Романс (гет)

— Разве не должны её… беспокоить ноги?

Слова невольно застревают у Алины в горле комком, точно при ангине. Со взрыва на Аптекарском острове прошло три месяца, но воспоминания о пережитом ужасе, об огне и обгоревшей плоти, от запаха которой сводило даже привычный к такому вампирский желудок, всё ещё преследуют, заставляя время от времени содрогаться. Представлять же, каково приходится Наталье, потерявшей в тот вечер свои ноги, невыносимо. Разумеется, Алина навещала её, но всего однажды, когда Наталья только-только вернулась домой, и визит тот, сделанный больше из вежливости, не продлился долго. Смотреть на неё, находиться рядом, говорить слова утешения отчего-то было стыдно, словно сама пронесла взрывчатку на праздник или товарищи-анархисты подсобили. Конечно, Петя никогда не допускал невинных жертв, но мысль эта теперь не приносит Алине ровным счётом никакого облегчения. Хоть и не взрывали никого, но разве мало дурного они творили?

— Боюсь, душевная боль беспокоит её больше. Потому Пётр Аркадьевич и решился на этот званый ужин — чтобы бедняжка смогла отвлечься, — Руневский сидит напротив как обычно, но сильнее сжимает пальцы на набалдашнике трости, смотрит как-то жёстко, и Алина ненароком отмечает, что взгляд его становится таким всякий раз, как речь заходит о террористах. Судьба Натальи хоть и заботит его, но будто бы неразрывно связана для него с работой, и эта мысль, к собственному стыду, приносит Алине какое-то глупое облегчение. Смутившись, она отворачивается к окну, рассматривает людей и здания, мимо которых проносится их автомобиль, и изо всех сил старается избавиться от назойливого, но приятного чувства, будто Руневский с интересом за ней наблюдает. Или даже любуется. Хоть Алине и претит напыщенность вампирского общества, участь белой вороны в этот вечер кажется ей малопривлекательной; именно поэтому она надела неброское, но красивое платье, постаралась уложить волосы как надо, позволила себе лёгкий макияж, и по окончании приготовлений даже вынесла вердикт, что все усилия оказались не напрасны и выглядит она вполне привлекательно.

Оставшаяся дорога к дому Столыпиных проходит в тишине, нарушаемой лишь шумом мотора, от которого с непривычки закладывает уши. Безмолвие, однако, не гнетёт нисколько: если первые месяцы в доме Руневского Алина предпочитала вести затворнический образ жизни, лишь изредка выползая из отведённой ей комнаты, то после поездки в Тульскую губернию, оттуда — в Тобольскую и обратно в Петербург стеснение между ними, свойственное малознакомым людям, само собой сошло на нет.

Алине совершенно безразлично, что о ней подумает подгнившее великосветское общество, но хозяев дома она уважает, и потому первые минуты по приезде её сердце гулко бьётся от волнения. Напрасно: ужин проходит ровно, и хоть она и слышит пару тихих смешков за столом, когда путается в вилках и после неправильно кладёт столовые приборы на тарелку, старается не обращать на них внимание. После вкусного и сытного ужина — в отличие от людей, вампирам среди прочего подавали слабопрожаренное мясо и вино напополам с кровью — все проходят в гостиную, и как в типичном английском романе мужчины и женщины, подчиняясь какому-то заведённому в далёком прошлом правилу, разбредаются по разные стороны, но ненадолго: увлечённые беседой, время от времени переходящей на возбуждённые повышенные тона, зрелые люди и вампиры так и остаются рядом с Петром Аркадьевичем, а вот молодые, пользуясь возможностью пообщаться с дамами, плавно перетекают на другую сторону комнаты.

«Виновница» торжества, Наталья сидит в окружении сестёр, разговаривает с гостями, улыбается, смеётся, светло, но немного устало. Пышные юбка и рукава её бежевого платья стыдливо прикрывают коляску и скрывают зияющую пустоту ниже колен. Все присутствующие наслышаны о её трагедии, узнали новость если не из первых рук, то от сплетников, но каждый, оказываясь неподалёку от Натальи, старательно делает вид, будто ничего страшнее вывихнутой лодыжки с ней не произошло. Алина сиротливо прижимается к стене, желая подойти и всё никак не решаясь. Притворяться, как все остальные, нет ни малейшего желания, да и смысла в этом никакого, но она боится случайно напомнить о событиях того вечера и разрушить тем самым для Натальи иллюзию прежней жизни, той, что была у неё до взрыва и операции.

Чем больше на «дамской» стороне комнаты появляется мужчин, тем шумнее становятся разговоры. В гостиной откуда ни возьмись появляется гитара со сверкающей в мягком свете электрических светильников декой; Алина не без интереса наблюдает за тем, как инструмент проплывает между людьми, передаваемый из рук в руки, пока, наконец, не оказывается перед той, чьего внимания она так старательно избегала весь вечер. Наталья едва слышно возражает, больше из вежливости и смущения, чем от нежелания играть, но, в конце концов, принимает гитару и устраивает её поудобнее на своих коленях, стараясь переносить вес инструмента на лежащую на подлокотнике левую руку.

— Право, я не знаю, что сыграть. Ваша просьба сбила меня с толку своей внезапностью, и, кажется, я позабыла все романсы, — говорит она, весело прищурив глаза, но наперекор своим же словам зажимает пальцами струны и каких-то пару мгновений спустя начинает играть. Песня, которую она исполняет, Алине не знакома, но приятный голос Натальи добавляет меланхоличному, близкому к народному звучанию мелодии сдержанной тоски. Невольно Алина отстраняется от облюбованной стены и встаёт позади собравшихся слушателей, так, чтобы видеть лицо исполнительницы. Несмотря на ту печаль, что слышна в её голосе, Наталья вовсе не кажется подавленной, напротив, изредка косясь на гриф гитары, она старается обратить своё внимание на каждого гостя и каждому дарит по строчке романса и мягкий спокойный взгляд.

Наконец, и Алине достаются её приподнятые в грустной улыбке уголки губ, и проникновенный взгляд, и дрожащие на ресницах слёзы, и безутешный вздох перед пропетой строкой:

— С молодою женой мой соперник стоит...

От неожиданности и испуга Алина слегка вздрагивает и выпрямляет спину, будто не посреди гостиной стоит, а на плацу, обдуваемая всеми ветрами. Щёки вмиг обдаёт пламенем. В голове вихрем проносятся воспоминания о вечере взрыва, только совсем не те, от которых до сих пор стынет в жилах кровь, а более светлые. Как Наталья, сбивчиво шепча, просила намекнуть Руневскому пригласить её на танец, как она оборачивалась, выходя с ним под руку в центр залы, и смущённо, но радостно смеялась. А видела ли она, как следом он пригласил Алину, наблюдала ли за тем, как они кружились в вальсе, не замечая никого вокруг? Видела ли, как сегодня они без колебаний сели рядом за столом, как он изредка наклонялся к ней и шептал на ухо, но вовсе не милые глупости, как могло показаться со стороны, а обычные подсказки, какую из десятка вилок необходимо брать? Разумеется, видела. И сделала выводы, не соответствующие действительности. Правда, в последнее время у Руневского стало входить в привычку помогать ей надевать пальто, словно она кисейная барышня какая-то, но это не имеет никакого значения.

Жениться на ней он уж точно не собирается.

Как только Наталья заканчивает петь и в последний раз проводит пальцами по струнам, окружающие, даже те, кто был увлечён серьёзными разговорами по ту сторону комнаты, начинают апплодировать, и Алина, мечущаяся между двумя равными по силе желаниями, заговорить и сбежать, бездумно повторяет за ними. Ссылаясь на лёгкое недомогание, Наталья передаёт гитару своей старшей сестре Марии, и та с готовностью принимается развлекать гостей более весёлыми песнями. Алина же собирает волю в кулак и ступает вперёд. С каждым шагом сердце всё сильнее колотится в груди, с каждым шагом становится громче шум в ушах, а в голове роятся мысли: «Не хватало только любовной драмы. Она же спасла меня. И была со мной очень мила и дружелюбна. А я ей чем отплачиваю?»

— Наташа, я поражена твоей стойкостью, твоей силой духа. Заклинаю тебя, будь осторожнее. Человеческая жизнь так хрупка, — незнакомая Алине дама в вычурном бордовом платье будто из ниоткуда возникает прямо перед Натальей, чья реакция не оставляет никакого сомнения в неискренности женщины.

— Благодарю за заботу, Лариса. Врачи заверили меня, что я проживу долгую и полную жизнь, но мне льстит твое беспокойство.

Заметив, как неприятно Наталье общество этой женщины, Алина прикрывает рот кулаком и покашливает достаточно громко, чтобы привлечь внимание. Не слишком вежливо, зато действенно: дама в бордовом сразу оборачивается, окидывает её пренебрежительным взглядом, но исчезает так же стремительно, как и появилась.

— Ваша приятельница? — позволяет себе ухмылку Алина, как только замечает, с какой благодарностью Наталья смотрит на неё.

— Да, нас связывает взаимная ненависть.

— Никогда бы не подумала, что вы можете ненавидеть.

— Не воспринимайте мои слова буквально, — едва слышно хихикает Наталья и продолжает говорить ещё тише, чем прежде: — Лариса Анатольевна всего лишь презирает меня за человеческую природу, однако не может в открытую сказать об этом дочери первого министра, вот и злится. Её несносное поведение меня утомляет.

Теперь она вовсе не кажется Алине расстроенной, напротив, к ней вернулось прежнее благодушное настроение. Быть может, Наталья всего лишь прониклась исполняемой песней и в действительности ни на что не намекала, не обвиняла? Алина могла бы пойти на попятную, но, посвятив половину вечера бесцельному наблюдению за людьми, она твёрдо решила, что не станет им уподобляться и по обыкновению будет честна.

— Наталья Петровна, ваша песня... Мне жаль, если вы подумали, будто...

— Я не дурочка и не слепая, Алина Сергеевна, — немного раздражённо перебивает её Наталья, но тут же смягчается. — Потому я и исполнила этот романс: хотела, чтобы вы, наконец, подошли и завели этот разговор, и тогда я смогла бы от всей души пожелать вам двоим счастья. Полагаю, преждевременно.

В её словах Алина не слышит ни капли фальши, и с души постепенно спадает тяжкий груз, камнем давивший на грудь последние минуты. Вслед за этим грузом оседает и она сама, садится на свободный стул рядом с коляской, скрещивает руки и совсем не аристократично сутулится.

— Я не понимаю, что происходит. Но чувствую себя неуютно, будто влезла во что-то.

— Ни во что вы не влезли, — возражает Наталья в ответ на признание и, столкнувшись с недоверием, появившимся на лице Алины, продолжает: — Взгляните, сколько здесь замужних дам собралось. Вот хоть Лариса Анатольевна. Со свадьбы прошёл всего год, и за один только этот год её супруг, богатый дворянин, успел проиграть четверть своего состояния. Она, в свою очередь, закрутила мимолётный роман с лакеем. Говорят, когда её муж узнал об этом, то в запале спустил целую обойму револьвера, пытаясь застрелить любовников. Зато как они воркуют на людях, просто идеал супружества! И они даже не понимают, что своим поведением привлекают лишнее внимание: ни одна гармоничная пара не будет так навязчива в своих проявлениях нежности.

Среди гостей Алина находит взглядом уже знакомую ей Ларису. Та едва не висит на мужчине, который не может быть никем иным, кроме как её супругом. То и дело она проводит пальцами по его руке, шее, груди, даже усы его успевает пригладить, и при этом лучезарно улыбается, обнажая ровный ряд белых зубов; он же ведёт себя сдержаннее, но лишь самую малость. От представшей перед её взором приторной картины Алина неприязненно морщится.

— К чему вы мне это рассказываете?

— Такой «идеал» мне не нужен, — просто отвечает Наталья, а затем наклоняется ближе, опираясь на подлокотник, и переходит почти на заговорщический шёпот. — Он никогда не смотрел на меня так, как смотрит на вас. И никогда не посмотрел бы. Признаться, сейчас я понимаю, что и в моих чувствах к нему больше симпатии, доверия и уважения, нежели любви. Согласитесь, не лучшее начало. Разумеется, я хотела бы выйти замуж и создать семью, но связывать свою жизнь с человеком, которому я безразлична, а потом целую вечность притворяться, как мы с ним счастливы, — это выше моих сил. Поэтому даже не думайте винить себя в чём-либо.

Слова её приносят Алине долгожданное успокоение, но вместе с тем поселяют в сердце новые сомнения. Она вновь вспоминает тот вечер, когда произошёл взрыв, и их с Руневским вальс. Неужели ей тогда не показалось?..

— На самом деле, я вам очень признательна.

— За что? — недоумённо спрашивает Алина, не освободившаяся до конца от волнительных минут прошлого и вырванная вдруг в реальность.

— Лишь благодаря вам мой последний в жизни танец был с Александром Константиновичем, а не с кем-то другим, кто мог бы оттоптать мне напоследок все пальцы. Вы уберегли меня от незавидной участи.

На глазах Натальи выступают слёзы, и только теперь Алина понимает их причину: она оплакивает вовсе не потерянную любовь, а ту любовь, которой у неё может никогда уже не случиться.