Когда случаются чудеса (джен)

Светлые огромные стены и длинные коридоры, кажется, наваливаются на него. Бабушка идёт очень быстро, несмотря на длинную шуршащую юбку. Невилл пытается так же, но ему не так-то легко успевать за ней. Невиллу пять, и он не может так быстро. В голове две мысли: не упасть и не отстать. Потому что и в том, и в другом случае бабушка посмотрит на него своим фирменным взглядом, покачает головой, подожмёт губы так, что все морщинки резко выделятся на лице. Может, даже добавит: «ох, Невилл». И расстроится, непременно расстроится. И вот от этого внутри у Невилла что-то словно ломается. Невиллу всего лишь пять, он многое не понимает. Особенно из того, что делают взрослые. Но он знает, как больно бывает от боли другого человека. Невиллу пять, но волнуют его вовсе не эти слова, приевшиеся и привычные, полные вздохов и разочарований. В нём.

Ему всегда так говорили, когда он падал. Или ронял что-то, или забывал. По крайней мере, так он помнит. Всех этих «или» было не счесть. И каждый раз Невилл чувствовал прилив жгучего стыда. Он должен быть достоин славного рода Лонгботтомов. О чём постоянно говорят все. Нет, ему не говорят. Это он слышит в разговорах бабушки и дяди Элджи. Или тётушки Энид. Ему же другое говорят: гордись своими родителями.

Он и гордится. Мама и папа — настоящие герои. Невилл знает, что они заболели из-за Пожирателей. Те делали им больно много раз. Невиллу пять, но он уже знает, что человек может не выдержать боли. Даже если это волшебник, а не маггл.

Невилл гордится и родом, славным родом Лонгботтомов. Часами может разглядывать величественную галерею фамильных портретов в родовом поместье бабушки в Йоркшире. Сиятельные, горделивые, так же как и бабушка, поджимающие при виде него губы. Недосягаемые — слишком высоко, слишком много вопросов во взгляде. И главный — один: «Будешь ли ты, Невилл Лонгботтом, достоин нашей крови?» Невиллу уже пять, когда он понимает, что недотягивает до уровня. Никогда не дотягивал.

В поместье всегда было тихо. И в этой тишине он чувствовал себя ещё более маленьким, чем есть. Его рост пока «мелковат», как сказал дядя Элджи. Конечно, дяде легко говорить: сам-то под потолок ростом. Невиллу ещё слишком мало лет, чтобы быть большого роста, однако у бабушки он себя чувствует совсем крошечным. Хотя, быть может, это и к лучшему. Стал бы невидимкой — никто бы не смотрел так. Постоянно оценивая, вечно чего-то ожидая.

Иногда Невилл думает, а как было бы, если бы не приходилось раз в месяц навещать маму и папу в больнице? Ему чудится тёплый дом с низкими потолками и много-много растений! Буйных, растущих где попало, а не как у бабушки. Там домовики старательно поддерживают идеальный порядок в саду. Мама и папа не смотрели бы странно стеклянными глазами, не мычали бы нечто невнятное, дёргаясь руками и ногами. А мама дарила бы что-то кроме обёртки от дурацкой жвачки. Бабушка говорит ему выкинуть, даже не стесняясь, что мама всё слышит. А он не может. Выкинет — и останется только он сам в огромном-преогромном доме, тихом и пустом. А так ему чудится, что обёртки сохраняют какое-то тепло. По ночам он часто зажимает в кулаке одну из них — самую свежую. И засыпает, представляя, что держит за руку маму.

И он правда их любит! Но от каждого визита очень хочется плакать. Однако плакать нельзя. Бабушка не плачет. Хотя в глазах у неё очень странное выражение появляется, когда мама вкладывает в его руку очередную бумажку. Не заплакать — бьётся в голове, когда Невилл уже оцепенело стоит в палате святого Мунго. Для неизлечимых больных. В свои пять Невилл знает, что значит это слово. Никогда не будет тёплого, уютного дома. И родители вечно будут ожившими безумными статуями где-то там, в том своём мире, куда Невиллу путь закрыт. Невилл видел колдографии мамы и папы. Там мама такая весёлая, лёгкая, с вечно выбивающимися из причёски непослушными прядями волос. Даже в этом возрасте он понимает, что не должна такая красивая и живая девушка становится тем призраком, которого он видит в больнице: жидкие волосы, худое лицо и ни капли узнавания в глазах. Как и отец не должен быть похож на высохшего старичка. Невиллу пять, и он знает, что даже магия не всесильна. В пять лет он умеет плакать беззвучно и без слёз. И ненавидит эти поездки в больницу. А родителей — любит. Вот так.

* * *

Невиллу уже девять, когда он подслушивает обращённое в его сторону «сквиб». Невилл понимает. Он всегда, кажется, знал. Лет с пяти точно. А теперь просто его родственники, его семья это сказали. Сначала это слово произносится шёпотом. Потом — вполголоса. А следом и вовсе открыто. Как бабушка не скрывает от мамы своего отношения к «подаркам», которые та даёт Невиллу, вот так и они: никто больше не стесняется произносить слово «сквиб». Очередное разочарование. Очередное подтверждение. В глубине души Невилл соглашается: он же не слепой, видит, что у всех детей первые всплески волшебства проявляются ещё до пяти лет. Максимум в семь. Очень редко — позже. По крайней мере, так было у всех его родственников и нескольких знакомых ему ровесников-волшебников. Хоть как-то, хоть где-то, самым маленьким чародейством. А у него их нет и не было. Невиллу девять, почти десять, а он уже знает, что в его возрасте ждать чуда почти бесполезно. Впрочем, это не мешает надеяться всем родственникам. Особенно дядя Элджи старается. Старается неожиданно сделать что-то. Недавно в пруд столкнул. Думал, что Невилл выплывет, до последнего надеялся. А Невилл едва не утонул. До сих пор вкус воды во рту, чуть отдающий тиной. Невилл знает, что дядя Элджи не хотел ему навредить. Но на всякий случай решает быть с дядюшкой настороже. Неизвестно, что тому ещё в голову придёт. К тому же он слышал, как бабушка ругалась с дядей.

— Чего ты пытаешься добиться, Элджи? — каким-то слишком высоким голосом спрашивала бабушка. — Тебе не кажется, что нашему роду и так достаточно всех смертей и безумств?

— Я надеялся, Августа, — дядя Элджи звучал крайне виновато. — Потому что... Это же сын Фрэнка!

— Это не значит, что он его копия! — в голосе у бабушки слышны грозовые нотки. Бабушка редко выходит из себя, но коли так случается — нужно бежать как можно дальше.

— Я и не говорю, что он копия. — устало возражает дядя. — И я люблю этого паренька. Но неужели ты втайне не надеешься на его одарённость? На его способность проявить себя? Быть достойным продолжателем рода? Неужели ты не видишь в нём Фрэнка?

— Род? Да, я хотела бы для Невилла раннего пробуждения магии, — бабушка, судя по голосу, усмехнулась. Видимо, уже взяла себя в руки, спряталась под маску. — Но по иным причинам. Мой ребёнок — Фрэнк, ты и сам понимаешь. И я уже потеряла своего ребёнка, его и Алисы всё равно что нет. Теперь мне жизненно важно, чтобы мой внук мог себя защитить. Будем честны, Тот-Кого-Нельзя-Называть ушёл. Но он может вернуться. Да и Пожиратели остались. Мы прекрасно знаем, сколько их рядом с нами. Ребёнок из семьи, подобной нашей, обязательно привлечёт внимание, его могут использовать. Он должен защищать себя. Я не могу потерять кого-то ещё. И, отвечая на твой вопрос: нет, я стараюсь не видеть в нём Фрэнка, хотя не всегда получается. Потому что каждый раз, когда я их сравниваю, я вижу мёртвые безумные глаза своего всё ещё живого сына. И боюсь увидеть такие же у этого мальчика.

Невилл не стал дальше слушать, слова бабушки его и обрадовали, и огорчили. Бабушка его всё же любит, но... Раньше он не думал, что чувствует бабушка, почему предъявляет столько требований. А теперь понял. Невиллу уже девять, он вполне способен не только почувствовать боль другого человека, но и понять её причины. А ещё он впервые подумал, что волшебники, из-за которых мама и папа заперты в Мунго, всё ещё живы. И могут вернуться. Нет, он испугался, но больше огорчился, что не сможет отомстить. В свои девять лет Невилл ещё сильнее ощущает свою никчёмность.

По ночам Невиллу снится магия. Ему снится, как он ловко и быстро колдует! Без палочки — просто так! И бабушка одобрительно кивает, и дядя Элджи прыгает от счастья. И мама с папой тоже там: смеются и обнимают его. А когда Невилл просыпается, он осторожно кладёт зажатую в кулаке обёртку обратно в шкатулку. И старается не думать о родителях. И не ходить мимо портретов. Они-то всегда знали. Невиллу девять, но он всё ещё наивно думает, что если бы мама и папа были здоровы, то и магия бы проявилась. Невиллу девять, когда он понимает, что это ужасно несправедливо: жизнь забрала у него и родителей, и магию.

* * *

Невиллу десять, почти одиннадцать, когда он узнаёт, что чудеса бывают. И часто тогда, когда совсем не ждёшь. Дядя Элджи, который никак не мог признать правду, всё так же пытался его подловить. Вот и сегодня выставил, держа за ногу, за окно. Невиллу стало страшно, очень страшно. Но просить бесполезно: дядя Элджи — истинный представитель рода Лонгботтомов — обладал их фамильным качеством — упёртостью. Так что Невилл висел и старался не шевелиться. Когда-то же ему надоест так держать.

— Элджи, что ты делаешь? — слышит он голос тётушки Энид из окна. — Хватит, это опасно! Вот, возьми лучше кусочек пирога...

Невилл не понял, что случилось, но внезапно ощутил свист ветра в ушах и перехватывающее от крика дыхание. Земля летела навстречу, дурацкая, тщательно вычищенная домовиками дорожка вдруг очутилась слишком близко. Невилл даже не успел ничего подумать, ни одной мысли в голове, только чистый страх. И когда каким-то образом отскочил от дорожки, будто мячик, а потом ещё и ещё, то совсем не подумал, что чудо всё-таки произошло. С ним, недостойным. Понимание пришло позже. Невиллу десять, когда он снова начинает верить.

* * *

Невиллу уже одиннадцать, когда приходит письмо из Хогвартса. Хотя выбросы магии и есть, но он всё же сомневался, что получит письмо. Ведь эти проявления были маленькими и незначительными, как он сам. Однако после первого всплеска прошло ещё совсем мало времени, он не успел потерять тот маленький огонёк веры, появившийся в тот день.

Конечно, все радуются. Дядя Элджи даже жабу подарил. Когда он рассказывает об этом родителям, папа, как обычно, таращится в потолок, а мама... Мама смеётся. Бессмысленным страшным смехом. Невиллу хочется верить, что где-то там она его услышала, поняла и радуется за него. Но в глубине души он всё понимает. Он едет в Хогвартс с надеждой стать достойным, хоть пока не знает, может ли это вообще быть выполнимым. Он старается не думать, что по возвращении его в любом случае ждут мучительные и радостные одновременно визиты к родителям, тихая жизнь в Йоркшире и новые оценивающие взгляды от родственников. Но даже это вдруг перестаёт быть главным. Невиллу одиннадцать, когда он понимает, что с радостью и дальше был бы «сквибом», лишь бы слышать обычный смех мамы, видеть тепло глаз родителей, а не холод безумия. Лишь бы они были нормальными.

И всё же, когда «Хогвартс-экспресс» уносит его всё дальше и дальше от Лондона, Невилл, сжимая в кармане самую первую обёртку, которую дала мама, почувствовал что-то похожее на счастье. Может быть, он сможет. Может быть, случится ещё одно чудо и он станет достойным. Он приложит для этого все усилия. Сквозь стук колёс ему вдруг почудился смех мамы. Не безумный, а тот самый, который и должен быть, похожий на лёгкий перезвон колокольчиков. Радостный, светлый, желающий ему счастливого пути.