Апельсины (гет)

Лунная кровь не приходила к Делфин Марлон с середины осени.

Может быть, Делфин не поспешила бы счесть это обстоятельство дурным знаком, но теперь она с трудом могла терпеть запах свежего хлеба и запах лаванды, которым пахла её одежда, и с трудом могла есть хоть что-то, кроме тех диковинных круглых фруктов, называемых апельсинами, что росли в королевском крытом саду. Да и грудь Делфин порой болела. Как в прошлый раз. Как прошлой зимой, когда Делфин носила своё несчастное дитя, которому так и не суждено было родиться.

С апельсинами Делфин познакомил узурпатор, и теперь она порой позволяла себе пробираться в крытый сад и съедать по несколько штук, всякий раз стыдясь своей жадности и ненасытности.

Платья ещё не стали тесны ей в поясе, но Делфин знала — пройдёт совсем немного времени, и её положение станет очевидным для окружающих. Для матери, что последние месяцы вместе с младшими дочерьми и вторым сыном проживала в столице в двухэтажном небольшом доме, в котором Делфин поселил узурпатор — доме, что находился едва ли не в шаге от королевского дворца. Для младших сестёр, Джульетты и Анны, пребывавших в полном восторге от довольно-таки скудной по меркам окружающих жизни в столице. Быть может, даже для Огастина, которого матери пришлось тащить в столицу едва ли не силой. А там — и для Конрада, всё ещё томившегося в темнице.

Делфин было страшно даже представить, что скажет мать, когда обо всём догадается. Что скажет Конрад... Они и без того кривились всякий раз, когда убеждались, что Делфин всё ещё посещает спальню узурпатора. Кривились — пусть ничего и не говорили толком, вероятно, осознавая, что позор Делфин позволял им удержаться на плаву ещё немного. И всё же, мать не позволяла Джульетте и Анне оставаться с Делфин наедине, и общаться более той меры, что определяли приличия, тоже не разрешала. Видимо, боялась, что грязь, в которой Делфин вынуждена была себя замарать, перекинется и на сестёр.

Стоило ли говорить, как одиноко теперь порой бывало дома?.. И пусть Делфин отныне предназначались красивые одежды, роскошные и дорогие, каких не бывало в её прежней жизни, предназначался дом, тёплый, сухой и хорошо обставленный, пусть положение её семьи отныне не было столь плачевным, как раньше, теперь она не имела права даже заговаривать с сёстрами, да и в глаза им с трудом могла смотреть. А мать и братья, кажется, и вовсе не желали с ней говорить, предпочитая цедить сквозь зубы приветствия, словно сама мысль заговорить с ней вызывала у них приступ тошноты, да ускользать поскорее прочь или, отворачиваться к стене камеры, как поступал Конрад.

И Делфин, если не наставал час приёма пищи или не звал во дворец узурпатор, могла лишь сидеть в своих комнатах — ей предназначалось сразу две, спальня и гардеробная — вышивать казулу, что служила ей чем-то вроде епитимьи, молиться или подолгу смотреть в окно, выходившее на площадь, что простиралась перед дворцом. Порой Делфин даже плакала от этого невыносимого одиночества — ночами, разумеется, уткнувшись в подушку и изо всех сил стараясь заглушить рыдания, чтобы никто в целом доме не сумел их расслышать.

Мысли о том, что станется с ней, Делфин, когда мать сумеет догадаться о ребёнке в её чреве, пугали. В голову приходили суровые слова, тяжёлые взгляды и ещё больше презрения, которое Делфин с трудом могла выносить . Мысли о том, что станется с сёстрами, когда о положении Делфин догадается столичный люд, пугали не меньше. Делфин боялась, что отныне хоть какой-нибудь мужчина едва ли пожелает связать себя с дочерьми покойного Эдгара Вудварда узами брака.

И иногда Делфин казалось даже, что жизнь для неё отныне кончена, и что всё, что она может сделать для того, чтобы честь младших сестёр оставалась незапятной — поскорее умереть. Быть может даже — наложить на себя руки, обрекая свою душу на вечные муки.

И всё же что-то в ней противилось этому решению. Не дитя ли, что отныне росло в чреве Делфин? Дитя, которому, если оно всё же сумеет родиться на свет признанным родным отцом, было суждено стать пешкой в чужой игре. Или стать никому, кроме Делфин, не нужной обузой, если узурпатор не пожелает признавать.

Делфин не знала, какая из этих судеб была хуже. От второй судьбы веяло смертью и страданиями, быть может, ещё во младенчестве. Но первая судьба... Жизнь пешки всегда была тяжела и беспросветна, всегда вела лишь к боли, страданиям и одиночеству, всегда обязывала уступать дорогу более сильным и важным фигуром. И с какой бы стороны эта пешка ни оказалась, в настоящей жизни, а не в шахматной партии, судьба эта была для неё неизменна. Делфин ли этого было не знать?..

А при дворе узурпатора начинались зимние праздники, сменявшие долгий пост, показавшийся в этот раз Делфин особенно изнурительным...

Когда-то Делфин любила их, эти праздники. Там, в Ториаде, когда жив был ещё отец. Когда на лице Конрада ещё не появилось того упрямого выражения. Когда Абелин могла вскочить в крестьянский бранль или сплясать джигу, довольная и ещё улыбчивая, а Огастин был всего лишь забавное и милое дитя, что постоянно оказывалось под влиянием резвой старшей сестрёнки. С тех же пор, как тело отца упокоилось в родовой усыпальнице, радости окончание поста почти не приносило.

При дворе сегодня — или, вероятно, правильнее было сказать «вчера и сегодня» — танцевали. Гальярду, мореску и сальтареллу, что нравились узурпатору. Неспешную паванну и степенный бас-данс, что, кажется, навевали на узурпатора скуку... За окном было уже темным-темно, и, пускай до дома, где жила теперь Делфин, от дворца было совсем недалеко, едва ли узурпатор, когда бал завершится, решит отпустить её...

И танцуя с узурпатором мореску Делфин не могла отделаться от страха, в который приводила её мысль, что неловкое движение может стоить ей ребёнка, этого проклятого мирозданием ребёнка, который едва ли был нужен хоть кому-нибудь, кроме неё.

К счастью, мореска с узурпатором и павана с бароном Мауном были единственными танцами, в которых Делфин участвовала. Остальные мужчины не торопились её приглашать — боялись, должно быть, узурпатора, а потому сейчас не представляли большой угрозы для ребёнка. И всё же, очутившись за пределами пиршественного зала, когда бал стал подходить к концу, а после — и в крытом саду с апельсиновыми деревьями, Делфин почувствовала себя гораздо спокойнее.

В крытом саду стояла скамейка, и Делфин, прежде сорвав с дерева один апельсин, села на неё, как садилась всегда, когда у неё получалось сюда добраться. Делфин уложила на скамейку свой носовой платок и, осторожно очистив апельсин и сбросив на носовой платок яркую кожуру, неторопливо принялась есть это восхитительное лакомство, которое единственное не вызывало у неё тошноты.

Она старалась есть помедленнее. Смакуя каждую дольку — так, чтобы не захотелось тут же сорвать ещё и ещё... И всё же, помогало это не слишком хорошо. И Делфин сорвала ещё один апельсин. Потом — ещё один... Ей было стыдно за свою жадность, стыдно за то, что есть приходилось словно бы тайком, и всё же Делфин Марлон ничего не могла с собой поделать.

— В Майноуле апельсиновые деревья можно встретить едва ли не у каждой дороги! Не боитесь покрыться красной коркой от такого количества апельсинов? — услышала Делфин веселье в голосе узурпатора и вздрогнула. — Не думал, что они так вам полюбятся! Лично я, признаться, из всех подобных плодов предпочитаю винные ягоды ⁽¹⁾! Может, как-нибудь привезти их вам?

Делфин постаралась улыбнуться узурпатору поласковее. Она надеялась, что он пробудет на балу ещё немного — потанцует с кем-нибудь из дам и, быть может, решит предпочесть в постели совсем не Делфин. И всё же, ей стоило быть с ним ласковой. Потому что от нежности её улыбок и благожелательности её манер зависело не только будущее её и ребёнка, но и всей семьи Вудвардов.

— Ваше величество, — Делфин осторожно, боясь резко двигаться, поднялась со скамейки и столь же осторожно и неспешно сделала неглубокий реверанс.

Узурпатор ответил ей кивком, но бросил взгляд на её живот, и только тогда Делфин сообразила, что до сих пор держит на поясе ладонь, словно стремясь защитить своё дитя.

Делфин усилием воли убрала руку и опустила взгляд. Она и раньше знала, что ей придётся разговаривать с узурпатором о своём изменившемся положении, об их общем ребёнке, которого он мог и не признать, но смутное понимание в глазах узурпатора оказалось столь внезапным, что Делфин чувствовала себя растерянной и напуганной больше, чем могла предположить.

— Моя мать говорила, что она никогда в жизни не съедала за день так много мяса, как тогда, когда носила меня, — задумчиво сказал узурпатор, а потом серьёзно взглянул на неё своими светлыми голубыми глазами. — Вы, часом, не носите дитя, сударыня?

— Лунной крови не было с ноября, — ответила ему Делфин и почти услышала, как бешено колотится её собственное сердце.

И всё же, волнение постепенно отступало. У Делфин с плеч словно свалился какой-то неимоверно тяжёлый груз. Груз молчания. Почти лжи. О ребёнке, которого ей совершенно не хотелось потерять, каким бы несвоевременным он ни был.

Узурпатор молча кивнул, а спустя мгновенье шагнул к ней и осторожно, почти невесомо, коснулся её живота. Так, словно бы этот ребёнок — этот нерождённый крохотный ребёнок — тоже был ему хотя бы чуточку важен.

— Лучше бы девочка, — усмехнулся он как-то отстранённо. — Я очень плохо ладил с братьями...

Делфин не знала, улыбнуться ей или заплакать. По всему выходило, что лучше — улыбнуться. В конце концов, не могла же Делфин плакать среди таких чудесных апельсиновых деревьев, не правда ли?..

— Я не женюсь на вас, сударыня, — сказал узурпатор, нахмурившись, и убрав ладонь с живота Делфин. — Но, если хотите, я могу предложить вам в мужья моего друга Диего — он жаден порой, но нрава кроткого и вполне смирного, и обеспечит вас положением замужней дамы, что, кажется, важно для женщин в вашем положении. И... Точно не прикоснётся к вам как к женщине, что важно для меня.

1) Одно из названия инжира

Вернуться к тексту