Ветер да ускорит твои ноги (джен)

Ветки бьют в лицо — хлёстко, больно. Дыхание срывается. Беги, Паргалы, беги. В тебя верит твой султан. Твой друг... А друг ли? Мысли мечутся, несутся на последнем дыхании вместе с ним. Ни одна задержаться не может. Это испытание сначала казалось реальным шансом, да на деле даётся ему тяжко. Не этого ли ожидал повелитель? Помучить решил напоследок... Друг не послал бы, не поставил в такие условия, простил бы! Да и можно ли называть так — друг — великого султана? Опять сомнения, снова и снова. Сбивают не только дыхание, но и нарушают равномерность бега. Ибрагим спотыкается, но удерживается, дальше бежит. Хозяин — больше подходит. Хозяин — вот верное слово. И слово это бьёт не хуже веток. Как кнут — резко и обжигающе, прокатываясь волной боли по всему телу. Маленький мальчик внутри верить не хочет. Юноша со скрипкой, смешливый и умный, верить не желает. Мудрый и опытный визирь закрывает мысленно уши, чтобы не слышать стучащего слова. Но от себя не убежишь. Нет! Он будет верить — до конца. Потому что повелитель верит. Верит в него. Нельзя предавать такую веру. Ибрагим должен верить!

К звуку собственных шагов примешивается другой звук. Тяжёлые, торопливые. Преследователь догоняет. Силён и ловок великий визирь, да у догоняющего есть преимущество — молодость и выносливость. Ибрагим-паша напрягает в отчаянии мускулы: ему нужно вернуться, ему нужно добежать. Светлой дымкой встают перед ним лица и его семьи прошлой — отец да брат, и его семьи нынешней — повелитель, Хатидже, дети... Отдельно в мыслях маленькая девочка, так похожая на Нигяр. Ей, растущей без матери, он тоже нужен. Может, даже сильнее, чем остальным. Но думать об этом некогда. Если справится, по-другому многое станет. Если сможет... А сейчас главное — бежать. Соберись, Ибрагим, не сдавайся.

* * *

Великий визирь Ибрагим-паша всегда доверял своим чувствам. Вот и в этот день плохое предчувствие охватило его с самого утра, с первого взгляда, брошенного на хмурое небо. Такое небо видеть бы зимой, когда суровые ветры с завываниями носятся по земле, когда, несмотря на все усилия, невозможно прогреть дворец полностью. Всегда это ощущение колебания на границе между холодом и теплотой. Как и вся его жизнь в сущности. Настроение испортилось так же стремительно, как и погода. Даже лучезарная госпожа, впервые за несколько месяцев улыбнувшаяся ему, показалась знаком грозы приближающейся... Или не ему подарила лёгкое движение губ — не был уверен Ибрагим в том. Да и что может сказать улыбка той, что некогда была самой желанной, недоступной и прекрасной? Светлая мечта не визиря тогда ещё великого Османского государства, а маленького несмышлёныша почти — Тео из Парги.

Сердце сжимается от горестных дум: «Что наделал ты, Тео? Кем стал? Где ступил на путь неправедный, заигрался? Как другая женщина разум помутила?» И ответов не находил. Как и не мог сказать, что не любил и всё ещё не любит Нигяр. Как соединилась в нём эта любовь ли, страсть ли с любовью к той, что звездою была путеводной среди всех бурь и невзгод мира окружающего? Выбрать-то он выбрал, так и есть. И по долгу выбрал, и по любви. Но отчего встаёт перед глазами образ, который страстно забыть хочется? Тео, Тео, запутался ты. Может, оттого твои чувства и подсылают знамение дурное, в каждой безделице видят плохой знак? Хмурое небо не более, чем предзнаменование дождя, а улыбка Хатидже и вовсе добрый знак — сменила госпожа гнев на милость.

Ибрагим старается улыбнуться в ответ. Губы растягиваются в улыбку — надеется он, что не гримаса страшная на лице. На сердце всё так же тяжесть лежит. Госпожа смотрит внимательно — в глазах её, как кажется, холодная льдинка чуть подтаивает. И не выглядит более Хатидже столь отстранённой, словно статуя, коих полно в его саду... Да уж, когда, восхищаясь великими произведениями искусства, привёз сии трофеи, не думал даже, что проклятье навлечёт на свою голову — и рядом с ним встанет скульптура ожившая, вместо пылающей внутренним огнём Хатидже. Может, не зря османы боятся скульптур, людей так точно изображающих? Идолопоклонничество... Недоверие к нему, что и так полыхало, не думая даже затихнуть, лишь сильнее стало. И не объяснишь же всем пашам. Да что паши! Народ тоже всполошился.А это уже серьёзнее. И хотя повелитель прямо не запрещал, но не знать настроения своих подданных не мог. Вода и камень точит. Не размыл ли и доверие между ними?

— Я давно не слышала звуки вашей игры, — внезапно, прерывая его раздумья, говорит Хатидже, опуская взгляд. — Мне кажется, стены наших покоев не помешало напитать чарующими звуками скрипки.

Голос её звучит хрипло и так ранимо — с тем же надломом, что был у совсем ещё юной Госпожи его, привыкшей к страданию и потерям. Раньше хотя бы она страдала не из-за него. В сердце снова вонзается иголка: когда-то ведь пообещал, что путь их, совместный, розами устлан будет, что никакие злые ветры не разлучат их.

Сердце Ибрагима на мгновение застыло, а затем забилось с неистовой силой. Вдох, выдох, вдох... Дыши, Ибрагим, дыши, Тео. Даже если сейчас страдает Хатидже, но сама, первая заговорила. После месяцев односложных ответов и гневных оскорблённых взглядов, ветер будто бы переменился. Это уже не улыбка, где ошибиться легко любому мудрецу, читающему по лицам. Знать, действительно корабль их любви на правильный лёг курс. Донесёт, возможно, до счастливых берегов. Теперь надо осторожнее быть, шаг каждый продумывать. Вокруг стихия бушует, вот-вот разрушить может счастье хрупкое, мраморно-хрустальное.

— Я надеюсь, что дела государства сегодня смогут отпустить меня чуть раньше, Госпожа, — сейчас он ненавидит себя за эти слова. Так хочется остаться, провести день с Хатидже. Чтобы улыбка её окрепла, чтобы мерцали глаза её, как прежде, заслушавшись, засмотревшись на выводимой музыкой узор. Так давно у них не было ни дня спокойного, ни ночи страстной. Так давно стали они не Ибрагим и Хатидже, а госпожа и её муж. Заигрались оба. Он — в попытках укрепить значимость свою, соединить прошлое с настоящим, найти тепло вновь. Ну а госпожа, наконец, стала истинной султаншей. Неумолимой. Властительницей. Но невозможно остаться — и он понимает это, понимает и Хатидже. Повелитель зовёт его, важнее нет ничего. А может, и правильно это — может, просто невозможно уже распутать те оковы невидимые, что по рукам и ногам оплели и его, и Хатидже. Оковы лжи, пренебрежения, власти. Может, вовсе не освободиться им, не соединиться вновь. Разбитую чашку не склеишь. Так что, наверное, к лучшему это.

Но всё же, когда наступает время покинуть ставшие уже родными стены дворца, Ибрагим не может не вздохнуть — иногда его долг, его служение слишком высокую цену забирают.

Как всегда, когда проходит по богато убранным аллеям сада, раскинувшегося перед Топкапы, сердце бьётся сильнее. Как и тогда, когда взгляд натыкается на высокую, крепкую фигуру, почтительно склонившуюся перед проходящим. Садовник. Ирония Османского государства — тот, кто красоту и жизнь дарит растениям, тот же и жизнь забирает. Всё-таки среди султанов Османской империи встречались крайне изобретательные люди. Выбрать на роль палача созидателя и создателя... Первое слово повелителя — и схватят крепкие руки верёвку шёлковую, да накинут на шею неугодную. Не зря же на должность эту отбирали именно таких — покорных, могучих, исполнительных.

— Ибрагим, — приветствует его повелитель взглядом из-под бровей. Сердце сжимается — кажется, что не слышит он в голосе прежней теплоты. Впрочем, давно уже не слышит, не будет в этом лукавить. Хотя бы самому себе. — Доложи, как дела обстоят наши, есть, что мне знать надо в первую очередь.

«А ведь когда-то братом называл», — с тоской думает Ибрагим, прилежно отчитываясь, исполняя долг великого визиря. Раньше думал, что друга обрёл, хоть никогда и не забывал, кто перед ним. В Манисе легче было — там повелитель был Сулейманом. Хотя бы в его голове. А теперь и там тоже высокородное «повелитель» поселилось. Чем выше взлетала звезда Ибрагима, тем сильнее отдалялось сердце повелителя, рушились связи дружеские. Да, когда-то он был наивным глупцом, искренне считал того, кто выше несоизмеримо другом. Может, проблема в том, что повелитель так никогда и не думал? Один из множества слуг, хотя нет, хуже — рабов. Слуги — это все подданные. А он вещь. Хорошая, качественная вещь.

— Я знаю всё, Ибрагим, — коротко говорит повелитель, лишь только он закончил. Словно бы ждал, словно бы этот доклад лишь поводом был оттянуть. Впервые смотрит прямо в глаза — в них читает Ибрагим свою вину,хоть и не понимает, какую именно оплошность сменили ему сегодня. Но не это страшно — видит он там и свой приговор. Без слов понятно. Одного взгляда мельком хватает — и Ибрагим отводит взгляд, глядя на плитки у носков его сапог. Горло сжимается заранее — не выбраться ему сегодня из дворца. Не вернуться к Хатидже, не сыграть ей боле. Сегодня оборвётся струна — его последняя струна.

Сопротивляться он не станет — у него есть ещё гордость, чтобы не метаться в панике безнадёжно. Выхода нет — так он умрёт с достоинством. Как положено воину.

Повелитель медлит. Ждёт чего? Ибрагим не понимает. А повелитель вздыхает тяжко, словно груз на плечах держит, камень огромный. Вот-вот упадёт — и погибнет под ним и великий визирь, и мальчишка Тео. И не останется никого. И ничего — ни службы верной, ни связи дружеской, братской почти.

— Вина твоя безмерна, — голос повелителя обманчиво мягок. Но под мягкостью этой стальные когти скрыты, проникающие вглубь и разрывающие. Ибрагим всё так же безмолвствовал, напряжённо размышляя, какой из его необдуманных поступков стал последней каплей, опрокинувшей столпы их взаимоотношений. Измена Хатидже? Да, она стала весьма серьёзным ударом. Повелитель был в печали и ярости одновременно, когда одна рыжая ведьма поведала ему о том. И всё же — сколько воды утекло? Хотел бы — давно бы казнил. Значит, другое что. Может, ослепившее его и помутившее рассудок неистовое чувство, когда пылая им назначил сам себя султаном главнокомандующим? Предатель Искандер Челеби не преминул воспользоваться случаем, хотел, видно, на его место сесть. Однако сам же и поплатился. Нет, не то. Ибрагим внезапно холодеет. В разуме молнией мелькает обрывок мысли: что, если султану донесли об этом сравнении с львом и дрессировщиком? Да, повелитель горд, он не потерпит такого обозначения отведённых ролей. Забылся Ибрагим, слишком уж верил, что его повелитель всегда помилует. Вот и вырвалось в минуту дурную слово глупое.

— Повелитель, — осторожно прощупывает он почву. Неужели удача сегодня оставит его? Хоть и понимает, но верить в скорый конец совсем не хочется. — Дозвольте объяснить...

— Поздно, Ибрагим, — а вот теперь в голосе откровенная сталь сквозит, режет на куски. — Всё тобой уже сказано. Велики твои прегрешения.

Ибрагим поднимает, наконец, взгляд, встречаясь со взглядом своего господина. И повелитель смотрит прямо в глаза, во взгляде — боль. «Что ты наделал, Паргалы?» — во взоре его. Ибрагим понимает, что действительно не оставил ему выбора. Заигрался. Думал, что стал частью мира этого. А на самом деле никогда и не приближался к нему. Всегда чужеземец, всегда чужой. Думал, что друга нашёл, с которым прошагали путь такой. Да только забыл, что не может быть дружбы меж хозяином и рабом.

— Но я дам шанс тебе, — меж тем говорит повелитель. — Заслуги прошлые твои для государства нашего не останутся неотмеченными — ждёт тебя путь длинный. Дадим тебе возможность жизнь свою спасти. Ежели сумеешь пройти через сад невредимым, то знак будет свыше. Сможешь ты уехать после этого куда глаза глядят. И никогда не возвращаться.

Ибрагим неверяще смотрит на повелителя. Мог бы — просто казнил. Но повелитель выбирает другой способ. Почему он делает это? Может ли хозяин так поступать со своим слугой? Не говорит ли это просто о желании избавиться от него, Ибрагима, любыми способами, да ещё и по возможности не на глазах? Или же так поступает друг? Шанс даёт! И какой! Вполне пригодный для избавления от смертельной опасности уже, казалось, обхватившей шею смертельным захватом. Он молод, сможет пройти через Сады — не догонит его садовник. А значит, повелитель... Возможность даёт не только на спасение. На свободу и возвращение к своей семье. Если пройдёт он через Сады, то сможет забрать отца, брата... Всех, кого сможет, да и вернуться навсегда на родину.

Мучительно больно становится, когда понимает, что Хатидже и Осман с Хуриджихан никогда с ним не поедут. Они — члены правящей династии Османов. Повелитель не пойдёт на это. Не отпустит. Или же? Удача уже расправила вновь сложенные было крылья над ним, неужели оставит его в дальнейшем? Нет, сейчас выжить главное. А потом уже... Он придумает что-то. Уговорит. Убедит. Сейчас же главное — выжить! О мотивах поступка повелителя, о сохранении своей семьи в полном составе можно подумать уже в безопасности. Когда Азраил уже не будет стоять за плечом, протягивая ледяную ладонь к душе его. Да, он сможет.

И Ибрагим, глубоко поклонившись, быстрым шагом, ускоряясь с каждым мгновением, бежит по знакомой дорожке к Садам. Когда-то именно здесь он встречался тайком с Хатидже, замирая от опасности и одновременно упиваясь ею. Сейчас снова что-то похожее — опасность. Он ещё не видит садовника, но знает: тот близко. Однако сейчас чувство это его не будоражит, не придаёт сил. Напротив, оно впускает липкий страх внутрь. Ибрагим старается не думать, что будет, если ноги его не ступят на долгожданные камни придворцовой площади. Зрение, слух, тело — всё напрягается. Однако он успевает услышать брошенное вслед ему очень тихое от повелителя:

— Ветер да ускорит ноги твои...

И сердце его наполняется радостью. Повелитель верит в него! Он желает спасения своему верному Паргалы! Ибрагим начинает бежать: теперь он точно должен справиться, он не может подвести ни себя, ни повелителя. Не раздумывая, ныряет в зелёные заросли, которые сейчас внезапно непроходимыми стали казаться.

* * *

Ибрагим не понимает уже, куда бежит. Главное — вперёд. Выход из садов близко. Ещё шаг — и жизнь. Впереди — площадь. И камни, выстилающие её, будут свидетелями победы. И его, и повелителя, что сумел отыскать лазейку для своего... друга. Один шаг. Однако времени уже не остаётся. Шёлковый шнурок захлёстывает шею. Физическая боль пронзает и лишает последних крох дыхания. Прости, повелитель. Сегодня одной веры было мало...