Верочка (джен)

С тяжелым сердцем осмотрела Алена хату, будто уже осиротевшую, холодную, пересчитала узлы, прикидывая, не забыла ли чего важного, вздохнула и наклонилась к печи.

От пузатого глиняного горшка потянуло паром и вареной бульбой — в груди защемило еще сильнее. Наделив Славке и Юрке по картошине, остальное она замотала в полотенце — в дорогу на первое время.

Кряхтение, переходящее в негромкий плач, заставило встрепенуться. Порывистыми шагами подошла Алена к люльке, что висела на веревках, перекинутых через потолочный крюк, взяла дочку на руки. Мокрая. Пока меняла пеленки, в голове осиным роем гудели мысли о том, что в дороге, поди, не часто доведется стирать и сушить белье. А с младенцем стирки-то всегда выше крыши, и что делать, когда закончатся чистые полотна, она не знала.

В приливе внезапной слабости Алена присела на лавку, склонилась над пищащим свертком. Дочка вертела головой и разевала ротик. Голодная. Алена рассеянно развязала шнурок на платье, достала грудь.

А тревожные мысли жужжали все громче, обступали со всех сторон. Страшно...

Вспомнилось, как екнуло сердце, когда только заподозрила она, что вновь понесла. В Кущине тогда уж полгода как хозяйничали немцы.

— Что делать-то будешь? — прямо спросила, узнав о такой новости, кума и самая близкая подруга Маланья.

Алена пожала плечами.

— Ничего. Как бог даст, так и будет.

О том, чтобы вытравливать из себя дитя, ей и думать было тошно. И хотелось верить, что скоро придут свои и выметут фашистскую нечисть с родной земли. Алена верила.

Зло стискивала она зубы, когда молодчики в наглаженной военной форме лающими гортанными криками гнали из хлева кормилицу Зорьку, а потом с придурковатым смехом гонялись по двору за курами. Не оставили ни одной. Молчала.

Вытирала слезы углом платка, когда, зайдя в разграбленную клеть, увидела, что из муки осталось ее семье только то, что рассыпалось по полу — видно, пока тащили, порвался один из мешков. Но терпела. И, когда вместе с другими женщинами пришлось из отобранной у них же муки печь для фашистов хлеб, Алена негодовала молча. Представляла, как подсыпает в тесто крысиного яда, чтобы не впрок пошло проклятым врагам награбленное. Но запах у яда сильный — враз бы все поняли. Оставалось только терпеть и, что велели, делать.

Утешением и отрадой были ей разговоры, что вели меж собою Семен и Лёнька — его старший, от первой жены, сын. Мало в тех разговорах было веселого, но все равно становилось ясно, что жив народ, не сломлен. Потому, слушая мужа с пасынком, гладила себя Алена по округлившемуся животу и верила: придет войне конец, и жизнь наладится.

Но война все не кончалась, а жизнь становилась горше. Лихо клубилось в воздухе, ядовитым туманом стелилось, гарью сожженных деревень вползало в дома и души. Настал черный день, и беда пришла и на их порог, ворвалась дробным топотом блестящих сапог, грозными взглядами и криком "обыск".

— Ваш сын преступник и будет наказан по законам Великой Германии! — объявили им, без проку перевернув все вверх дном, и ушли.

Семена поначалу увели тоже, но потом отпустили. Всю ночь он просидел на лавке, глядя перед собой. И Алена — рядом, обхватив стиснутые в замок руки мужа своими и припав головою к его плечу. Слова никакие на ум не шли.

И наутро, как согнали всю деревню смотреть на казнь, Алена стояла подле Семена у виселицы — родственников всегда ставили в первый ряд — и так же молчала, крепко держа его за руку. А на помосте под колючим морозным ветром стоял белобрысенький шестнадцатилетний мальчик, смотрел на отца с мачехой, которую звал теть Леной, и силился улыбнуться.

За те ночь и утро Семен стал лицом черен, а головою бел. Страшилась за него Алена и тут же с тревогой замечала, как тянет у самой живот.

Начавшиеся поздним вечером роды Семен принимал сам. Предыдущие-то два раза в районную больницу ездили. Но теперь там немцы, так что и соваться нечего.

— Девочка у нас, Аленка, дочка, — говорил он, не то плача, не то смеясь. — Ничего — выдюжим. Детей родим и жить будем. Ты верь...

Она кивнула. Поверила. И имя для девочки пришло само.

Верочка родилась слабенькой, — все ж на месяц раньше положенного, — но грудь брала и потихоньку крепла. Однако только дождались весны, как новая беда зашла в ворота.

— Вам выпала честь ехать в Германию и трудиться на благо немецкой нации. Честный труд — ваш билет в светлое будущее...

С такими напутствиями угоняли людей в чужую страну — в рабство. И впервые, глядя на заснувшую у груди дочь, Алена подумала: может, и впрямь было бы лучше сходить к бабе Глаше за травкой особой. Не родила бы ее в лихолетье — не обрекла на черную, не сулящую ничего, кроме лишений, судьбу. На глазах закипели слезы, но на пороге появился муж:

— Пойдем, Алена. Пора...

Он взял с пола два самых больших узла. Поменьше вручил мальчишкам. И пошел вон из хаты. Алена поднялась тоже — на одной руке дочь, другой взяла сумку с пеленками — и заковыляла следом. Тяжело дались ей те шаги. Вышла на крылечко, в последний раз окинула глазами двор. С завалинки большими желтыми глазами наблюдала за их скорбным шествием кошка Муська. Славка попытался взять ее на руки, но только перехватил под передние лапы. Растянувшись будто квашня, кошка уперлась в землю задними и принялась выкручиваться.

— Мама, а как же Муся? Ее мы возьмем с собой?

— Нет. Муся останется, — твердо сказала Алена.

"Поди, не пропадет", — додумала она про себя и тут увидела входящего на их двор старосту Демьяна. Бодро и гордо носил он на рукаве повязку с проклятой свастикой.

— Семен! Ну что вы тут возитесь? Давайте скорее, немцев лучше не злить.

Семен удостоил односельчанина только хмурым взглядом, закинул в телегу узлы с пожитками и, кивком показав домашним, чтоб залезали тоже, сам сел впереди и взял вожжи.

Демьян тем временем перерезал Алене путь.

— Ты что, девчонку с собой взять решила?

— А как бы я ее оставила? — глянула она исподлобья.

— Так не довезешь же ты ее. Она ж у вас, слышал я, слабая.

— Так что мне ее, на голодную смерть здесь одну бросить? Совсем сдурел?

— Нет, так бросить — то не дело, конечно, — озадачился было староста, но после недолгих раздумий выдал: — А по-хорошему, ты б ее сама придушила да схоронила по-человечески, пока есть возможность...

— Уйди, Демьян, — в упор глядя глаза в глаза, ответила Алена и сама своего голоса не узнала. Так старый их пес ворчал на чужих из будки, когда ноги у него отнялись. Выйти не мог, но глухого и тихого рыка его пугались пуще прежнего лая.

— Да ты не серчай, — не унимался фашистский прихвостень. — Я ж по-соседски от чистого сердца советую. Все лучше, чем на обочине, волкам на растерзание оставить придется...

— Что тут у вас? — заметив заминку, подошел Семен.

— Ребенок, говорю, в дороге не выживет. Но дело ваше, — Демьян покачал головой и поспешил к распахнутым воротам. — Поторопитесь тут. Через пять минут чтоб стояли у администрации. Опоздаете — не обижайтесь потом.

Алена проводила его оцепенелым взглядом. От чистого сердца он... Чтобы было от сердца — нужно сердце иметь хотя бы.

— Пойдем, — негромко позвал муж. — Правда, ни к чему их злить.

— Да, только... — отозвалась она, продавливая судорожный глоток воздуха сквозь сжатое тисками горло. — Лопату. С собой. Взь-мь.

Поджав губы, чтобы не тряслись, с минуту Алена стояла как вкопанная, дожидаясь, пока студеный воздух родной земли иссушит не ко времени выступившие слезы. Потом оторвала от земли одну ногу, другую и, нежно прижимая дочку к себе, гордо вскинула голову и пошла к телеге.

Немцы ехали впереди и позади колонны на машинах и мотоциклах. По бокам — полицаи верхом на лошадях зорко следили, чтобы никто не посмел сбежать. И все зыркали по сторонам. Чувствовалось: опасаются супостаты, торопятся. В первый же день застал их в дороге дождь, но спешиться и укрыться под деревьями людям не разрешили. Конвоиры понадевали непромокаемые плащи, а что промокнут рабы в обозе — не их забота.

Покрывала и еловые ветки от ливня не уберегли, и к следующему утру у мальчишек начался жар и кашель, а у Алены затвердели и заболели груди. Верочка, которую чудом удалось уберечь от дождя и ветра, перестала есть. Молоко сделалось горькое.

До крови закусывая от боли губы, сколько могла сцеживала его Алена под покрывалом. Перевязала грудь шерстяным платком. Да без толку: мастит, если начался, быстро не отпустит — это хорошо понимали и она сама, и Семен.

Полностью оставив заботу о сыновьях Семену, Алена только изредка гладила их по горячим как кипяток головам и пыталась хоть как-то накормить дочку. Жевала хлеб, заворачивала в тряпочку и давала ей пососать, но это лишь на время унимало плач. Пыталась кормить той жеваной кашицей, но Верочка давилась, а от того, что смогла проглотить, всю ночь заходилась криком — болел живот.

На третий день дочка затихла. Вместо плача из вороха пеленок теперь изредка слышалось только хриплое хныканье. Алена гладила осунувшиеся детские щечки и изо всех сил старалась не разреветься. Ничего не изменили бы ее слезы, только хуже сделали. Чтоб выказала она перед полицаями свою слабость — да ни за что!

А Демьян все кружил коршуном. Поравнялся:

— Ну что, соседи, как дела? В порядке?

— Тебе-то что, — буркнула в ответ Алена и отвернулась.

— Опять грубишь. Зря. Я ж думал, может, помощь нужна какая.

— Шел бы ты со своей помощью, — отозвался Семен, не оборачиваясь.

— Вот все-таки не пойму я! — Ненадолго хватило полицаю его показного благодушия. — Что вы на меня все волками смотрите. Я ж без задней мысли! Я, может, вам молока со своей пайки наделить хотел! Вижу же, дети у вас хворые...

В горячем почти неодолимом стремлении спасти дочь, могло быть, Алена и наступила бы на горло и гордости своей, и ненависти. От еще не высказанного: "Хотел наделить, так и наделил бы", — зудели губы. Но лопнуло терпение у Семена:

— Без задней мысли! — процедил он сквозь зубы. — Ты думаешь, я не знаю, кто немцам Лёньку сдал? На виселицу ты его тоже без задней мысли вел?! — резко обернувшись, рявкнул Семен вполголоса, и полицай отшатнулся. Но тут же и оскалился.

— А хоть бы и я! — так же вполголоса прорычал Демьян со злобой и подался к Семену, переклоняясь в седле: — Винить в его смерти ты только себя и должен! Это твоя была обязанность разъяснить сыну, с кем можно тягаться, а с кем не стоит. Да если хочешь знать, тот, кто его выдал, всех нас спас. Немцы ж не дураки, они поняли, что кто-то сдает информацию о них партизанам. Если бы не выследили да не выдали твоего Лёньку, они бы всю деревню сожгли вместе с жителями. Ты этого бы хотел?! — брызгая слюной шипел он, медленно выпрямляясь, в то время как Семен поднимался в телеге.

У Алены захолонуло в груди: нападение на полицая каралось смертью.

— Господи, помоги, — прошептала она немеющими губами, комкая и сжимая в кулаке вырез платья.

И тут прогремел выстрел. Сразу — еще один. Третий! Что-то свистнуло возле уха. И сухой треск автоматной очереди раздался из лесу.

"Партизаны! Неужели спасены!" — воспряла Алена духом и радостно посмотрела на закричавшую дочку.

И замерла, как оглушенная. Под рукой по пеленке расплывалось зловеще алое пятно. Оно налилось, расширилось и багрянцем застило взгляд.

* * *

Где-то, как через слой ваты, кричали:

— Все вниз, прячьтесь под телеги!

Издали доносились лающие крики немцев. По-белорусски тоже что-то кричали, но за грохотом выстрелов было уж и не разобрать. Ржали лошади, и сгущался пороховой дым. Уши вскоре заложило, как под водой, и звуки слились в единый неразборчивый гул. Все плыло в красноватом мареве, в котором тонула завернутая в окровавленные пеленки дочка, лежащая на коленях и одновременно падающая в бездну. Алена не двигалась с места. Застрелят — пусть. Отчего-то совсем не думала она в тот момент про мальчишек. Только о Верочке: поди, страшно ей уходить одной, так лучше вместе.

Но кто-то схватил ее за ногу, потянул с телеги вниз и, прислонив спиной к колесу, жестко затряс за плечи. Что-то хлестко приложилось к щеке, потом еще раз. Из общего шума проступили знакомые звуки, среди которых:

— Алена, очнись. Да очнись же!

Прояснилось лицо Семена. И чья-то фигура в ватнике.

— Быстрее-быстрее, в лес! — приказал кто-то.

Алену снова потянули, на этот раз за плечо вверх.

— Верочка, — хотела сказать она и тут поняла, что все еще слышит детский плач и чувствует, как шевелится под пеленками маленькое тельце. Дочка была жива.

С помощью Семена Алена встала и, пригнувшись, нырнула под покров леса, туда, куда увлекали их за собой незнакомые люди с оружием, одетые как обычные деревенские мужики.

Шли долго, гуськом, неприметными глазу тропами, местами по щиколотку, а то и по колено в болотной жиже. Наседал гнус. Но никто не роптал, не жаловался, радуясь неожиданному вызволению из рабства. Ради такой милости какие угодно тяготы стерпеть можно. По-видимому, это чувствовали и малыши. Славка с Юркой спотыкались, кашляли, шлепали себя маленькими ладошками по лобикам и щекам, отбиваясь от кровопийц, но ни один не заплакал. На самых топких местах Семен подхватывал обоих под мышки и переносил. Но все остальное время они стойко месили чавкающую жижу промокшими стоптанными ботиночками, берясь, где возможно, за руки и иногда оглядываясь на идущего позади отца. Из их семьи Алена шла последней, прижимала к своей налитой свинцом груди драгоценный сверток и старалась не отставать. Смотреть по сторонам времени не было, но, насколько могла она судить, видя идущих впереди и слыша тех, кто шагал сзади, из лап фашистов вырвались еще несколько семей. Перед ее мальчиками, цепляясь мокрыми и грязными подолами за коряги, шли девочки кузнеца Захара, а за спиной след в след ступал кум Данила. Когда Алена оскальзывалась, он придерживал ее под локоть. Только благодаря тому и не растянулась она ни разу с дитем на руках.

Поход казался нескончаемым, привалов не делали. Когда тропа наконец выпуталась из болотистой низины и привела на сухую полянку, у Алены от усталости уже тряслись колени. Остановились. В воздухе запахло печным дымом... домом. Алена огляделась. Меж деревьев тут и там торчали приземистые навесы из бревен — крыши землянок, курили выведенные через них закопченные жестяные трубы. Дошли.

— В Германию гнали... — говорил один из партизан другому — вышедшему к ним навстречу — и показывал на стоящих жиденькой толпой сельчан. — Отбили...

Тот выслушал, покивал.

— Добро. Скажи Степану, пусть переводит свой взвод в землянку ко взводу Кузьмы. А в освободившуюся посели людей. — Подошел к новосельцам. Сам поджарый, в портупее поверх телогрейки и в картузе. — Ну что, земляки, худшее позади... — Благодарностей не слушал, прервал взмахом руки: — Сейчас размещайтесь, а через час у нас обед. На раздачу вон туда, за дровницу, подойдете...

— Может, помощь нужна? — живо нашлась Маланья. — Так мы разом...

— Да. Да... Вы только скажите, — подхватили и другие бабы.

— Нет, — отрезал партизанский старшой. — Сегодня ничего не нужно. Отдыхайте, приходите в себя. А завтра уже разберемся, кто на что сгодится. Рабочие руки у нас без дела не останутся, не беспокойтесь. — Он скупо усмехнулся в порыжело седые усы и собрался уходить.

— Товарищ партизан, подождите, — набралась тут Алена смелости. Только голос подвел, слишком уж тихо прозвучал и тоненько.

Но Старшой остановился, нашел ее глазами.

— Чего у тебя?

— Дети у меня хворые, — взмолилась Алена. — Младшую вообще вот ранили в перестрелке. Нет ли у вас здесь доктора? — спросила и затаила дыхание, сжалась. А ну, обругают и скажут, что у доктора и поважнее сопливой детворы пациентов хватает. Но страх ее был напрасным.

— Ранена, говоришь? — нахмурился партизан, но не сурово, а сочувственно. — Тогда иди за мной... И кто тут еще хворый? — окидывая взглядом толпу, повысил он голос. — Все со мной идите, — добавил тише. — Есть у нас доктор. Всех осмотрит.

* * *

В просторной чистой землянке было тепло и сухо. Доктор, пожилой мужчина с внимательным взглядом, взял у Алены Верочку, положил на дощатый стол распеленал. Материнское сердце замерло — показалось на мгновение, что дочка не дышит уже. Но та, будто почуяв Аленин страх, сморщилась и еле слышно захныкала. Доктор же тем временем ощупал ее, покрутил с боку на бок и наконец поднял над перепачканными пеленками. Глянул на Алену поверх очков:

— Что ты несешь, мать? Где она ранена?

— Так кровь же, — пролепетала Алена, задрожав от боязливой радости.

— Так это не ее. Вон на нижней пеленке и нет почти, только верхнюю пропитала...

— Но откуда?..

— Руки свои покажи. Да не так, вверх подними ко мне локтями. Вот тебе и ответ. Твоя это кровь, мамка. Вон правый рукав ниже локтя вспорот и рану видно. А ты и не почувствовала?

Алена покачала головой. К горлу поднимался горячий ком.

— Вот она — натура ваша женская, — добродушно усмехнулся врач, — в страхе за дитя, о себе и не вспомните. Ну, это ладно. Тощая-то она почему такая? Слабая... Молока, что ли, нет у тебя?

— Прогоркло оно, — жалобно и хрипло отозвалась Алена. — Застудилась я третьего дня и... вот...

— Это плохо, — хмыкнул доктор. — Ну ничего, у нас козы, выкормим мы твою дочурку.

Из груди невольно вырвался шумный глубокий вздох. Алена прислонилась спиной к стене, сползая вниз, пересчитала спиной круглые бревнышки и, закрыв лицо ладонями, как маленькая, заплакала.

Алена присела возле ручья и, опустив в него пузатую флягу, задрала голову кверху, к небу, синевшему сквозь тронутую первой желтизной листву. Улыбнулась.

К беззаботным путникам строга бывала белорусская чаща. И волки здесь всегда водились, а за годы войны еще и расплодились, откормленные человечиной. И с пути сбиться легко, умел лес запутать, с толку сбить. А запаникуешь-забегаешь — и сам не поймешь, как окажешься посреди топи да в ней и сгинешь. Потому и старались даже местные ходить только знакомыми тропами да не по одному. Но в то же время в суровую годину войны стеной укрыли их родные леса от вражеского огня и металла, от плена, поругания и смерти. Расстелились перед фашистской нечистью зеркала болот. Немало чужаков они затянули в наказанье за то, что сунулись.

А пять отбитых у немцев семей прожили в самой глуши в партизанском отряде как у Христа за пазухой.

Не сказать, чтобы безоблачным было все это время. Всякое бывало. Сначала отголоски простуды покоя лишали.

И когда, уложив Алену на пол посреди партизанской бани и сев на нее сверху, Семен после совещания с доктором разминал ее каменные груди и выдавливал из них воспаленное молоко с прожилками гноя и крови, было больно до искр разноцветных в глазах. Но после пережитого она бы и десятикратно худшую боль стерпела. И слушать хриплое дыхание Славки, у которого простуда дошла до легких, было страшно. Однако ж барсучий жир, козье молоко и травяные отвары сделали свое дело, выкарабкался сынок.

После доводилось Алене дежурить у постелей раненых. Не спать ночами, поить, менять окровавленные простыни, выносить утки. Гладить по голове, успокаивать. Тех, кто шел на поправку, кормила с ложечки.

Не всех удавалось вырвать из цепких пальцев костлявой старухи. Хоронили солдатиков там же, недалеко от лагеря. Горько было.

И по хозяйству в отряде хлопот было в достатке. Не обманул Старшой, которого Тимофеем Никитичем звали, как выяснилось. Даже Славка с Юркой и другие такие же мальцы при деле оказались: коз кормили, курей, сарайчики чистили. Только Верочка беззаботно качалась в новенькой люльке, сработанной мастерами-умельцами, что нашлись среди партизан, набиралась сил, росла и крепла.

И так же крепла и росла в сердцах людей надежда и вера: победе быть.

Два дня назад бойцы из Степанова взвода вернулись с задания с радостной вестью: в деревне Алениной нет больше немчуры, выбили. Можно, стало быть, возвращаться. День ушел на сборы, а сегодня предстояло отправляться в путь.

Набрав воды, Алена распрямилась, поправила платок и по убегающей в гору тропинке вернулась в лагерь. Собирались все на поляне. У Семена на руках сидела Верочка и с любопытством поглядывала на суету вокруг. Славка, плюхнувшись на землю и сбросив лапти, перематывал портянки — не иначе, отец заставил. Юрка держал на поводке молоденькую козочку Майку, которую наделили им партизаны, чтобы у детей всегда было сытное молоко.

— Ну, пора, — кивнул Кузьма, вызвавшийся провести сельчан через топи до ближайшей дороги.

На душе сделалось тревожно и радостно. Впереди ждал брошенный, запустелый, но все-таки родной дом.

Обратная дорога заняла, вопреки ожиданиям, всего два дня — с ночевкой в заброшенном хуторке. Дом ждал хозяев с сорванными дверями и разбитым крыльцом, но в остальном целехонький. На второй день после их возвращения — детворе на радость — объявилась и кошка Муська.

Бои в то время еще шли тяжелые, с переменным успехом. Так что село Кущино через несколько месяцев снова оказалось по ту сторону фронта. Но, по счастью, немцы в нем больше не останавливались — только заглядывали проездом. А потом их снова погнали, на сей раз уже до Берлина.

Первая зима после возвращения выдалась лютая и голодная, но продержались, благодаря Майкиному молочку.

Верочка, как и Юрка со Славкой, выжила. Впереди у нее было босоногое и не слишком сытое, но все-таки счастливое детство. А в год окончания войны появился и младший братик. Назвали Лёнькой.