?

— Человек, — буркнул Филя. — Сама же сказала, ключ — в разуме. Во что я верю, то и правда.

Василиса промолчала.

Сидели молча они долго, прежде чем она ответила:

— Тогда веришь ты во что-то неправильное, — и, поднявшись с крыльца, вернулась в дом. — Вера дана человеку для других вещей.

Василиса оставила мужа на улице, хотя жалость скреблась на душе: замёрзнет ведь. Надо было просить зайти с ней.

Сон не шёл. Заглянув к дочери, Василиса обнаружила, что и та не спала. Малышка семи лет тихо лежала в постели, обняв любимую тряпичную куклу и рассматривая потолок.

Любовь так напоминала ей её саму в детстве — в том самом детстве, которое было сотни, тысячи лет назад, — что становилось страшно.

Маленькая, потерянная, тихая девочка.

Василиса ведь и не помнила ничего, пока Филипп не взял её за руку и не увёл в мир. Не помнила ни дома, ни семьи, ни жизни. Не жила, а существовала — тенью блуждая в пространстве. Просыпаться ото сна было страшно.

— Мам, — заметив её, тихо прошептала Люба. — Расскажешь сказку?

Присаживаясь на постель, Василиса тихо спросила:

— Конечно, милая. О чём?

— О царевне-лягушке.

— Ты её слышала уже много раз, — с улыбкой в голосе сказала Василиса. — Может быть, о царевне-лебедь?

Девочка нахмурилась недовольно, как часто делал её отец.

Сердце Василисы сжалось: нет, всё-таки что-то от Филиппа в Любе было. Что-то, что так тяготило его в действительности — неуёмность, жажда, страсть, — и чего не хватало ей самой.

— Хорошо, давай о царевне-лягушке, — смирившись, произнесла Василиса и погладила дочь по светлой голове.

Слушала Люба внимательно, но вскоре уснула. А через много лет, как ей исполнилось шестнадцать, ступила за порог дома и, раздвинув длинными пальцами пространство, исчезла — так её и видели.

Слухи ходили по леспромхозу недолго, совсем малонаселённым к тем временам он стал. Вырубка сокращалась, люди разъезжались. Никому уже и дела не было до странной семьи Филиппа Егорова.

От потери дочери Филипп совсем обозлился — на болото проклятое, себя, жену-ведьму! Связался с дьявольщиной, поделом ему!

Да только Василиса словно помолодела с тех пор. Печалилась, конечно, долго, скучала по дочери, но улыбалась чаще.

— Ведьма ты всё-таки, Василиса! — обвинял её Филипп, зло и раздражённо скалясь вместо ласковых и добрых улыбок. — И дочь твоя — ведьма!

— Знаешь, — отвечала она, мягко гладя его по спине. — Пусть ведьма! Только раньше где-то там гуляла Василиса, а теперь — Любовь. Что лучше?..

Филипп злился, едва не плакал. Не знал, кого обвинять, не знал, что чувствовать. Ключ — в разуме, а не потерял ли он разум, и сам уже не знал.

Любовь возвратилась лишь единожды, когда и леспромхоза-то уже совсем не стало. Вместо некогда бурлящего места — красивые, но покосившиеся деревянные дома с резными наличниками. Побродив по пустым улицам, она с силой открыла скрипучую заклинившую дверь старого отчего дома и остановилась у комода с зеркалом.

Оглянувшись на пустой коридор, Любовь стёрла со щёк слёзы — такие непривычные для неё, уже почти забывшей о жизни до. А потом всё-таки посмотрела в зеркало.

В отражении мелькнула лягушка.