Всё-таки отец (джен)

В кладовке пыль и полумрак, и Кира не сразу замечает Тишку среди старых вещей на антресоли, сиротливо жмущихся друг к другу в предчувствии очередного глобального расхламления. Стопка пожелтевших детских журналов, сломанная кофемолка, починить которую так и не дошли руки, грампластинки из бабушкиной квартиры, деревянный олень с единственным уцелевшим рогом — подарок деду на сорокалетие...

И вот он, до боли знакомый голубой заяц из искусственного меха с длинными ушами и лапами. Чумазый, потрепанный, выцветший от времени, латаный-перелатаный. Любимая игрушка Киры. Сколько лет прошло с тех пор, как Тишка появился в их доме? Двадцать? Кажется, целая вечность. Или один миг.

Кира берет зайца в руки и, с трудом уняв непрошеное волнение, молча вглядывается в еще не потерявшие блеска овальные пуговки-глаза. Тишка смотрит ласково и пронзительно, словно знает все Кирины тайны и ничуть не обижен из-за ссылки в пыльную кладовку.

— Ой, Тишка! Ну и потрепала тебя жизнь! Совсем мы тебя забросили, — виновато восклицает мама, нарушив неловкую тишину.

Она с самого утра руководит глобальным расхламлением. Вернее, только делает вид, что руководит. Почти все вещи из запланированных на выброс после долгих рассуждений занимают свои прежние места. "Пригодится", "Оставим на память", "Это святое" — вот три маминых вердикта, оспаривать которые бесполезно, если не хочешь скандала.

Тишка, похоже, тоже отправится в разряд "святого" вместе с пачкой черно-белых похоронных снимков, на которых запечатлены скорбные лица многочисленной родни, и потертой бумажной иконкой Богородицы, принадлежавшей когда-то прабабушке Насте. Или его ожидает совсем другой вердикт?

— Помнишь, кто подарил? — осторожно спрашивает мама, не дождавшись от Киры никакой реакции на обнаруженного зайца.

Еще бы Кире не помнить. Захочешь — не забудешь.

Отец.

Блестящие пуговки-глаза продолжают гипнотизировать ее. Как в тот далекий — и удивительно близкий — зимний вечер накануне Нового года...

В доме жарко натоплено, но Кира никак не может согреться даже под двумя одеялами. У нее ангина, тело жутко знобит и выворачивает, ртутный столбик на термометре упрямо движется к отметке сорок градусов. Мама в очередной раз обтирает ее водой с уксусом, поит чаем с малиновым вареньем и настойчиво засовывает в рот горькую-прегорькую таблетку.

Кире пять лет, и она ревет во весь голос, обмякая в маминых руках и возвращаясь в спасительную теплоту постели после неприятных манипуляций. Ревет не оттого, что таблетка горькая-прегорькая, а оттого, что Новый год — самый волшебный праздник в году — окончательно испорчен. Скорее всего, не будет ни Деда Мороза с мешком подарков, ни праздничного салюта под зведным небом, ни шумных ночных посиделок. Только тягучая, как пастила, дрема в коконе из одеял на влажной от пота и слез подушке. Стоит закрыть глаза, и тут же в темноте начинают беспорядочно мелькать яркие надоедливые узоры. Звездочки, цветочки, огоньки. Как причудливые картинки в калейдоскопе, что хранится в коробке с игрушками.

Вечером приходит папа, и Кира выныривает из этой муторной дремы, растерянно распахнув осовелые от болезни глаза. От папы приятно пахнет морозной свежестью, снежинки на усах уже успели растаять и превратиться в капли воды, раскрасневшееся лицо сияет улыбкой. А в руках — необычный и очень волнующий сверток, перевязанный красной лентой.

— Привет, Кирюш, — ласково говорит папа, шурша оберточной бумагой. — Смотри, что я тебе принес. Подарок от Деда Мороза! Встретил его по дороге домой. "Это у тебя дочурка болеет? — спросил он. — На вот, передай ей от меня самую лучшую игрушку. Пусть поправляется". Смотри, какой красивый зайчик. Нравится? Бери скорее!

— Папка... Правда? — восторженно шепчет Кира, напрочь забыв об ангине, и протягивает руки к зайцу. Голова слегка кружится, изображение не совсем четкое, но это не мешает Кире как следует рассмотреть подарок. У зайца мягкая голубая шерстка и обвислые уши. Лапы тоже висят, они немного неуклюжие и такие подвижные, что ими можно вертеть в разные стороны. Заяц очень длинный, похоже, они с Кирой одного роста. Мордочка у него самая обычная, игрушечная, но вот глаза — две блестящие пуговицы — словно живые. Они смотрят на Киру, как на свою старую знакомую. И, кажется, всё-всё понимают.

— Как назовешь зайчика? — спрашивает мама, широко улыбаясь с папой в унисон. — А, Кирюш?

Кира неловко прижимает зайца к груди и, зарывшись носом в отчего-то пахнущую карамелью голубую шерстку, произносит первое, что пришло в голову:

— Тишка.

Тишка. И никак иначе. Кира чувствует, что с появлением этого зайца всё в доме стало каким-то тихим, теплым, настоящим. И голос мамы, рассказывающий папе об утомительной борьбе с ангиной, и папина улыбка, такая загадочная после встречи с Дедом Морозом, и Новый год, что уже стоит на пороге и заглядывает в расписанные снежным узором окна.

— Ну, чего молчишь, Кирюш? Оставим Тишку? Пригодится... Ребенка родишь, покажешь ему, какие раньше игрушки были. Интересно. Да и вообще. Пусть на память останется. Это же святое. Любимая игрушка. Отец подарил. Какой-никакой, а все-таки отец. Что было, то прошло...

Голос мамы, вернувший Киру к реальности, немного дрожит. Оно и понятно. Бороться с ангиной гораздо легче, чем с внезапно свалившимся на плечи прошлым. Кире и самой трудно удержаться от воспоминаний, которые мельтешат в голове, подобно цветным картинкам из детского калейдоскопа...

...Яркий солнечный свет, льющийся в окно родительской спальни. Кире чудится, что она вот-вот ослепнет. Сердце трепещет, прыгает к самому горлу. Кира не верит своим глазам. На смятой постели — незнакомая женщина в мамином шелковом халате. Взгляд у нее испуганный, впалые щеки измазаны губной помадой, под глазами — следы потекшей туши.

— Кирочка, ты чего? Не плачь... Не плачь... Это всё не то, не то, Кирочка... — суетливо бормочет она, не в силах сдвинуться с места. Только растерянно мнет в руках широкие полы халата.

Киру душат слезы. Они берут ее в плен вместе с приторно-сладким ароматом духов, наполнившим спальню. Это чужие духи. Не мамины. Мамины не могут пахнуть так мерзко.

— Вот тебе, получай! — зло выкрикивает Кира. Она в отчаянии хватает с трюмо флакон духов и со всего маху разбивает о столешницу. Осколки летят по сторонам, густая желтая жидкость оставляет брызги на зеркале, тошнотворный запах становится еще более невыносимым.

— Вернись к бабушке, Кира. — Отцовский голос над ухом звучит холодно и с вызовом. Он пьян, в его темных глазах — нездоровый блеск. Лицо небритое, осунувшееся. — Вернись, я сказал! Нечего тебе здесь делать. Мама в командировке, еще не приехала. А я занят. Занят, слышишь?

И он настойчиво, схватив Киру за плечи, толкает ее к двери...

...Во дворе шумно от ребячьего гомона, Кира с трудом разбирает, что говорит ей отец. Он сидит за рулем своей машины, опустив стекло, чтобы лучше видеть дочь, и нервно теребит брелок от ключа в замке зажигания. Каждое слово дается ему с трудом.

— Так бывает, Кирюш, пойми. Ну, любовь-морковь, все дела... Закрутилось-завертелось... В общем, оступился, наломал дров... Если мамка простит, сама знаешь, я с радостью... Эх. Волком смотришь. Что поделаешь, заслужил... Еще как заслужил. Ладно, поехал я. Давай, Кирюш, будь молодцом...

Слез больше нет. Есть лишь пустота и жгучее желание швырнуть булыжник в лобовое стекло отцовской машины. Или помчаться за нею вслед, навстречу ветру, сбивая ноги в неудобных сандалиях, и закричать на весь поселок: "Папка, ну как же ты мог?!"

— Хочешь, прощу его? Ради тебя, — тихо говорит мама за вечерним чаем, узнав о неожиданной встрече Киры с отцом. Она пытается изобразить беззаботную улыбку на усталом лице, но получается плохо. — Прощу — и будем жить по-старому. Как все нормальные люди. Как-то нехорошо это — без отца. Неправильно, что ли... Хочешь, Кирюш?

— Не хочу, — твердо отвечает Кира, сжимая в руке чашку с остывшим чаем. Кажется, еще немного — и чашка расколется, поранив пальцы. Пальцы — ерунда, заживут. А вот то, что внутри жжет и болит, ничем не залечишь. — Простишь — уйду из дома...

— Твоя игрушка — тебе решать, — раздается совсем рядом тяжелый вздох. Слова спотыкаются об угрюмое молчание Киры, растерянно стоящей с зайцем в руках, и, чтобы разрядить обстановку, мама начинает разбирать стопку пожелтевших газет, продолжая тихонько причитать себе под нос: — Эх, Тишка-Тишка. Думаешь, случайно тебя на столько лет заперли в этой кладовке? Конечно неслучайно. Больно. Слишком больно... Понимаешь? Где тебе понять! Ты же просто заяц...

Под монотонное бормотание мамы Кира покидает пыльную кладовку и выносит Тишку во двор, прихватив заодно вышедшую из строя кофемолку и проржавевшую эмалированную кастрюлю. В мысленном калейдоскопе по-прежнему мелькают назойливые картинки.

Отец в фартуке стоит у плиты и готовит плов...

Отец играет на пианино...

Отец прыгает через огромную лужу, держа маму на руках...

Отец шуршит оберточной бумагой и дарит Кире Тишку...

Во дворе возле мусорных баков есть небольшой закуток, отгороженный заборчиком, куда жители близлежащих домов складывают все, что выбросить рука не поднялась — в надежде, что кто-нибудь заберет. Сейчас в этом закутке в ожидании новых хозяев поселились вполне приличный самокат, старое изодранное котами кресло и пара видавших виды, но чисто вымытых кроссовок.

Отправив в мусорку сломанную кофемолку и ржавую кастрюлю, Кира вешает на заборчик Тишку. Длинные неуклюжие лапы и уши беспомощно повисают по соседству с чьим-то мятым платьем ярко-оранжевого цвета.

Чтобы не видеть блестящих пуговок-глаз, жалобно глядящих ей вслед, Кира разворачивается и быстро уходит прочь.

"Выбросить Тишку в мусорку было бы кощунством, — думает она, чувствуя, как к груди приливает жар. Только бы не расплакаться, как много лет назад, в тот день, когда развелись родители, а Тишка отправился в кладовку на ПМЖ. — А так... Может, и приглянется кому. Ведь, как ни крути, мама права. Любимая игрушка... Отец подарил... Какой-никакой, а все-таки отец".