Не всем королькам петь (джен)

Мать отчего-то не смотрит на нее, только крепко держит за руку, спускаясь по узкой, крутой горной тропинке. Отец, молча стоящий в дверном проеме с широко расставленными ногами, остается за спиной, как и два маленьких брата, выглядывающих по разные стороны его крепких бедер. В дальнем углу сакли мелькает тень бабушки и деда, склонившихся к горшку с бараниной.

— Нас ждут, Айгуль.

Они молча идут вдоль обрыва. Проснувшиеся птицы безмятежно поют в ветвях, едва тронутых нежной зеленоватой дымкой только распустившихся почек. Вдалеке желтеют поля с пожухлой, неуродившейся пшеницей и сгнившей рожью, а за ними протираются степи с блеющими овцами и далекие холмы.

По правую руку, на склоне, рассыпаны жемчужинками маленькие сакли. Рассвет только недавно прогнал ночные сумерки и стелющийся туман, но в крошечных окнах еще виднеется тусклый свет от очагов.

— Корольки вон скачут, эка прыткие, — произносит мать, кивнув в сторону высокого кустарника. — Ты в детстве им подражала, помнишь? Глазенки расширишь да — фьюить! Фьюить!

Айгуль не помнит. Корольки всегда кажутся ей немного сердитыми, нахохлившимися со своей желтой полосочкой на голове, а уж хорошо петь и вовсе не умеют. Куда им до соловьев! И все же ей приятно их незатейливое щебетание. Они — такие же дети природы, как адыгэ — дети гор.

— Мама, куда мы идем?

Мать молчит, только незаметно ускоряет шаг. Айгуль мерещится, что она с какой-то внутренней силой сжимает челюсть, отчего ее островатый подбородок сердито выпирает вперед.

Так вот куда они так торопятся! Волнение, охватившее ее от странного молчания матери, исчезает. Внизу, у реки, стоят груженые арбы. Айгуль их хорошо знает: это татары привезли продавать да обменивать всякую всячину, какую только возможно вообразить. Здесь можно найти пушнину, соль и специи, так любимые адыгами, драгоценности, ткани, платки, расшитые шали и шапочки, муку, овес — все, что душа только может пожелать. Ребятишки из аулов, прознав о таких маленьких ярмарках, приходят сюда толпами — и глазеют. Денег ни у кого из них нет. В урожайные годы можно обменять уродившиеся ячмень, овес и пшеницу на необходимые в хозяйстве вещи. В неурожайные же местные предлагают чудесный воск и тягучий мед, но этого частенько недостаточно.

Айгуль с любопытством осматривается, ходит от арбы к арбе, пока мать о чем-то жарко спорит с низкорослым коричневым от загара татарином. Потом они спешно ударяют по рукам, мелькает звенящий узелок из красного сукна, и мать, повернувшись к повозкам сгорбленной спиной, торопится обратно в просыпающийся аул.

— Мама! Мама, подожди! — кричит Айгуль, бросаясь за ней. — Ты разве ничего не посмотришь? Куда же ты?

Крепкие мужские руки обнимают ее сзади, с силой удерживают на месте, так что становится трудно дышать.

— Куда это ты собралась, красавица темноглазая? Моя ты теперь, моя. Продали тебя за десять серебряных акче.

"Куда же ты без меня, мама?"

Айгуль цепенеет, покорно позволяет усадить себя в арбу рядом с другими — плачущими — девушками и только впивается взглядом в удаляющуюся фигуру матери в синем платье. Та становится все меньше, меньше, наконец сливается с серой землей склона, и ее исчезновение проводит острую, глубокую, как кинжальная рана, черту между прошлым и настоящим.

Айгуль не плачет. Нет слез. Ни слезинки. Только тихонечко произносит: "Фьюить", но тут же ловит предупреждающий, грозный взгляд татарина-надсмотрщика, смыкает тонкие губы. Молчать, молчать.

Как там ее сердитые корольки? Щебечут, небось, свободно, в кустах лещины. Им не прикажешь, разве что поймаешь в клетку.

Айгуль много раз слышала, как тот или иной глава семейства продавал или выдавал свою дочь за чужака, чтобы получить бакшиш. В свои семнадцать лет, будучи любопытной и бойкой по натуре, Айгуль наслышалась множество историй о женщинах своего народа, навсегда покинувших родину по разным причинам. Одних поймали во время набегов и увели в плен, других выдали замуж по уговору, третьих продали из-за жалости, чтобы не умерли с голода. И хоть любой адыг адыгу — брат, но печали маленькой сакли непонятны жителям просторной, теплой и высокой.

Айгуль слышала бесконечные разговоры матери и отца о бедственности их положения: пасекой они не владеют, живут довольно скромно, только маленький кусочек поля до сих пор спасал их от смерти. Раньше они кое-как перебивались, просили помощи у соседей, но и детей в последний неурожайный год было на трое меньше, а теперь — как прокормить столько ртов? Бабушка, дедушка, да лежачая, почти слепая бабушка Гуля, мать отца, да двое сыновей и две подрастающие дочери-погодки, и старшая — Айгуль.

Десять акче — и они смогут прожить зиму, иначе — унижение и смерть.

Поэтому мать так ласкала ее вчера, приголубила, не могла насмотреться, все хвалила, а Айгуль гадала, к чему же такая нежность. Обычно матери было не до того: хозяйство затягивает в водоворот дел.

Кнуты свистят в воздухе, и арбы медленно трогаются с места, поднимая облака пыли. Постепенно девушки утирают горькие слезы, любуются холмами, залитыми прозрачно-золотистым светом, будто наброшенной вуалью, покачивают головами в такт тряске. Никто из них никогда не ступал за пределы аула, и теперь они помимо своей воли оказываются в огромном мире, исчезающем за горизонтом. Тоненькие, с огромными газельими глазами, затянутые в корсеты, которые уже никогда не развяжут сильные пальцы, не разрежет нетерпеливый кинжал мужа — они замирают в ожидании встречи с неизвестным.

И Айгуль замирает вместе с ними.

Огромный невольничий рынок Измира поражает Айгуль соседством радости и боли. И если горечь в основном мелькает в глазах рабов, то счастье испытывают и продавцы, и покупатели, и живой товар. За время утомительного путешествия Айгуль поняла, что судьба невольницы зависит от одного Аллаха: счастливого случая, который он пошлет, и от той красоты, которой он же и наделил. Чем красивее рабыня, тем больше на нее спрос и тем меньше вероятности, что она отправится на грязные работы.

Сперва татарские торговцы хотели продать ее хану, но тот, едва взглянув на девушку, сделал странный взмах рукой — и путь Айгуль продолжился. Дни на каике она почти не помнит: они прошли в темном, грязном, вонючем трюме, под качку волн и крики чаек. Она обхватывала себя руками, зажмуривалась и вспоминала родной аул, уютную саклю, сердитых корольков, проказливых братьев и снисходительно-добрую улыбку отца. Она просила Аллаха, чтобы в беспокойном, тревожном сне он послал ей образы любимой земли. Она тосковала до боли в груди, но не роптала: Аллах — велик, Аллах ее не оставит.

Стоило Айгуль ступить на чужую землю, как ее ослепило солнце, отражавшееся в бирюзовой воде, оглушил шум повозок, голосов и раскладываемого товара, крик экзотических птиц в огромных клетках. Никогда прежде Айгуль не видела такого оживленного, суетящегося города, где каждый занят чем-то важным.

Прежде чем выставить товар на продажу, невольниц привели в порядок: расплели тяжелые косы, расчесали их, одели в белые одежды, легко снимаемые при необходимости, велели ополоснуть зубы и умыться. Айгуль — не единственная адыгэ среди невольниц: вместе с ней продается и другая, не менее красивая девушка на год или два моложе нее. Она пытается с ней заговорить, но та отворачивается, заламывает руки, принимается рыдать от звуков знакомой речи и всячески отказывается вымолвить и слово. Только однажды она на выдохе произносит: "Кунчук" — и прячет лицо в ладонях.

Айгуль мгновенно понимает, что девушку похитили накануне помолвки или даже готовящейся свадьбы. Бедняжка! Ей хочется ее обнять, поцеловать, утешить, но девушка отрешенно отодвигается в дальний угол и скрывает рыдания за плотной вуалью накидки.

Айгуль же, сидя на протертом тюфяке, с затаенной тоской вспоминает загорелое молодое лицо горца, его фигуру в черном бешмете, полную сил, задора и храбрости. Мать в тот весенний день отослала ее набрать воды у горного звонкого ручья, а Ибрагим спустился напоить лошадь.

Никто из них долго не осмеливался нарушить сладкий звук журчания воды и фырканья вороного коня. И только когда Айгуль уже наполнила бадью, Ибрагим приложил руку к сердцу, поклонился и предложил свою помощь — донести бадью наверх, к сакле.

Встреча их случилась совсем незадолго до того утра, как мать вынуждена была отдать ее за десять серебряников.

После Айгуль частенько задавала себе простенький вопрос, помогая матери ухаживать за домом: влюбилась ли она тогда, у ручья, в Ибрагима? Как сердце узнает, что вот он — судьбинушка твоя на веки вечные? Хорош, красив — а нутро, а душа у него так же красивы? Как узнать? Теперь ведь и не узнаешь — в гареме разве есть любовь, да настоящая? Нет, фантазии все да джиннов уловки.

...Перед многочисленными покупателями Айгуль стоит гордо, дрожа, как норовистая черкесская лошадь, храбро выдерживая пытливые, похотливые, восхищенные и заинтересованные взгляды.

Один из мужчин осматривает ее с пристрастием и бесцеремонностью, в чем-то горячо убеждая усатого татарина, попеременно указывая то на Айгуль, то на привязанных неподалеку темно-гнедых черкесских кобыл. Татарин краснеет, возмущается, машет руками, и раздосадованный покупатель, яростно сплюнув, в конце концов уходит.

— За бесценок хотят превосходный товар, за бесценок, — бормочет татарин, поправляя на Айгуль сбившееся от грубых прикосновений платье. — Ничего, девочка, мы тебя задорого продадим, уж я-то в невольницах толк знаю, еще ни разу не продешевил.

И татарин сдерживает слово: на следующий день Айгуль покупают во дворец Топкапы. Покупателя она не видит, только его фигура мелькает возле лачуги, где содержатся пленницы. Щедро звенят невидимые монеты.

— Султаншей станешь, так помни, кто тебя сюда доставил. — Татарин от удовольствия даже наглаживает темные усы, укутывая голову Айгуль в шелковый платок, так что на воле остаются лишь глаза. — Ну, храни тебя Аллах, голубка! Прощай навек!

Дворец Топкапы вырастает перед изумленной Айгуль кружевом из камня. Великолепие внутреннего убранства лишает ее дара речи и заставляет невольно проникнуться уважением к величию османского султана, но не способно изгнать из ее сердца любовь к своей далекой маленькой сакле, стоящей на склоне холма.

— Махидевран-султан тоже черкешенкой была, — торжественно произносит встретивший ее мужчина. Голос у него высокий, как будто женский. — Ты не бойся, я провожу тебя в гарем. Меня зовут Газафар-ага, я евнух.

К вечеру Айгуль уже немного осваивается, к своей радости встретив одну из девушек из соседнего аула, Гульнару: они виделись лишь однажды, очень-очень давно, на зимней татарской ярмарке. Ее украли во время очередного набега и привезли сюда, прямиком в Топкапы.

Гульнара охотно и бойко рассказывает ей об устройстве гарема, и, к своему удивлению, Айгуль узнает, что никто не заставит ее немедленно проводить ночь с султаном, напротив, хальвет — высшая награда наложницы, и заслужить его невероятно сложно. Во дворце сотня умелых и опытных наложниц, и каждая старается обойти соперницу в борьбе за внимание падишаха, когда тот навещает свой гарем. И самое удивительное, что в тот гарем еще предстоит попасть.

— Может статься, что ты никогда повелителя и не увидишь. — Гульнара протягивает ей шербет. — Кроме того, калфа может присмотреть тебя и для шехзаде, их сейчас трое, все они — уже мужчины. Но с шехзаде несчастья случаются, понесешь — так вырвут из тебя дитя, а после рискуешь и не выжить, убереги Аллах. Я уже каких только ужасов не насмотрелась... И все-таки безопаснее нашего дворца нет места на земле, ежели ни с кем не ссориться, то живи, работай, пой, ешь лукум, играй на уде или дудуке, колокольчиках. Иногда нас выпускают в сады — бесподобные, прекрасные, цветущие круглый год райские кущи... Что печалишься?

— Гляжу на тебя и гадаю: давно ты родной дом позабыла? Наши горы и долины, где пахнет свежей травой, где ветер крутит юбку и подымает косы? Бродят овцы, вороные жеребцы сражаются за кобылу. Неужели ты променяла аул на благовония, и лукум, и музыку? Гульнара, неужели и я променяю? О, Аллахом клянусь, я никогда!...

Гульнара сердито прикрикивает, топая ножкой, обутой в сафьяновую туфлю:

— Ты имя Аллаха не пятнай своими клятвами! Что аул? Что свобода? Отец частенько поколачивал меня, мстил, что я у матери так уродилась, что больше невозможно ей иметь детей... За кунака своего выдать хотел поскорее, как только я второй корсет сменила. Ты бы видела того кунака: в летах уже, суровый, седой весь да слова доброго ни разу не сказал. Когда меня украли, я сперва от страха плакала, потом, как здесь оказалась, уже от счастья рыдала. Ешь, ешь, Айгуль, да не печалься, здесь хорошо. Великий султан наш повелитель, мы все его почитаем.

Дни начинают тянуться пестрой вереницей: с утра до вечера Айгуль и еще несколько прибывших одновременно с ней девушек постигают все трудности турецкого языка, учатся петь и играть на музыкальных инструментах, танцевать. Перед Айгуль открывается целый необычный мир, и он нравится ей, когда она забывает, что этот мир запечатан в стенах султанского дворца.

Сквозь приоткрытые кружевные ставни из светлого дерева доносятся насмешливые "фьюить!", болезненным эхо отзывающиеся в сердце, и Айгуль поднимает голову, отрываясь от дел.

Что такое свобода? Ветер свободен, как солнце и вода: их можно только заточить в хитроумную ловушку, но нельзя подкупить. Что такое человеческая свобода? И нужна ли она человеку? Вот Гульнаре — не нужна, она здесь счастлива... Сладости да музыка затмили прошлую жизнь. А Айгуль все вспоминает свои горы — и Ибрагима у ручья... Была бы она счастлива с ним? Или это нашептывания джинна?

— Фьюить! — пропевает Айгуль тихонечко и потом чуточку громче. — Фьюить!

— Тихо! — повышает голос калфа, вышивающая полотно для валиде-султан. — Что это ты делаешь, рабыня? Сейчас не занятие музыкой, а урок Корана. Будешь петь, когда тебе велят, а не то язык отрежут.

Айгуль мерещится, что за апельсиновыми деревьями мелькает чья-то мужская фигура.

...Почти накануне смотрин, которые организовывает валиде-султан для рабынь спустя два года их тщательного обучения, Гульнара будит Айгуль теплой лунной ночью, шепча ей на ухо:

— Милая, драгоценная, ты посторожи, чтобы никто не проснулся, отвлеки, если разлепят свои глазенки проклятые. Я люблю, я любима, я должна с ним увидеться! Непременно сегодня...

— С кем?

— С Израэль-ага, ты его видела: статный, красивый, чернобровый... Тело будто дерево эбеновое...

— Да ведь он евнух!

— Что с того? Ты не понимаешь, чудная, драгоценная, посторожи, если хватятся — придумай что-нибудь, ведь придумаешь? Я ласки хочу, тепла хочу, невмоготу мне больше одной, тоскливо мне среди явств, музыки и шелков.

И Гульнара, крепко поцеловав ее, бесшумно исчезает в темноте. Айгуль же, теперь проснувшись, лежит не шевелясь, рассматривая серый потолок невольньичих покоев. Тепло здесь, мягко спать, а все же — в клетке, но и в клетке хочется любить... Привыкла ли она сама к неволе за долгое время? Привыкла. А горы так и снятся, снятся каждую ночь — далекие, родные горы и журчание ручья. И лицо материно, в морщинах, и добрая улыбка отца. Бабушки Гули уже, наверное, и в живых нет, Аллах к себе забрал, братья и сестры подросли. Минует ли сестер ее участь?...

Валиде-султан в богатом наряде с цветочными узорами впервые предстает перед девушками и знающим цепким взглядом впивается в лицо каждой из них. Ее восточная красота уже начинает постепенно увядать: Айгуль угадывает, что она, скорее всего, грузинка — по царственной горбинке носа и разрезу темных глаз.

Музыканты начинают играть: Айгуль танцует со всеми, старательно и усердно. Не понравишься валиде — на кухню отправишься, а приглянешься — в покои наложниц падишаха. Хоть и нет желания попасть в объятия повелителя, но уж на кухню да в дворницкую отправляться совсем не хочется.

Плавно двигаясь под тягучую мелодию, Айгуль некстати думает, что сама валиде-султан когда-то была наложницей и так же танцевала здесь, перед другими требовательными глазами. Никогда, никогда не знаешь, что уготовила для тебя судьба.

И Айгуль, и Гульнара попадают в гарем султана вместе с двадцатью другими девушками — и обретают новые имена, как еще один символ прощания с прошлым. Теперь евнух и калфа обращаются к ним как к Айше и Гюльнихаль, подобрав похожие женские имена, любимые у османов.

Каждой из наложниц положено ежемесячное жалование и драгоценности, разрешены недолгие прогулки в саду. А раз в неделю они будут танцевать перед султаном, и если кто-то получит заветный платок, то отправится делить ложе с повелителем — высшая честь для женщины. И здесь, среди непосредственных соперниц, Айгуль чувствует себя крайне неуютно. Из-за своего происхождения и внешности она получает вдвое больше косых взглядов, чем рабыни из Греции и Албании, и ей приходится смотреть, чтобы в еду ничего не подсыпали.

Единственной сердечной отрадой Айгуль остаются прогулки в саду, во время которых она наблюдает за птицами и прирученными животными. В садах разгуливают важные павлины и вышагивают розовые фламинго, рычат друг на друга леопарды, львы и рыси, летают разноцветные попугаи и канарейки, обезьянки громко верещат и дерутся за апельсины, трубит в хобот огромный слон.

— Фьюить! — тихонечко напевает Айгуль, заметив среди всех фантастических зверей сердитого, нахохлившегося королька с неизменной желтоватой полосочкой на голове. — Фьюить!

— Фьюить! — вдруг отвечает ей мужской голос по другую сторону вечнозеленой изгороди. — Кого приманиваешь, красавица?

— С корольком разговариваю, о невидимый господин. Прошу его передать послание, если окажется он на моей далекой родине, среди гор и холмов. Там, где бродят лоснящиеся от блеска лошади недалеко от родительской сакли.

— Неужто дворец великого падишаха хуже твоей сакли?

— Нет, господин. Волшебно в саду и покоях чудесного дворца, разве что сердце мое все еще тоскует, хоть и нет мне обратной дороги домой.

Впервые Айгуль видит султана Махмуда вечером в пятницу, когда валиде-султан, отобрав десяток лучших и искусных, по ее мнению, наложниц, торжественно приводит их под очи своего сына. Больше всего Айгуль удивляется тому, что перед ней сидит обычный мужчина — слегка полноватый, с мясистыми руками, украшенными перстнями, с напомаженными волосами, редкой темной бородкой, в расшитом золотом кафтане, — но все же человек, не бог. Как бы ни возвышали его рассказы приближенных, сам Аллах не подарил ему величественного облика. Если бы Айгуль не знала, кто из них султан, Махмуд или стоящий позади него Израэль-ага, она бы указала на Израэля.

— Фьюить! — вдруг произносит султан во время танца и внимательно наблюдает за наложницами.

— Фьюить! — пропевает Айгуль, вздрогнув.

Платок падает возле ее ног.

Разделить ложе падишаха можно только в минуты и мгновения ласк и нежностей, но наложница не имеет права оставаться в постели повелителя после доставленного наслаждения. Айгуль старается помнить обо всем, слушая, как ее сердечко бьется громче, чем эхо шагов отражается от каменных плит пола. Калфа шепчет последние наставления и подталкивает ее внутрь роскошно украшенных покоев, где падишах, сидя на подушках возле столика с явствами, лакомится виноградом.

— Сядь, поговори со мной, дитя. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, повелитель.

— Угощайся, Айше. Попробуй виноград — слаще меда, да без косточек, нежнейший кишмиш. Не обижают ли тебя остальные наложницы или калфа?

Айгуль склоняет голову, робко оторвав розоватую ароматную ягодку.

— Нет, повелитель.

— Расскажи мне про свою саклю, и горы, и край свой родной — я люблю слушать рассказы. Многое о нашем мире я узнаю через уста моих наложниц и не устаю восхищаться, каким разнообразным его создал Аллах.

Айгуль начинает шепотом, но потом, поняв, что султан внимает ее словам с искренним интересом, смелеет, пускается в подробности: и как адыгэ поля возделывают, и каких птиц у них встретить можно, как объезжают лошадей — падишаха особенно увлекает последнее. Довольно хлопнув в ладони, он наконец жестом приказывает Айгуль умолкнуть.

— Довольно на сегодня. Иди ко мне, милое дитя, принеси мне радость.

Айгуль становится так страшно, что дыхание перехватывает, грудь будто сжимает огромными оковами: она не испытывает никаких чувств к этому сытому, осоловевшему от кушаний и разговоров человеку, называемому властелином жизни.

Раздевшись, она делает все в точности так, как ее учили, превозмогает отвращение, унижение и боль, и султан удивительно скоро погружается в мир грез и сновидений, а Айгуль устало сворачивается клубочком на небольшой низкой кровати подле его ложа. За приоткрытым окном шелестит под порывами ветра листва.

Их встречи становятся частыми: почти каждую неделю султан приглашает Айгуль в свои покои. Когда она узнает его ближе, то понимает, что как и любой человек, падишах далек от Аллаха, хотя в гареме все женщины боготворят его и стараются оказаться на его ложе. Он любит поэзию и лунный свет: иногда они выходят вместе в сад, преображенный серебристым светом, и наблюдают за игрой теней. Султан энергичен и деятелен, у него множество идей о том, как улучшить жизнь своих подданных, ему также не чуждо сострадание и милосердие. Он добр и заботлив, хоть иногда и гневается, если его желания не исполняются так, как ему того хочется. Больше всего султан любит порядок, и они с Айгуль даже совершают вечерний намаз вместе.

Султан щедр, он одаривает "свою Айше" подарками: то ей принесут королька в золоченой клетке, то поднесут жемчужное ожерелье, то новый кафтан. Калфа шепчет, что вот-вот Айгуль станет женой повелителя и переберется в чудные покои с огромным балконом, выходящим в сад. Айгуль прислушивается к словам калфы, но не придает им особенного значения: ей и так хорошо, она почти что счастлива и ничего большего не желает. Встреча с Ибрагимом кажется полузабытым, затуманенным волшебным сном. В ее жизни теперь звучит поэзия, она не боится говорить по душам, читать, играть повелителю на уде. Ей только жаль, что королек заперт в клетке — и одним ранним свежим утром она словно "нечаянно" выпускает его на волю. У нее есть все, кроме любви.

Однажды ночью Айгуль резко просыпается от того, что ей становится трудно дышать.

Приоткрыв глаза, кашляя, она с ужасом и непониманием замечает прямо над собой лицо Гульнары. Шею сдавливают безжалостные женские руки, как лапки летучей мыши.

— Ты прости меня, милая, нежная, но иначе нельзя, узнали о моей связи с Израэлем, валиде-султан доложили... Я ведь тоже была в покоях у повелителя, а кто после встречи изменит ему — того казнят, жестоко казнят. Валиде-султан обещала молчать, если я с тобой расправлюсь, да покрывать мою связь, может, и отпустит на волю с Израэлом. Не нравишься ты ей, слишком много ты времени с падишахом наедине проводишь... Боится она твоего влияния, твоей красоты. Прощай, прощай, да вспоминай меня там, в райских кущах.

Айгуль пытается закричать, приподнявшись, но Гюльнара с силой ударяет ее головой об стену и тут же накрывает обитой бархатом подушкой. Легкие разрываются от боли, пальцы судорожно хватают воздух, пахнущий благовониями, а потом все обволакивает тьма.

Когда Гюльнара, дрожа, убирает подушку с лица мертвой подруги, то на мгновение ей кажется, что в остекленевших глазах той отражаются горы.

В саду раздается отчаянный крик ночной птицы.