Traumaversary — Сентябрь сентиментальный (джен)

Миле потребовалось пять лет, чтобы вырасти и понять.

Каждый город — переплетение маршрутов: туристических, транспортных и тех, по которым мы ходим каждый день.

Дом — работа — дом. Дом — школа — «репетитор дня» — дом подружки — дом. Дом — школа — художка — дом.

Люди стремятся в большие города — но какая разница, насколько красив центр, если твой маршрут прочерчен между тремя спальными районами? Чем тебя порадуют сотни достопримечательностей, мест для развлечений и прогулок, если выбираешься туда только в выходные, и то не в каждые, а в остальное время курсируешь между несколькими точками? Так Мила думала десять лет назад.

Сейчас Мила посмеивается над той собой. Сейчас у нее другой маршрут: районы получше, точки поинтереснее. Сейчас у нее свой дом-депо, а родительская квартира стала точкой маршрута выходного дня. Постоянный маршрут даже дает чувство… защищенности, что ли, порядка, руля в ладонях.

А тогда — десять лет назад, пять лет подряд — она жила с ощущением, что ее заперли даже не в лабиринте, а в квест-комнате. Тогда она не понимала, что ее странные состояния — это в некотором роде клаустрофобия. Страх остаться навсегда запертой на тесном жизненном маршруте.

Когда невозможно выйти за пределы замкнутого пространства, остается только уходить вглубь себя: на монотонных днях и однотонных стенах разум начинает дорисовывать что-то свое. Всё понятно, всё объяснимо.

На самом деле не всё. Но Миле совершенно не с кем об этом поговорить.

* * *

Они впервые разговорились на крыльце художественной школы.

Миле было тринадцать, и она заканчивала там последний класс детской программы. Ну как — заканчивала… перебивалась с тройки на четверку и все чаще подумывала уйти, не дотянув до диплома. Прогуливала обычную школу, чтобы сделать работы для художественной, пропускала художественную, чтобы закрыть долги по домашке в обычной, и всё равно ничего не успевала.

А тут — целый час между занятиями. Как снег на голову: преподаватель скульптуры, выходя из метро, поскользнулась на подмерзшей слякоти и уехала на скорой. Группа, уже стянувшаяся со всего города, осталась: делать домашку на кожаных диванах, залипать в «три в ряд» и «Ам Няма», пить чай за буфетной стойкой.

Группа осталась, а Мила надела пуховик и вышла на крыльцо. Карманных денег родители не давали принципиально, интернет в старом здании ловил плохо, а бесцельно бродить по холлу не хотелось.

Учиться оставалось четыре месяца.

«Четыре месяца — это мало или много?»

Возможно, она сказала это вслух. Кажется, он рассмеялся и ответил что-то вроде: «Смотря где и в каком положении их провести. Сама посуди: что такое четыре месяца на берегу бескрайнего моря? А первые четыре посмертных месяца в Нижнем мире, среди веселых пыток, изумительных кровавых озер и добрых, милых демонических рож? А следующие четыре, когда ты уже привык, перезнакомился со всеми на своем круге и даже немного проникся атмосферой? А вторые четыре месяца на море, когда началась зима, купаться холодно, ветер на берегу сбивает с ног, а утром ты просыпаешься, стуча зубами, и скидываешь влажное одеяло, пахнущее рыбой?»

Они стояли на крыльце, смотрели, как гаснет закат над укутанным в липкий мокрый снег городом, и говорили. Как новые знакомые или старые друзья: обо всем и ни о чем.

В выходные, по дороге на дачу, Мила вытащила из рюкзака толстый скетчбук на пружине, неловко устроилась на заднем сиденье («Да не пытаюсь я отстегнуться, пап!») и, старательно отворачиваясь от старшей сестры Аньки, криво набросала скетч карандашом, потом обвела черной ручкой для экзаменов. Вечер, внутренний двор, крыльцо с каменными львами, девочка (глаза побольше, нос потоньше, плечи пуховика не измяты лямками рюкзака, а в остальном почти правда) и темный угол крыльца, где из сумрака проступает силуэт.

* * *

Леонард делил с ней всё: прогулки по городу, поездки на конкурсы, выходные на даче без интернета, долгую уборку перед приходом гостей… тайно разделенные на двоих, самые будничные моменты превращались в приключения.

Порой он даже снисходил до того, чтобы делать с ней уроки.

— Закрой это б… бестолково составленное ничего не понимающими в литературе людьми учебное пособие, — советовал он, брезгливо глядя на школьную хрестоматию. — Если не хочешь читать в оригинале, давай хоть экранизацию посмотрим.

— Не посмотрим, — вздыхала Мила, — мне еще химию зубрить.

— Если собираешься зубрить бездумно, лучше спиши.

— Ага, а контрольную как писать потом?

— И контрольную спиши. У тебя кеды высокие, шпаргалку сунь за голенище, и все дела.

— Тогда так со всеми предметами можно. Зачем вообще в школу ходить? Всё можно списать, ничему полезному для жизни не учат, в институт без репетиторов всё равно не поступишь…

Леонард выдавал загадочное «лингва франка» и пояснял:

— Школа искусственно создает общий опыт для очень разных детей.

С Леонардом скучное становилось интересным, банальное — поводом поразмыслить, а страшное и грустное — выносимым.

* * *

Тик-так. Тик-так.

Мила поплотнее завернулась в одеяло — тяжелое, колючее, слабо пахнущее лавандовыми подушечками от моли. Гостевое — последние дни новогодних праздников Мила всегда проводит у бабушки, это уже традиция, и каждый раз…

Тик-так. Тик-так.

В соседней комнате — бабушка. В соседней комнате на стене часы. Обычные советские часы: прямые черные стрелки, безыскусный узор по янтарю. Днем часы безобидны.

Тик-так. Тик-так.

Ночью часы будто отсчитывают время, пока в доме кто-то не… Мила зажмурилась и уткнулась носом в подушку.

Тик-так. И вдруг скрип двери — короткий, будто кошка в комнату проскользнула.

— Не спится?

— Уснешь под этот адский звук, как же.

— В Нижнем мире этот звук совсем не страшен, поверь, — смешок отозвался холодом в затылке. — Там нечего ждать, некого догонять и не от чего окончательно умирать, покуда сам не захочешь. Посидеть с тобой, sole?

Мила замешкалась с ответом, и уплывший было на периферию внимания звук прорезался вновь. Тик-так. Тик-так. Старая пружинная кровать прогнулась ощутимо, незримо и беззвучно. По колену разлилось тепло, будто кто-то положил на него ладонь.

— Как мило с твоей стороны. Колыбельную споешь?

Голос в голове хмыкнул и замолк. Но не успела она задремать — затянул распевным шепотом:

— Если слишком долго ждать, все кругом съедает ржа. Дни плывут, как злая быль — след впечатается в пыль. Много рыб живет в морях, все кружат вокруг меня: я потерян на воде, не ищи меня нигде.

Мотив — совсем не похожий на колыбельную — показался смутно знакомым.

— Конец войне — я проиграл, слишком многим доверял. Ты плывешь к тем огням — мне легко терять тебя. Много рыб живет в морях, все кружат вокруг меня: я потерян на воде…

Уже погружаясь в сон, Мила похолодела, словно под одеяло забралась лягушка: если она никогда не сочиняла стихов, то как их может сочинять Леонард?

* * *

— Ты с ума сошла? Демону — и в церковь?

— Ты же не настоящий демон, — фыркнула Мила. — Я тебя придумала, а значит, со мной ты можешь туда войти.

Леонард рассмеялся, показывая острые зубы, почти клыки:

— А кто тебе сказал, что ты меня придумала?

Мила тогда пропустила мимо ушей, на какое слово Леонард сделал ударение: «придумала», «ты» или «меня». Очень зря.

— Конечно, придумала. У меня в старом скетчбуке весь ты: портреты с разных ракурсов, костюмы и оружие, биография… Я даже помню, какое аниме за референс взяла и как имя тебе искала в интернете!

— Я могу превращаться в ветер, прекрасную женщину и черного козла, — Леонард сделал многозначительную паузу. — Как думаешь, много бы мне составило труда натянуть детально проработанный облик?

Мила поежилась. Она привыкла воспринимать демонов как олицетворение условного зла и антигероев, но у ограды старой церкви понятие «нечистая сила» вдруг обрело… весомость.

— Да не бойся, — Леонард прислонился к нагретой солнцем решетке, достал из-под полы куртки черную бумажную салфетку и взмахом руки превратил ее в потрепанный томик «Психомахии». — Я не мракобес, а Нижний мир всё-таки не ад, хотя и послужил, хм-м-м, одним из прототипов.

— То есть в церковь зайти все-таки можешь? Там старое распятие с инкрустацией, витражи, мозаики… интересно будет!

— Нет, — Леонард решительно раскрыл книгу, показывая, что с места не сдвинется. — Границы и условности охраняют не суть, а предсказуемость взаимодействий.

Мила собралась было спросить, что Лео имел в виду, но тут с территории старой церкви донесся голос классной руководительницы: «Фролова! Мы что, все должны тебя ждать?»

— Ладно. Не приклейся только.

— К святому месту?

— К солидолу, а то станешь… чертом полосатым.

* * *

Мила действительно его придумала. Демона-воина, главного героя визуальной новеллы. Все рисовали комиксы, и ей хотелось тоже, все романтизировали отрицательных героев, и ее тянуло туда же…

Придумала — и застряла. Единичные картинки не соединялись в сюжет, драки и любовные сцены превращались в нелепое «а она — ах, а он — ого, а они-то — ой», и даже имя главному герою она никак не могла выбрать.

А потом, бездумно листая ленту соцсетей по дороге из школы, зацепилась взглядом за пост какой-то «потомственной ведьмы»: «Леонард, хозяин шабашей…»

Леонард.

Имя, равно подходящее для демона и для плюшевой игрушки, с которой спишь в обнимку.

Хозяин шабашей. Интересно, это как?

С этого момента образ стал стремительно обрастать деталями.

Мила прорисовывала спину, чтобы уточнить расположение шрамов, и вдруг понимала, что от правого плеча до запястья нужно добавить старую неаккуратную татуировку: раздробленная тонкая кость, перья… сломанное воронье крыло, с удивлением понимала она, закончив набросок.

Заполняла очередной пункт анкеты, и ответ на вопрос «Чем занимается ваш персонаж?» приходил сам: раньше командовал демоническим легионом, но уже не один век как вышел в отставку, организует празднества в Нижнем мире и покровительствует ведьмам в Среднем, то есть земном. Зачем? Да просто чтобы не свихнуться со скуки.

Собиралась рисовать его со стаканом виски, как детектива в нуарных фильмах, а рисовала с бокалом красного вина и скептическим взглядом на ресторанные сто грамм: мол, это что — всё?

А потом Леонард с ней заговорил.

* * *

— На берегах самых теплых рек Нижнего мира растет горечавка — волшебный цветок: кто сломает стебель пополам и отведает сока, забудет все скорби и заботы…

Мила в тот день с удовольствием утопила бы в беспамятстве тройку по географии, порванный кед из любимой пары и то, что родители вчера опять уходили «поговорить» на полвечера, но всё-таки спросила:

— В чем подвох?

— Настоящую скорбь нам приносит только то, что мы любим, а больше всего суеты — то, что составляет нашу с-с-сущ-щ-щнос-с-с… тьфу, — Лео сплюнул на асфальт и спрятал за клыки прикушенный язык.

— Слушай, — спросила Мила через несколько дней, вспомнив, где уже слышала странное название, — а разве горечавка не в Среднем мире растет?

— Конечно, растет. Кто-то из наших занес семена с пару тысяч лет назад, — невозмутимо ответил Лео. — Только ваша горечавка — что персики на севере: ни запаха, ни вкуса, ни пользы, ни вреда.

Истории Леонарда не содержали новых переменных, чего-то, чего бы Мила уже не знала. Но было в них кое-то тревожно неестественное: знать-то она знала, но не всё бы сходу вспомнила, и никогда бы не выдумала что-то настолько сложное и причудливое сама.

— А разве забвение в Нижнем мире — не от асфоделей? — уточнила она (пожалуй, слишком резко, с почти явным подозрением) еще через пару дней.

— Асфодели — это другое, — Леонард потер висок, и его взгляд обратился от Милы внутрь. — Они приносят в душу мир: достаточно перейти поле, чтобы сердце твое остыло к борьбе, а если лечь ничком в травы и побыть так немного, вовсе забываешь, за что боролся и почему тебе это было важно — только это не от любви мир, а от равнодушия… Понимаешь, sole?

Леонард словно тянул разноцветные нити из самых темных углов ее головы, ткал из них ковер — и каждая попытка не поверить, проверить, подловить добавляла в узор новых завитков.

Миле оставалось только записывать.

* * *

— Лео.

— А?

Они сидели на качелях во дворе — Милу наконец стали отпускать гулять одну, и это было единственной причиной, почему она вообще выходила на улицу в те хмурые, промозглые, предосенние дни.

Мила покачивалась, отталкиваясь ступней от резинового покрытия — неприятно холодного даже сквозь подошву кроссовок. Лео просто сидел на пустых качелях рядом, неловко сложив ноги по-турецки, и периодически начинал шуршать хвостом — наверное, выводил со скуки красивые вензеля и некрасивые выражения.

— У тебя никогда не бывает чувства... невыносимого одиночества?

— Будто я один во всем мире, а остальные — просто тени моего сознания?

В другой день Мила бы фыркнула и спросила, у какого немецкого философа Леонард стащил свое понимание одиночества. Но сегодня лишь помотала головой.

— Как будто... — горло перехватило, голос жалко задребезжал, и Мила умолкла на полуслове, сглатывая ком. — Как будто ты не там, не с теми и сам какой-то не такой.

— А, вот ты о чем. Бывает, конечно. Если неделю подряд не спать или кувшин вина выпить в одну голову…

Мила уперлась ногой в прессованную резиновую крошку. Качели больно стукнули под коленку.

— Эй, ты чего?

Мила лишь помотала головой, придушенная чувством на грани злого веселья и грустной нежности. Конечно, Лео не понимает. Он выдумка, фикция, воображаемый друг, он не способен испытывать одиночество. Он сам — лекарство от одиночества. Нет, даже не так: симптом одиночества, ведь если бы Миле не было одиноко, она бы никогда не…

* * *

Скетчбук, на страницах которого впервые появился Леонард, она исписала и изрисовала. Дневник, который вела в то время — совсем еще детский, со стрекозами на обложке — потерялся во время переезда с дачи в город.

Только к середине нового дневника Мила поняла, что не завела новую тетрадь для историй Леонарда. Если раньше информации было слишком мало, чтобы сложить из нее историю, то теперь стало слишком много. С чего начать? Из чего сложить сюжет? Что отбросить? Мила периодически пролистывала скетчбук, в глубине души понимая, что рисовать надо или сейчас, или никогда.

Получилось «никогда».

«Сель — горный поток, состоящий из грязи, камней, воды, снега или льда. Сель появляется внезапно, характеризуется резким подъемом уровня и пульсирующим движением. Причиной возникновения селей могут стать сильные дожди, сезонная оттепель, прорыв озерных перемычек, антропогенный фактор…»

Учительница географии сразу вела к завучу тех, кто списывал, так что этот предмет Мила честно учила и до сих пор помнила хорошо.

Подростковый возраст похож на сель. Семейный кризис — тоже.

* * *

В четырнадцать становится очевидным: ровесники — дураки, взрослые — лицемеры, и лишь в интернете иногда попадаются люди, с которыми можно иметь дело.

«Анька вечно ноет, что у нее нет подруг. Когда расстается с парнем, тоже ноет. Зачем ей подруги и парень, если она хочет быть дефектологом, а у нее тройка по биологии? Может, ей лучше заниматься побольше, чтобы поступить на бюджет? Мне кажется, она на самом деле хочет не помогать детям, а чтобы ей родители гордились: мама — психолог, папа — психиатр, старшая дочь — дефектолог, а младшая… а младшая дизайнером хочет быть, позорит династию! Династия, слово-то какое. Можно подумать, мы дворяне или короли!»

«Бабуин опять взялся за свое: баловался на уроке с ручкой, втянул из стержня чернила в рот и как плюнет! Брызги во все стороны. Я всю перемену от его слюней отмывалась, а Маша Т. плакала — у нее рубашка белая одна, новую теперь не купят, придется с застиранными пятнами ходить. Зачем его к нам перевели, придурка такого?»

«Мама с папой снова ушли «поговорить» во двор. Это из-за Ольги, наверное. Но я не верю, папа не такой — он на всех своих ординаторов смотрит, как на нас с Анькой. Если бы мама меньше лезла папе в мозги, не заходила в кабинет без стука и не ждала, что он всё время будет веселым и разговорчивым…»

— То это была бы совсем другая история, — протянул над ухом Лео. — Впрочем, если бы твой отец за ужином клал телефон экраном вниз и говорил о чувствах словами через рот, история тоже была бы совсем другая. Возможно, они бы даже не расторгли Узы.

— Мне казалось, я назвала тебя Леонардом, а не Леонидом Каневским, — демон в последнее время завел привычку сидеть рядом с Милой, когда она вела дневник, и периодически комментировал записи весьма… своеобразно. — В нашем мире это называется «развод». И мои папа с мамой не разведутся, они нормальные.

— Хм, — Леонард поскреб шестипалой когтистой рукой затылок, — следуя этой странной логике, твой отец как раз ненормальный, он-то разводился уже два раза…

— Это не моя логика странная, это ты дурак, — в сердцах огрызнулась Мила и кинула в Леонарда ручкой.

— Людк, а Людк, ты чего стены портишь? — свесилась с верхнего яруса кровати сестра, и Мила вздрогнула.

* * *

«Пока ты ребенок, ты как бы состоишь из чужих вещей — они могут быть хорошими или плохими, подходить тебе или жать во всех местах, но они не твои. От мамы — плиссированные юбочки, книжки по психологии, мнение, что покупки нужно делать вдумчиво, долгие прогулки. От папы — старый рок, любовь к запаху книг, умение готовить яичницу из всего, что в холодильнике есть, и сомнения, что психология помогает. От старшей сестры — одежда, которая стала ей мала, манера подхватывать волосы заколкой, вредность, а у вас обеих от бабушки — золотые серьги и шуточки из старых фильмов. Когда ты вырастаешь, всё это начинает рассыпаться и тебе становится нужно что-то свое. Или ты начинаешь разрушать старое, когда тебе нужно новое? Я не знаю. Я уже ничего не знаю. У меня куча долгов по домашкам, всё время хочется спать, в голове такой бардак…»

* * *

— У вас так стригутся… э-э-э… люди искусства? — Лео подкрался, наклонился: висок к виску, пепельно-белая косица к еще не заплетенной русой пряди. — Забавно.

В Нижнем мире косичка у лица — кастовый признак воина. После выхода в отставку ее не принято оставлять: плохая примета и просто неприлично. И кто ей об этом рассказал? Правильно. Леонард, который носит свою уже лишние лет… много. «Война с мнением общественности — одна из самых тяжелых, sole».

— Да, у нас жестокая битва с общественным мнением каждый чертов день. Ты так и не сказал: это что-то вроде чуба у казаков?

Леонард покосился на нее с насмешкой и — Мила почувствовала натяжение кожи под волосами — шутливо дернул за прядь.

— Армейский жетон, который всегда с тобой. Не каждый раз удается забрать тело, а друзьям и родным что-то нужно отдать. Не хвост же отпиливать.

— Людк, а Людк, как называется твоя стрижка? — дразнилась Анька по дороге из салона. — «Верните мой две тысячи седьмой»?

— Аня, оставь сестру в покое: она ищет свой стиль, — Мила должна была почувствовать благодарность маме за поддержку, но вместо этого ей захотелось что-нибудь пнуть.

— Проблем на свою стильную голову она ищет. Забыла, как тебе завуч звонила из-за ее ножика на цепочке?

— Не тебе звонила, вот и замолчи — ходи со своим амбре и радуйся!

— Омбре, через «о», деревня! Людк, а Людк, что дальше — розовая челка?

Мила читала философов войны от Сунь-Цзы до Руставели, залезала в Википедию за расшифровкой термина или события на каждой странице. Страшно злилась, когда челка лезла в глаза, но продолжала стричься коротко. Плейлист заполнили песни о войнах на немецком и итальянские тягучие баллады, заметки в телефоне — цитаты римских философов и поэтов-романтиков. Мила выиграла районную олимпиаду по мировой художественной культуре и вошла в число любимчиков учителей литературы и немецкого языка. На пятнадцатый день рождения попросила учебник латыни, кожаную куртку с заклепками, серьги-солнца (потому что «sole» — это «солнце» по-итальянски) и апельсиновое деревце в горшке, которое вскоре в честь любимой героини исторического сериала окрестила Лукрецией Борджиа.

Сейчас смотреть на свои фотографии тех лет смешно и немного жутко: будто водоворот жизни затянул знакомую семье и себе Милу, а выплюнул... кого-то другого.

Что это было — подражание? Следование за ассоциациями? «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и... приняла за образец»? Как будто «хочу быть им» и «хочу быть с ним» смешалось в голове.

* * *

— Если ты демон, причем не из последних, то какой тебе интерес сидеть тут со мной, пить воображаемый чай…

Мила-то знала, что Леонард — плод ее воображения, но уж очень хотелось услышать его версию.

— Чай на моем уровне вполне настоящий. И лимонник, к сожалению, тоже — не заваривай больше такое, — Лео допил чай одним глотком, скривился и поставил на стол пиалу: блестящая глазурь, пестрый узор из фруктов, толстые стенки. Сицилийская керамика, которой у них в квартире никогда не было — пиала тоже была реальна только на его уровне.

— Не придирайся к словам. Ты мог бы общаться сейчас с английской королевой, с каким-нибудь президентом, с суперзвездой…

— Не мог бы. Давай остановимся на этом, ага?

— Получается, ты не можешь выбирать, с кем из Среднего мира тебе проводить время? А почему? — Мила, конечно же не остановилась.

— Потому что наказан.

Чай с лимонником — ее чай, настоящий, в настоящей фарфоровой чашке в синюю сетку — встал поперек горла. Пока Леонард хлопал ее по спине, Мила думала, что сейчас сказала бы мама о ее самооценке.

— Да что ж ты так реагируешь — ну да, наказан обязательными выходами в Средний мир, у нас такое практикуется…

— А… кха-кха… а за что?

Лео скривился, будто выпил залпом целую чашку невкусного чая.

— За дело. Потерял связь с реальностью и наломал дров, скажем так. Не то чтобы серьезных, но тут уж фортуна отвернулась: кому-то веками сходит с рук, а меня послали... вспомнить, как человеческий город пахнет.

— А я?

— Ты — что-то вроде куратора… или собаки-поводыря.

— А меня кто-нибудь спросил?

— А ты против?

— Нет, но почему я? Тебе не кажется, что я… не самая подходящая кандидатура?

— Близкая к идеальной ты кандидатура. Еще не взрослая, но не слишком маленькая, не отягощена религиозной парадигмой и не склонна болтать.

— А почему я раньше об этом не знала?

— Теперь знаешь, — Лео пожал плечами. — Это что-то меняет?

* * *

— Распорядитель торжеств и хозяин шабашей — это буквально «я руковожу этим цирком», — вдруг выдал Леонард на следующий день. — Но мне всегда нравилось общаться с людьми. Особенно с молодежью. И с женщинами.

Мила чуть не опрокинула локтем стакан с грязной водой: она заканчивала работу на тематический конкурс, торопилась и сердилась.

— И я с тобой, извращенцем, плясала в темноте?

Леонард раздраженно шлепнул хвостом по ламинату:

— Дитя человеческое, по возрасту безмозглое, перевернутыми понятиями испорченное. Я испытываю к вам самое непорочное чувство, какое может родиться в душе демона: интерес. Что демоны, что покойники, в Нижнем мире все — застывшая глина. Можно уничтожить или сломать, можно сверху перекрасить… но всерьез, по-настоящему изменить уже нельзя. А на вас каждый год оставляет следы.

Мила подправила стеком прожилки на лепном гранате и принялась быстро катать шарики-зерна: полимерная глина еще хуже настоящей, засохнет — и привет.

— Люди тоже разные бывают. Иной раз в детстве — чудо, а не ребенок, вундеркинд или золотое сердце, а потом уж, как дедушка говорит, что выросло, то выросло. Мы с Анькой всегда дружили, она мне сказки на ночь рассказывала, в художку в младших классах водила, а сейчас? У родителей на новый телефон и косметику деньги просит, посуду за собой моет через раз, а нос дерет, как взрослая: «Нет, не закажу тебе японский халат, даже за твои карманные, маленькая ты еще…»

Леонард не то сочувственно хмыкнул, не то сдавленно хрюкнул:

— О, женщины… тебя правда так расстроила та синтетическая тряпка?

— Меня расстроило, что моя сестра — коза, — Мила сдавила комочек глины так, что он превратился в лепешку. — И это ее еще вечное «Людк, а Людк»… Деревенское имя! Будет мне восемнадцать — сразу сменю. Стану Эмилией. Или Миланой.

— Не-а, не сменишь, — Леонард уже откровенно всхлипнул от смеха.

— Это еще почему?

— Потому что тебя назвали в честь прабабушки-сибирячки. А от фамильного имени, если оно хорошее, не отказываются. Да и от плохого без веских причин не стоит.

Мила замерла, так и не открыв баночку с позолотой. Леонард часто говорил ей то, до чего она как будто могла дойти и сама — просто не успела, не позволяла себе или боялась всерьез подумать.

Словно эти мысли были подземными водами, а Леонард стоял у колодца. И у него хватало духу кинуть ведро и сил вытащить его на поверхность. А у Милы — нет.

* * *

Дни, когда Мила с болезненной ясностью ощущала, что против реальных проблем Леонард бессилен, были самыми горькими в ее жизни.

— На Самайн в Нижнем мире тихо и пусто, как в библиотеке ночью — все уходят веселиться в ваш, Средний мир. Я оставался несколько раз, когда уже закончил с войнами, но еще себя не нашел: пустые улицы, огни в черноте и такая тишина, что, кажется, лопнут барабанные перепонки…

— Хотела бы я попасть в Нижний мир, — вздохнула Мила, прислоняясь лбом к стеклу: Анька залезала в такси, путаясь в плаще и на ходу поправляя накладные клыки. У мамы встреча с подругами, у папы дежурство в клинике (вот уж у кого настоящий Хэллоуин), а Милу даже на вечеринку в антикафе у Сольвейг не отпустили — вдруг там будет алкоголь и слишком страшные фильмы?

— Совсем? — Леонард посмотрел на нее скептически. — Не торопись, а то успеешь.

— На Самайн хотя бы. Или на один из ваших балов, — Мила тяжело вздохнула и вдруг неожиданно для самой себя выпалила: — Лео, возьми меня на эту ночь в Нижний мир, ну пожалуйста! Я не буду там ни есть, ни пить, ни брать вещи, ни что там еще делать нельзя…

Мила причитала так, будто ей пять, а не пятнадцать, а родители где-то прячут Деда Мороза, который ночью принес подарки. Леонард терпеливо выслушал ее и предсказуемо ответил:

— Нет.

— Ну и слава богу, — Мила торжествующе хлопнула в ладоши, Леонард сделал огромные глаза и чуть не свалился с подоконника. — Каждый раз, когда мне кажется, что ты настоящий, выясняется, что на самом деле ты ничего не можешь. Ни внушить родителям, что нужно помириться, ни подсказать на контрольной, ни превратить Бабуина в настоящую обезьяну…

— Как говорит твоя бабушка, всё мне позволительно, но не всё полезно.

— Чего?.. — теперь с подоконника чуть не упала Мила.

— Как шутит твой дедушка, и тебя посадят, и мне срок добавят. А теперь пошли — я остался в Самайн с тобой не для того, чтобы всю ночь слушать нытье.

— О-о-о, то есть мы всё-таки куда-то пойдем! — Мила с готовностью соскочила на пол. — А куда?

— У нас есть хрустальные фужеры, гранатовый сок вместо вина, пустая квартира и стереосистема… Эй, брось сестрины туфли, ноги переломаешь. В Нижнем мире танцуют босиком.

* * *

Леонард — соавтор самых странных поступков ее подростковых лет.

По его наущению Мила как-то почти час ночью шла по обочине едва освещенной трассы: справа черный овраг, слева густая лесополоса. Выйдя из последней электрички, с ужасом вспомнила: она забыла предупредить дедушку и бабушку, что приедет на день раньше, а значит, дедушка на машине ее не встретит. Телефон показывал пять процентов зарядки, минимальный уровень интернета и полное отсутствие связи.

— Но ты же помнишь, как вы с дедушкой едете до поселка?

— Да что там помнить: от станции прямая трасса… Лео, ты двинулся? Я не пойду там пешком!

— Во-первых, у тебя нет вариантов: ночевать на станции с выключенным телефоном — еще хуже. А во-вторых… иди спокойно. Я сказал: спокойно, страх пахнет и привлекает хищников всех мастей. Пока я с тобой, ничего не случится.

С Милой правда ничего не случилось — только от бабушки и дедушки, а потом и от родителей с Анькой влетело по первое число. И поделом: сейчас Мила понимает, как ей повезло тогда.

Понимает и насколько ей повезло, что никого из учителей не было рядом, когда Жора Бабухин по прозвищу Бабуин, пробегая мимо, дернул ее за отросшую косицу так, что чуть не вырвал с корнем: «Эй, анимешница! Где твои тентакли?» — а Мила молча, вложив в это движение все силы, толкнула его в сугроб. Удар о слежавшийся снег вышел знатный — с головы Бабуина слетела шапка, а из кармана высыпалась мелочь.

— Дура психическая! — завопил он, как только смог говорить. — Мне больно!

— Мне тоже, — спокойно ответила Мила и улыбнулась: она не видела Леонарда, но отчетливо слышала в голове несколько медленных одобрительных хлопков. «А теперь протяни ему руку, sole — и жест красивый, и напугаешь еще сильнее».

Леонард подбил ее нарисовать эротическую сцену на конкурс, посвященный греческим мифам: первая брачная ночь Аида и Персефоны, подражание Климту, лепные элементы.

— Если ты планируешь стать творцом, показывать людям свои идеи нужно уже сейчас. Если ремесленницей… а что тебе терять, хоть в юности оторвешься.

— Спасибо, Леонард, ты настоящий друг, — саркастически отозвалась Мила. — Вот только я с этим «творчеством» даже в финал не прошла — баллов от жюри не хватило.

— Баллы тебе жюри срезало не за идею, а за небрежность декора и съехавшие пропорции. Говорил же: не оставляй всё на последний момент! Кстати: тебе не кажется интересным, что худрук, который пропустил грубые ошибки мимо глаз, теперь на твои сообщения не отвечает, а коза-сестрица пересылала зрительское голосование всем, кому могла, и купила в утешение твой любимый торт?

* * *

Маму беспокоило, что Мила почти не общается ни с кем вне дома.

— Мила, а у тебя совсем нет друзей? — могла спросить мама, когда они набирали в пакеты фрукты в магазине, выбирались в выходной погулять по парку или ждали начала спектакля в театре, в общем, когда всё было хорошо и ничто не предвещало.

Мила сперва злилась, потом отшучивалась и наконец научилась отговоркам в духе «уж лучше быть одной, чем просто с кем попало» и «чтобы вставить в мои дни что-нибудь ненужное, из них придется выкинуть что-то нужное — репетитора, например».

Маму очень беспокоило, если Мила начинала с кем-то общаться.

— Твоя подруга по переписке — хорошая девушка, но тебе не кажется, что в ее возрасте каждый день одеваться, как лесная фея — немного странно? Отдает… м-м-м… инфантилизмом. Она же работает в антикафе?

— И бросила институт, да. И пьет литий. И мечтает поехать в Карелию автостопом. Мам, скажи честно: Сольвейг… ну, это ее ник, в реале она Соня… Софья тебе не нравится?

— Ты прямо как Аня — она тоже постоянно спрашивает, точно ли мне нравится Игорь и не против ли я, что она пойдет погулять с подружками.

— И как тебе ее подружки?

— Нормальные девушки, чтобы с ними развеяться… Только бы Аня не потеряла остатки желания работать по специальности — она и так-то после практики в интернате засомневалась, а там у всех что-то непыльное, ненапряжное.

— А Игорь? — коварно спрашивала Мила.

— Сколько у нее еще будет таких Игорей, — отмахивалась мама. — Вот когда к ней прицепился парень на два класса старше… как там его… Сергей?.. Так, Людмила, не надо делать из меня цербера!

Мила хохотала, обнимала маму крепко-крепко и целовала в щеку.

В шестнадцать становится очевидным, что от навязчивых мыслей «какой я психолог, если у меня в семье проблемы» маму не избавит ни один супервизор, что папа очень любит жену и дочерей, но быстро устает от общения, что Аня пытается найти парня, который подойдет, как пазл, в их семью, а на бабушек и дедушек вообще не нужно сердиться и обижаться, потому что есть только одни часы, которые правда тикают у всех, и стрелки на циферблате старших неумолимо движутся к двенадцати.

Такова жизнь.

Но хорошо, что хоть папа не приставал к Миле насчет друзей: он всегда говорил, что думающему человеку со средним окружением водиться — как в крапиву садиться. Мама всегда смеялась и называла папу снобом, но в последние годы всё чаще спрашивала, не считает ли он и ее... средним окружением.

* * *

— Они ведь умные, дельные малые. Нормальный собрался класс — куда лучше, чем был девятый. Почему ты не хочешь с ними общаться?

Мила от неожиданности чиркнула по волосам дриады светло-синим карандашом — цветом, который предназначался для глаз и неба.

— В смысле? — она повернула голову чуть влево и вверх, будто оценивая, хорошо ли сочетаются цвета на страничке «взрослой» мозаичной раскраски. — Я хочу с ними общаться, это они со мной не хотят. Что я, навязываться буду?

Леонард прошипел что-то невнятное и шлепнул себя по лбу хвостом.

— Посмотри вокруг, — Мила очертила в воздухе полукруг карандашом, притворяясь, будто смотрит на грифель: не пора ли поточить? — У кого друг или подруга, у кого девушка или парень… третий там — лишний.

Леонард безжалостно указал когтем на большие компании: у подоконника, на диване у входа, на огромном пуфе возле гипсового бюста Достоевского.

— А этих и так слишком много, к ним не влезешь, пока не позовут. Что-то не слышу, чтобы меня звали.

— Конечно. Бывают безумцы, которые без спроса выбирают человека для себя, а потом делают всё, чтобы их выбрали в ответ. Но чаще люди выбирают тех, кто уже их выбрал. Видела когда-нибудь суккубов? А, точно, ты же не видела, — Леонард поскреб в затылке. — О. На Арт-Коне видела, как волонтеры стендов ищут новых посетителей в толпе?

— Это так... навязчиво.

— А вот тут ты не права. Ищущий взгляд — это как зеленый свет. А у тебя...

Мила поморщилась от тычка когтем в плечо.

— Дай угадаю: «не подходи, убью»?

— Хуже. Вежливый интерес — как у мамы твоей, когда она пациентов принимает. Разве что таймер «время в деньги» в зрачках не тикает.

Миле вдруг подумалось, что втиснуться в компанию вместе с Лео будет так же сложно, как вдвоем в кресло для одного.

* * *

«Когда не показываешь — как бы и не врешь, но и правду говорить не обязательно, потому что просто никто не знает. И это хорошо.

Если я что-то нарисую и выложу как арт в интернете или покажу на занятии в художке, то рисунок будут критиковать — мне придется или защищать его, или соглашаться, но и если будут хвалить — тоже нехорошо, может, он получился такой случайно, а следующий уже будет не такой, а все будут ждать и разочаруются.

Если бы Лео был человеком, мне пришлось бы представить его родителям и Аньке. И дальше наши отношения зависели бы от их мнения. Если бы они решили, что Лео — «плохая компания», мне бы пришлось выбивать право с ним общаться или встречаться с ним тайком, но знать, что меня подозревают, что с ним встречаюсь. Но если бы решили, что он «хороший друг» или «перспективный молодой человек», то тоже плохо: я бы чувствовала, что от меня хотят, чтобы наши отношения были хорошими, а иначе за них будут волноваться, как за свои, давать советы и всё такое прочее — я знаю, так с Анькой и ее Сережей было.

О чем не знают — то не будут критиковать, не запретят и не отберут»

* * *

— Пап, — спросила Мила как бы невзначай, — а как понять, что человек сходит с ума?

«Невзначай» не получилось — папа взял со стола очки, протер их, надел и посмотрел на Милу очень внимательно.

— Людмила, у тебя всё хорошо?

— Я не о себе, — открестилась Мила. — О себе я и так знаю, что уже сто раз сошла, у нас из-за экзаменов половина класса на глицине, а другая на антидепрессантах.

— И ты хочешь, чтобы я выписал тебе… — папа нахмурился и поправил очки.

— Да ну нет же, пап! — Мила тоже нахмурилась, потерла переносицу и сама же фыркнула, заметив схожесть жестов. — Я просто тут смотрела один сериал, где психиатр…

Расчет оказался верным: на папином лице отразилась вся скорбь профессионала.

— Людмила, пообещай, что никогда больше не будешь смотреть и читать ничего художественного о психиатрах. Лучше уж о психологах — там действительно хватает «специалистов»: вчера красили ногти на дому, а сегодня «прорабатывают родовые травмы» или что-то похуже.

Папа снял очки, устроился поудобнее в компьютерном кресле — и Мила незаметно выдохнула.

— Начнем с азов: абсолютно нормальных и даже, как говорит твоя мама, проработанных людей не бывает. Это просто миф. Но есть засечная черта, за которой начинается безоговорочная неадекватность поведения. В очень упрощенном виде: если человек в гневе бьет подушку — он нормален, если животное — психически нездоров, даже если сам считает иначе; если внутренний диалог звучит в голове — это норма, если же он звучит из-за стенки, как разговор недружелюбных соседей… я понятно объясняю?

Мила поспешно закивала.

Пока она слышит голос Леонарда в голове и отвечает мысленно — это нормально. Пока она ощущает его присутствие и замечает краем глаза размытый силуэт, но не видит картинкой, если не представляет сознательным усилием — это нормально.

Когда Мила спросонок тянет руку на верхнюю полку шкафа за кофемолкой, немного промахивается, роняет её на пол, и молотый кофе рассыпается пятном в форме сердца — это, наверное, тоже нормально: ведь тихий беззлобный смех звучит в голове, а не снаружи. «С утром, sole. Недоброе пока, а?»

* * *

Когда мама с папой сообщили, что им нужно пожить отдельно — «это еще не развод», «никто не виноват», «мы в любом случае всегда будем друзьями и вашими родителями» — Аня ощупала затылок, словно проверяя, не задело ли осколком от взрыва бомбы. Вытащила из пучка красивую шпильку с эмалевыми цветами. Посмотрела на украшение несколько секунд. А потом швырнула шпильку на пол и разрыдалась.

Аня — такая взрослая, рассудительная, уверенная, уже не Анька, а целая Анна с красным дипломом и помолвочным кольцом на пальце — плакала навзрыд, громко шмыгала носом, одной рукой размазывала по мокрому красному лицу тушь, другой вытряхивала наизнанку сумку в поисках бумажных платков, хотя под рукой у нее лежала стопка салфеток.

Мила подавала салфетки, наливала в стаканы воду, капала валерьянку Ане, потом корвалол папе, сгребала со стола мокрые бумажные комки, заваривала чай… И в глазах не двоилось, и руки не дрожали, и даже нервно пересчитывать пальцами бусины на браслетах не тянуло, хотелось только выйти из кухни и немного побыть одной.

Когда Миле было грустно, Леонард крепко обнимал ее, не давая рассыпаться на части. Когда ночью пряталась под одеяло, и комнату заполнял страх, что все близкие умрут, сидел рядом на кровати. Когда проваливалась в темные, пугающие мысли, говорил: «Смотри на меня». Сейчас привычный мир Милы рушился на глазах, и ей было жаль всех: маму, которая пыталась, папу, который не выдержал, совершенно разбитую новостью сестру... но не себя — Мила оставалась целостной, и ее было кому пожалеть.

* * *

— Покой грядет, — мечтательно протянул Леонард, и Мила вздрогнула.

— Какой еще покой?

— Ну переезд же! — Леонард вытянулся вдоль перил моста и поскреб крашеное железо когтями, как большая кошка. — Сделаем настоящий ведьмин дом: шар с молниями поставим, шторы со звездами повесим… Все ночи наши: хочешь — гуляй, хочешь — рисуй, хочешь — танцуй… Настоящее вино пить сможем, кстати!

Мила медленно прокрутила в пальцах пустой стакан из-под кофе — ей вдруг стало тошно и муторно.

— С чего ты взял, что осенью мы переедем?

— Бабушка уже не раз сказала, что разрешит тебе жить в ее квартире, если ты поступишь на бюджет…

— Надвое сказала. Может, теперь туда папа въедет — не жить же ему и дальше у коллеги… Всё, я замерзла. Пошли домой.

Мила всегда думала, что к моменту, когда она вырастет, вопрос с Леонардом решится сам собой. Но воображаемый друг — не плюшевая игрушка, которую можно оставить на полке в шкафу и ностальгически тискать пару раз в году. Леонарду требовалось место в голове.

Мила с каждым днем всё увереннее понимала, из каких деталей на самом деле состоит: что французский нравится ей куда больше немецкого, замшевая куртка греет лучше пафосной кожаной, а городские бытовые сценки акварелью у Милы выходят интереснее, чем демоны маркерами и углем...

И, положа руку на сердце, не сказала бы, что перспектива остаться наедине с непонятной и не вполне подвластной ей сущностью в пустой квартире ее прельщает.

* * *

— О чем ты хочешь поговорить?

Мила почти дословно помнит свои мысли в тот момент.

Если Леонард — просто воображаемый друг, то Мила — инфантильный подросток и никак не вырастет из детских штанишек, лечить здесь нечего. Если Леонард — галлюцинация или навязчивая мысль, то Милу отправят в психиатрическую лечебницу или пропишут таблетки, как тогда сдавать экзамены, возьмут ли в институт потом, что будет чувствовать семья? Если Леонард — олицетворение музы или внутреннего голоса, это лечить бессмысленно, даже вредно, но не примет ли психолог Милу за душевнобольную, не разобравшись?

Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. Когда она просила маму записать её к психологу, это казалось проще.

Мила зажала ладони между коленями, потупила глаза и начала говорить:

— Скоро экзамены — от них зависит, куда я поступлю и кем стану. Мне всё время кажется, что я готовлюсь недостаточно, я плохо сплю и уже ни на чем не могу сосредоточиться. И в то же время у меня такое неприятное чувство: просиживаю лучшее время своей жизни за учебниками, а всё самое интересное проходит мимо…

Леонард ждал ее на кожаном диванчике в коридоре.

— Ну, как оно?

— Да никак, — Мила посмотрела на выданную ей памятку, смяла и пихнула в карман, чтобы выбросить в ближайшую уличную урну. — То же самое я прочитала бы в интернете. Только зря время и мамины деньги потратила.

Маме она сказала то же самое — не упоминая о деньгах, иначе ходить к психологу пришлось бы до выпускного: мама бы доказывала себе, что для дочери ей ничего не жаль.

Если бы Леонард действительно читал ее мысли, он бы спросил: «Почему ты хочешь от меня избавиться?»

Если бы Мила была умнее, она бы авторской волей придумала их истории хороший конец: что Леонард нашел себе в Среднем мире другую спутницу, например.

Их выдуманные отношения закончились, как настоящие: некрасиво и скомканно.

* * *

Мила стояла у зеркала в халате — том самом, заказать который ей отказалась вредная сестра Анька.

Месяц назад Анна, молодой многообещающий дефектолог, счастливо замужняя и оттого великодушная молодая женщина, разбирала вещи перед переездом к мужу: в комнате пахло лавандовой отдушкой и свежим скотчем, из колонок пронзительно звенел голос Мирей Матьё.

В коридоре ругались грузчики, затаскивая папины книги, коробки с научной документацией и обернутый пупырчатой пленкой моноблок. Иногда людям нужно расстаться на время, чтобы не разойтись насовсем.

Анна запустила руку в глубины шкафа, вытащила что-то черное, развернула на руках и торжественно вручила Миле:

— Объявляю тебя взрослой! — и, когда обе отсмеялись, продолжила: — На новоселье нормальный подарю, из настоящего шелка, а не эту тряпку китайскую с моего плеча. И постельное еще.

Если выключить свет, шелк снова льется с плеч, как ведьминский плащ, только по полу больше не растекается — достает до щиколоток. Но Мила хочет видеть его таким, какой он есть: дешевой синтетикой с подплывшими в многочисленных стирках журавлями.

— Сколько еще ты должен бывать в Среднем мире, Леонард? — Мила старательно смотрела в зеркало, а не в ту сторону, где ощущала присутствие, но все равно увидела, как тень переместилась к двери.

— У вас, на земле, очень коварное время. Тянется так долго — пролетает так быстро.

— Ты имеешь в виду, что твой срок наказания истек?

— Я не слепой. Я знаю людей, знаю, как взрослеют дети, и сказал я то, что хотел сказать. Не забывай поливать Лукрецию, хорошо?

Вот так просто — и никакого «sole».

* * *

Леонард больше не появился. Ни тенью в углу, ни волшебным будничным совпадением, ни голосом в голове. Только когда Мила регистрировалась в институте на вступительный экзамен, ей показалось, что кто-то смотрит на нее из-за статуи Давида.

* * *

Все дневники она сожгла.

Спрятала в пакет со старыми тетрадями и выскользнула из дома — вроде как, выносить мусор. У мусорных баков вытащила из пакета дневники, выбросила всё остальное и пошла за старые гаражи.

Спички чиркали по коробку вхолостую, ломались, вспыхивали по всей длине, Мила дула на обожженные пальцы, то и дело оглядывалась через плечо: не поймал бы за сомнительным занятием кто-нибудь из соседей. Пружины выдирались тяжело. Твердые обложки оплавлялись вместо того, чтобы загореться.

Но у нее получилось.

«…сегодня мы ходили в Ботанический сад…»

«…облака осели на гору. Лео сказал, что в Нижнем мире бывает еще красивее, когда…»

«…я никогда не стану такой, как взрос…»

Огонь облизал края страниц, вычернил сердцевины, изъел обложки, взвился вверх, поплясал немного и медленно угас.

* * *

Мила поступает на специальность, название которой будто придумал Маяковский — «дизайн по отраслям».

Мила переезжает в бабушкину квартиру и располагается среди деревянной мебели, пестрых ковров и салфеточек, хрусталя и фарфора со своим графическим планшетом, гардеробом студента-неформала и Лукрецией, как варвар посреди старой цивилизации. Бабушка, приезжая, цокает языком из-за пыли по углам, но ничего не говорит — предпочитает рассказывать о жизни в дачном поселке и расспрашивать Милу, как живется ей.

Бабушка и Анна раз за разом спрашивают, не бегает ли внучка и сестра по мальчикам, не начала ли пить и курить, не закатывает ли в квартире вечеринки. Миле все чаще кажется, что утвердительный ответ их бы успокоил и даже в некотором роде порадовал.

Мила срезает косичку, отращивает волосы до лопаток и перекрашивает в бирюзовый.

Мила по вечерам смотрит курсы по веб-дизайну, собирает сайты из картинок и плашек, перебирает палитры до цветных пятен под веками. Она уже зарабатывает себе на то, что мама называет «булавки», а папа — «хотелки», и надеется до выпуска найти постоянную работу.

Деньги за первый лендинг несет в семью, за второй — в тату-салон. Близкие сперва, конечно, ахают-охают, но со временем привыкают, сестра даже находит в обвивающей запястье колючей проволоке своеобразный трагичный шарм, а папа в надписи «границы разума никто не охраняет» видит едкую взрослую иронию.

— С тобой очень странно общаться, — говорит ей староста группы. — Ты как будто очень хочешь людям что-то дать, но ничего не желаешь брать. Мне иногда кажется, что тебе вообще ничего от нас не нужно. А иногда, что каждое взаимодействие для тебя стоит денег, но их нет.

— Я работаю над своей социализацией, — отвечает Мила, и староста смеется, приняв честность за хорошую шутку.

Мила всё еще любит подолгу гулять одна, вздрагивает, когда видит худых парней с обесцвеченными волосами, и как-то раз чуть не вышла из такси на полном ходу, услышав по радио знакомую мелодию ⁽¹⁾.

Она бы очень хотела собрать в стопку свои подростковые дневники и отнести к хорошему психологу. Просто чтобы получить стопроцентную уверенность… но, если вдуматься, уверенность в чем?

Чем дальше ее от тех лет уносит время, тем более смутно Мила помнит подробности и тем меньше хочет ворошить ту золу даже длинной кочергой.

Сейчас её жизнь полностью реальна и осязаема, а все отзвуки прошлого значат не больше, чем ностальгия по школе в сентябре. О чем-то смешно, за что-то грустно, от чего-то обидно... наивно, красиво, как белый бант и букет из астр; сладко, как осенние яблоки.

Но ты не хотел бы туда вернуться.

1) Lost at Sea группы Kellermensch (перевод на русский в тексте авторский, крайне вольный)

Вернуться к тексту