Верочка (джен)

С тяжелым сердцем осмотрела Алена хату, будто уже осиротевшую, холодную, пересчитала узлы, прикидывая, не забыла ли чего важного, вздохнула и наклонилась к печи.

От пузатого глиняного горшка потянуло паром и вареной бульбой — в груди защемило еще сильнее. Наделив Славке и Юрке по картошине, остальное она замотала в полотенце — в дорогу на первое время.

Кряхтение, переходящее в негромкий плач, заставило встрепенуться. Порывистыми шагами подошла Алена к люльке, что висела на веревках, перекинутых через потолочный крюк, взяла дочку на руки. Мокрая. Пока меняла пеленки, в голове осиным роем гудели мысли о том, что в дороге, поди, не часто доведется стирать и сушить белье. А с младенцем стирки-то всегда выше крыши, и что делать, когда закончатся чистые полотна, она не знала.

В приливе внезапной слабости Алена присела на лавку, склонилась над пищащим свертком. Дочка вертела головой и разевала ротик. Голодная. Алена рассеянно развязала шнурок на платье, достала грудь.

А тревожные мысли жужжали все громче, обступали со всех сторон. Страшно...

Вспомнилось, как екнуло сердце, когда только заподозрила она, что вновь понесла. В Кущине тогда уж полгода как хозяйничали немцы.

— Что делать-то будешь? — прямо спросила, узнав о такой новости, кума и самая близкая подруга Маланья.

Алена пожала плечами.

— Ничего. Как бог даст, так и будет.

О том, чтобы вытравливать из себя дитя, ей и думать было тошно. И хотелось верить, что скоро придут свои и выметут фашистскую нечисть с родной земли. Алена верила.

Зло стискивала она зубы, когда молодчики в наглаженной военной форме лающими гортанными криками гнали из хлева кормилицу Зорьку, а потом с придурковатым смехом гонялись по двору за курами. Не оставили ни одной. Молчала.

Вытирала слезы углом платка, когда, зайдя в разграбленную клеть, увидела, что из муки осталось ее семье только то, что рассыпалось по полу — видно, пока тащили, порвался один из мешков. Но терпела. И, когда вместе с другими женщинами пришлось из отобранной у них же муки печь для фашистов хлеб, Алена негодовала молча. Представляла, как подсыпает в тесто крысиного яда, чтобы не впрок пошло проклятым врагам награбленное. Но запах у яда сильный — враз бы все поняли. Оставалось только терпеть и, что велели, делать.

Утешением и отрадой были ей разговоры, что вели меж собою Семен и Лёнька — его старший, от первой жены, сын. Мало в тех разговорах было веселого, но все равно становилось ясно, что жив народ, не сломлен. Потому, слушая мужа с пасынком, гладила себя Алена по округлившемуся животу и верила: придет войне конец, и жизнь наладится.

Но война все не кончалась, а жизнь становилась горше. Лихо клубилось в воздухе, ядовитым туманом стелилось, гарью сожженных деревень вползало в дома и души. Настал черный день, и беда пришла и на их порог, ворвалась дробным топотом блестящих сапог, грозными взглядами и криком "обыск".

— Ваш сын преступник и будет наказан по законам Великой Германии! — объявили им, без проку перевернув все вверх дном, и ушли.

Семена поначалу увели тоже, но потом отпустили. Всю ночь он просидел на лавке, глядя перед собой. И Алена — рядом, обхватив стиснутые в замок руки мужа своими и припав головою к его плечу. Слова никакие на ум не шли.

И наутро, как согнали всю деревню смотреть на казнь, Алена стояла подле Семена у виселицы — родственников всегда ставили в первый ряд — и так же молчала, крепко держа его за руку. А на помосте под колючим морозным ветром стоял белобрысенький шестнадцатилетний мальчик, смотрел на отца с мачехой, которую звал теть Леной, и силился улыбнуться.

За те ночь и утро Семен стал лицом черен, а головою бел. Страшилась за него Алена и тут же с тревогой замечала, как тянет у самой живот.

Начавшиеся поздним вечером роды Семен принимал сам. Предыдущие-то два раза в районную больницу ездили. Но теперь там немцы, так что и соваться нечего.

— Девочка у нас, Аленка, дочка, — говорил он, не то плача, не то смеясь. — Ничего — выдюжим. Детей родим и жить будем. Ты верь...

Она кивнула. Поверила. И имя для девочки пришло само.

Верочка родилась слабенькой, — все ж на месяц раньше положенного, — но грудь брала и потихоньку крепла. Однако только дождались весны, как новая беда зашла в ворота.

— Вам выпала честь ехать в Германию и трудиться на благо немецкой нации. Честный труд — ваш билет в светлое будущее...

С такими напутствиями угоняли людей в чужую страну — в рабство. И впервые, глядя на заснувшую у груди дочь, Алена подумала: может, и впрямь было бы лучше сходить к бабе Глаше за травкой особой. Не родила бы ее в лихолетье — не обрекла на черную, не сулящую ничего, кроме лишений, судьбу. На глазах закипели слезы, но на пороге появился муж:

— Пойдем, Алена. Пора...

Он взял с пола два самых больших узла. Поменьше вручил мальчишкам. И пошел вон из хаты. Алена поднялась тоже — на одной руке дочь, другой взяла сумку с пеленками — и заковыляла следом. Тяжело дались ей те шаги. Вышла на крылечко, в последний раз окинула глазами двор. С завалинки большими желтыми глазами наблюдала за их скорбным шествием кошка Муська. Славка попытался взять ее на руки, но только перехватил под передние лапы. Растянувшись будто квашня, кошка уперлась в землю задними и принялась выкручиваться.

— Мама, а как же Муся? Ее мы возьмем с собой?

— Нет. Муся останется, — твердо сказала Алена.

"Поди, не пропадет", — додумала она про себя и тут увидела входящего на их двор старосту Демьяна. Бодро и гордо носил он на рукаве повязку с проклятой свастикой.

— Семен! Ну что вы тут возитесь? Давайте скорее, немцев лучше не злить.

Семен удостоил односельчанина только хмурым взглядом, закинул в телегу узлы с пожитками и, кивком показав домашним, чтоб залезали тоже, сам сел впереди и взял вожжи.

Демьян тем временем перерезал Алене путь.

— Ты что, девчонку с собой взять решила?

— А как бы я ее оставила? — глянула она исподлобья.

— Так не довезешь же ты ее. Она ж у вас, слышал я, слабая.

— Так что мне ее, на голодную смерть здесь одну бросить? Совсем сдурел?

— Нет, так бросить — то не дело, конечно, — озадачился было староста, но после недолгих раздумий выдал: — А по-хорошему, ты б ее сама придушила да схоронила по-человечески, пока есть возможность...

— Уйди, Демьян, — в упор глядя глаза в глаза, ответила Алена и сама своего голоса не узнала. Так старый их пес ворчал на чужих из будки, когда ноги у него отнялись. Выйти не мог, но глухого и тихого рыка его пугались пуще прежнего лая.

— Да ты не серчай, — не унимался фашистский прихвостень. — Я ж по-соседски от чистого сердца советую. Все лучше, чем на обочине, волкам на растерзание оставить придется...

— Что тут у вас? — заметив заминку, подошел Семен.

— Ребенок, говорю, в дороге не выживет. Но дело ваше, — Демьян покачал головой и поспешил к распахнутым воротам. — Поторопитесь тут. Через пять минут чтоб стояли у администрации. Опоздаете — не обижайтесь потом.

Алена проводила его оцепенелым взглядом. От чистого сердца он... Чтобы было от сердца — нужно сердце иметь хотя бы.

— Пойдем, — негромко позвал муж. — Правда, ни к чему их злить.

— Да, только... — отозвалась она, продавливая судорожный глоток воздуха сквозь сжатое тисками горло. — Лопату. С собой. Взь-мь.

Поджав губы, чтобы не тряслись, с минуту Алена стояла как вкопанная, дожидаясь, пока студеный воздух родной земли иссушит не ко времени выступившие слезы. Потом оторвала от земли одну ногу, другую и, нежно прижимая дочку к себе, гордо вскинула голову и пошла к телеге.