Не всем королькам петь (джен)

Мать отчего-то не смотрит на нее, только крепко держит за руку, спускаясь по узкой, крутой горной тропинке. Отец, молча стоящий в дверном проеме с широко расставленными ногами, остается за спиной, как и два маленьких брата, выглядывающих по разные стороны его крепких бедер. В дальнем углу сакли мелькает тень бабушки и деда, склонившихся к горшку с бараниной.

— Нас ждут, Айгуль.

Они молча идут вдоль обрыва. Проснувшиеся птицы безмятежно поют в ветвях, едва тронутых нежной зеленоватой дымкой только распустившихся почек. Вдалеке желтеют поля с пожухлой, неуродившейся пшеницей и сгнившей рожью, а за ними протираются степи с блеющими овцами и далекие холмы.

По правую руку, на склоне, рассыпаны жемчужинками маленькие сакли. Рассвет только недавно прогнал ночные сумерки и стелющийся туман, но в крошечных окнах еще виднеется тусклый свет от очагов.

— Корольки вон скачут, эка прыткие, — произносит мать, кивнув в сторону высокого кустарника. — Ты в детстве им подражала, помнишь? Глазенки расширишь да — фьюить! Фьюить!

Айгуль не помнит. Корольки всегда кажутся ей немного сердитыми, нахохлившимися со своей желтой полосочкой на голове, а уж хорошо петь и вовсе не умеют. Куда им до соловьев! И все же ей приятно их незатейливое щебетание. Они — такие же дети природы, как адыгэ — дети гор.

— Мама, куда мы идем?

Мать молчит, только незаметно ускоряет шаг. Айгуль мерещится, что она с какой-то внутренней силой сжимает челюсть, отчего ее островатый подбородок сердито выпирает вперед.

Так вот куда они так торопятся! Волнение, охватившее ее от странного молчания матери, исчезает. Внизу, у реки, стоят груженые арбы. Айгуль их хорошо знает: это татары привезли продавать да обменивать всякую всячину, какую только возможно вообразить. Здесь можно найти пушнину, соль и специи, так любимые адыгами, драгоценности, ткани, платки, расшитые шали и шапочки, муку, овес — все, что душа только может пожелать. Ребятишки из аулов, прознав о таких маленьких ярмарках, приходят сюда толпами — и глазеют. Денег ни у кого из них нет. В урожайные годы можно обменять уродившиеся ячмень, овес и пшеницу на необходимые в хозяйстве вещи. В неурожайные же местные предлагают чудесный воск и тягучий мед, но этого частенько недостаточно.

Айгуль с любопытством осматривается, ходит от арбы к арбе, пока мать о чем-то жарко спорит с низкорослым коричневым от загара татарином. Потом они спешно ударяют по рукам, мелькает звенящий узелок из красного сукна, и мать, повернувшись к повозкам сгорбленной спиной, торопится обратно в просыпающийся аул.

— Мама! Мама, подожди! — кричит Айгуль, бросаясь за ней. — Ты разве ничего не посмотришь? Куда же ты?

Крепкие мужские руки обнимают ее сзади, с силой удерживают на месте, так что становится трудно дышать.

— Куда это ты собралась, красавица темноглазая? Моя ты теперь, моя. Продали тебя за десять серебряных акче.

"Куда же ты без меня, мама?"

Айгуль цепенеет, покорно позволяет усадить себя в арбу рядом с другими — плачущими — девушками и только впивается взглядом в удаляющуюся фигуру матери в синем платье. Та становится все меньше, меньше, наконец сливается с серой землей склона, и ее исчезновение проводит острую, глубокую, как кинжальная рана, черту между прошлым и настоящим.

Айгуль не плачет. Нет слез. Ни слезинки. Только тихонечко произносит: "Фьюить", но тут же ловит предупреждающий, грозный взгляд татарина-надсмотрщика, смыкает тонкие губы. Молчать, молчать.

Как там ее сердитые корольки? Щебечут, небось, свободно, в кустах лещины. Им не прикажешь, разве что поймаешь в клетку.

Айгуль много раз слышала, как тот или иной глава семейства продавал или выдавал свою дочь за чужака, чтобы получить бакшиш. В свои семнадцать лет, будучи любопытной и бойкой по натуре, Айгуль наслышалась множество историй о женщинах своего народа, навсегда покинувших родину по разным причинам. Одних поймали во время набегов и увели в плен, других выдали замуж по уговору, третьих продали из-за жалости, чтобы не умерли с голода. И хоть любой адыг адыгу — брат, но печали маленькой сакли непонятны жителям просторной, теплой и высокой.

Айгуль слышала бесконечные разговоры матери и отца о бедственности их положения: пасекой они не владеют, живут довольно скромно, только маленький кусочек поля до сих пор спасал их от смерти. Раньше они кое-как перебивались, просили помощи у соседей, но и детей в последний неурожайный год было на трое меньше, а теперь — как прокормить столько ртов? Бабушка, дедушка, да лежачая, почти слепая бабушка Гуля, мать отца, да двое сыновей и две подрастающие дочери-погодки, и старшая — Айгуль.

Десять акче — и они смогут прожить зиму, иначе — унижение и смерть.

Поэтому мать так ласкала ее вчера, приголубила, не могла насмотреться, все хвалила, а Айгуль гадала, к чему же такая нежность. Обычно матери было не до того: хозяйство затягивает в водоворот дел.

Кнуты свистят в воздухе, и арбы медленно трогаются с места, поднимая облака пыли. Постепенно девушки утирают горькие слезы, любуются холмами, залитыми прозрачно-золотистым светом, будто наброшенной вуалью, покачивают головами в такт тряске. Никто из них никогда не ступал за пределы аула, и теперь они помимо своей воли оказываются в огромном мире, исчезающем за горизонтом. Тоненькие, с огромными газельими глазами, затянутые в корсеты, которые уже никогда не развяжут сильные пальцы, не разрежет нетерпеливый кинжал мужа — они замирают в ожидании встречи с неизвестным.

И Айгуль замирает вместе с ними.