Письмо (джен)

Древних каменных ворот монастыря святого Карлоса Колин Озгон не переступал больше двух лет — с тех самых пор, когда архиепископ (которого отныне, после того как священная коллегия кардиналов высказала своё решение о лишении Джуллиано Кастеллано сего сана и отмене всех когда-то принесённых церковных обетов, следовало именовать либо сеньором Джуллиано, либо графом Варто, либо хотя бы господином Кастеллано) увёз его из родных краёв и препоручил заботу о младших сёстрах и брате Колина своей сестре.

С тех самых пор Колин не был у могил отца и матери, не видел брата и сестёр, о судьбе которых обязан был заботиться, и ни разу не возвращался домой. Да и домом родные когда-то просторы Колин теперь не сумел бы назвать хоть бы и в мыслях.

Два года — даже немного больше, если уж быть точным — Колин провёл вдали от привычных когда-то мест, и теперь отчего-то чувствовал себя здесь едва ли не чужаком. И, возможно, чувствовал себя чуточку предателем, ибо тогда, в свои пятнадцать, выбрал безбедную (пусть и не сказать чтобы беззаботную) жизнь под крылом архиепископа Джуллиано Кастеллано, а не подобающий бедняку честный труд в родных краях.

В голову всё лезли невесёлые мысли — о том, что настоятель монастыря Колину не обрадуется, что и другие монахи Колину не обрадуются тоже. Не тому, кем Колин стал за эти два года. Не обрадуются юноше, позабывшему об отце, о вверенных ему младших сёстрах и брате, позабывшему о своём происхождении и о своём месте в этом мире. Не обрадуются юноше, один дорожный костюм которого стоил, должно быть, больше, чем всё зерно, что здешние крестьяне могли продать за месяц. Пальцы Колина почти дрожали, хотя холодно ему не было.

И около стен обители святого Карлоса этот страх ощущался куда острее, чем в Майноуле или Майнодии. Тем более, что сейчас рядом с Колином, впервые с тех самых пор, как драконий всадник Марк покинул Майноул и отправился покорять Неймарру, не было архиепи... сеньора Джуллиано, что мог бы как-то отвлечь Колина от его страхов. Сеньор Джуллиано пожелал отправиться прямо в столицу, а не тратить несколько дней на поездку в обитель святого Карлоса. Так что, краснеть перед настоятелем — и другими монахами, если удастся их увидеть — Колину предстояло одному.

А ещё, если уж быть до конца честным хотя бы с самим собой, Колин не был уверен, что, будь на поездку в монастырь его воля, он осмелился бы здесь показаться хотя бы на минуту — слишком уж велико было чувство стыда перед господином настоятелем за проявленную неблагодарность. Так что, полагал Колин, если бы письмо архиепископа не покоилось в нагрудном кармане, велика была вероятность, что Колин смутился бы ещё где-нибудь по дороге и так и не приблизился бы к обители, что когда-то не дала семейству Озгонов умереть с голоду. И от подобных мыслей Колин чувствовал ещё больший стыд.

Но воле архиепископа, то есть, воле сеньора Джуллиано — если та, конечно, не касалась необдуманных расходов и не звучала как бред сумасшедшего, усугубившего своё безумие ещё и вином — Колин противиться не мог. И раз уж ар... сеньор Джуллиано изволил желать, чтобы Колин посетил отца Винсенто, настоятеля монастыря, и вручил ему письмо, кто Колин был такой, чтобы спорить или перекладывать дело на кого-то другого?..

Конечно, можно было переложить эту весьма смущающую обязанность на человека семьи Кастеллано — ибо с Колином сеньор Джуллиано зачем-то послал сразу двоих, хмурых и вооружённых едва ли не до зубов, — только вот Колин полагал, что в таком случае едва ли можно будет говорить, что он, Колин Озгон, честно выполняет поручения сеньора Джуллиано и платит ему за доброту и заботу хотя бы послушанием и неким подобием трудолюбия. Конечно, если о трудолюбии вообще можно было говорить по отношению к тем обязанностям, что на Колина последний год возлагали — ибо с самого Майноула от Колина не просили ничего, кроме прилежности в обучении. К тому же, подумал Колин, он будет чувствовать себя последним трусом, если сейчас позволит себе отступить и не перешагнёт порог родной обители.

Трусом же быть... не хотелось. Не теперь, когда Колин Озгон однажды уже почувствовал себя храбрым.

Колин глубоко вдохнул и постучал дверным молотком в ворота, и в окошечко скоро выглянул незнакомый Колину привратник. Прежний привратник, скрюченный и хмурый брат Густаво, был уже стариком тогда, когда Колин покидал обитель и, должно быть, захворал, почил или же был приставлен настоятелем к другому послушанию.

— Доброго дня, сударь, — сказал привратник и вопросительно взглянул на Колина.

Колин, несколько смущённый тем, что привратник называл его «сударем», поздоровался в ответ и поклонился — так, как учил сеньор Джуллиано, а не так, как привык кланяться Колин в бытность трудником.

— Я с поручением от Джуллиано, графа Варто — передать письмо отцу Винсенто и дождаться от него ответа, — произнёс Колин, выпрямившись и расправив плечи, заученные слова, а потом, спохватившись, стянул с себя головной убор и смущённо улыбнулся привратнику.

Привратник кивнул, крикнул какого-то брата Джованни — Колин не сумел его разглядеть как следует — и тот проворно отправился вглубь монастыря. Должно быть, искать настоятеля.

— Нужно обождать, сударь, — важно изрёк привратник и улыбнулся как-то... весьма странно, на скромный взгляд Колина.

Брат Джованни вернулся, вероятно, довольно-таки скоро — впрочем, Колин всё равно успел разволноваться от ожидания, и от волнения едва не вырвал перо из своей шляпы — и привратник почти тут же зазвенел ключами, и уже скоро ворота отворились.

— Прошу вас, сударь, — сказал привратник, пропуская Колина и его сопровождающих в монастырь, а потом вновь зазвенел ключами, и бросил брату Джованни, незнакомому Колину долговязому мужчине. — Брат Джованни, проводи к отцу-настоятелю.

Брат Джованни повёл Колина в монастырскую библиотеку — там, знал Колин, располагался кабинет настоятеля: маленькая и весьма скромно обставленная комнатушка, где Колину когда-то давно не однажды доводилось протирать пыль, мыть пол и оттирать со стола чернильные пятна. По пути Колин увидел брата Доминика, степенно шагающего в сторону небольшой кладовой. Рядом с кладовой, опираясь на палочку, стоял отец Елесиас и что-то говорил брату Доминику... С братом Домиником и отцом Елесиасом не удалось даже поздороваться — слишком уж далеко они были, чтобы увидеть Колина самостоятельно или чтобы Колин посмел их окликнуть, и слишком уж быстро шагал брат Джованни...

Не иметь возможности даже поздороваться с ними было... грустно. И от мыслей о своём побеге — если отъезд из родных краёв можно было так назвать, — и о том, как он сказался на обитателях монастыря, Колину хотелось покрепче обхватить себя руками и сжаться в комочек.

И Колин старался не думать. Ни о чём не думать, кроме письма и поручения сеньора Джуллиано. Колин послушно шагал за братом Джованни по двору обители, послушно вошёл в библиотеку, что теперь не казалась такой огромной и богатой, как два года назад, и послушно зашёл в дверь кабинета отца-настоятеля. И теперь дверь была для Колина столь низкой, что пришлось нагнуться, чтобы пройти в кабинет.

Кабинет нисколько не изменился с того времени, как Колин был здесь в последний раз — это всё ещё была тесная и скудно обставленная комнатушка, в которой с трудом размещались небольшой письменный стол, три полки, на которых настоятель обычно хранил книги, пару деревянных шкатулок, запертых на ключ, и чистую бумагу, да два жёстких деревянных стула, ничем не обитых...

В этой комнатушке едва ли могли с удобством находиться больше трёх человек одновременно, подумал Колин, почему-то припоминая огромный и богато обставленный кабинет понтифика, где ему, Колину, однажды случилось побывать. В кабинете понтифика стены были расписаны прекрасными картинами (вроде сеньор Джуллиано называл подобные картины фресками), а мебель была изысканнее и росконее, чем, наверное, в королевских дворцах. И всё же, здесь, в скромном кабинете отца Винсента, было, пожалуй, куда уютнее, подумал Колин, с улыбкой разглядывая ножку стула, на которой сеньор Джуллиано когда-то со скуки вырезал свои инициалы, добавив перед ними значок, соответствующий титулу графа, а не сану архиепископа...

Настоятель сидел за своим столом, заваленным бумагами и книгами, и что-то писал, когда Колин вошёл. Брат Джованни тут же откланялся и ушёл. А Колин стоял, не в силах вымолвить хотя бы слово, пока настоятель не поднялся со своего стула и не протянул руку.

— Письмо, молодой человек, — раздражённо сказал он, даже не взглянув на Колина, и тот торопливо вытащил из внутреннего кармана дублета письмо, свёрнутое сеньором Джуллиано в небольшой свиток.

— Да, отец-настоятель, — расстерянно буркнул Колин, вкладывая письмо в руку настоятеля и только потом сообразив, что, кажется, ему следовало называть настоятеля «отцом Винсенто».

Лицо настоятеля приняло задумчивое выражение. Он молча принял письмо, так же молча взял со стола небольшой нож, неспешно вскрыл печать с гербом Кастеллано, развернул свёрток, а потом, даже не взглянув на содержимое письма... застыл на мгновенье. Или чуть дольше, чем на мгновенье, уставившись взглядом в книжные полки. Затем настоятель повернул голову и посмотрел на Колина долгим тяжёлым взглядом. Взгляд почти не задержался на лице, на отросших выгоревших на солнце волосах... Мельком он скользнул и по фигуре, по плечам, что стали несколько шире, и по новенькому дорожному костюму...

— Колин?.. Ты ведь — наш Колин?.. — недоверчиво спросил отец-настоятель, взгляд которого чуть задержался на пальцах бывшего подопечного, а в следующее мгновенье улыбнулся почти тепло. — Колин!.. Подумать только — как же сильно ты вырос! Да и Джуллиано так нарядил тебя, что тебя с трудом возможно узнать!..

Колин смущённо улыбнулся и молча кивнул, напрочь позабыв о том, что сеньор Джуллиано именовал «манерами». Колин нервно одёрнул рукава новенького дублета, вцепился в дорогую ткань дрожащими пальцами и снова попытался улыбнуться.

Настоятель коснулся его плеча, и этот отеческий жест немного успокоил Колина.

— Ты сильно изменился, мальчик, — сказал отец-настоятель, и в голосе его не было осуждения или недоволства, которые Колин успел себе представить по дороге в монастырь. — Выглядишь совсем иначе. И до начала нашего разговора и держался совсем иначе.

Колин облегчённо выдохнул.

— Думаю, я всё ещё «подай-принеси», как меня звали семинаристы, — вновь улыбнулся он, и на этот раз, должно быть, улыбка не была такой вымученной, — просто подавать и носить приходится несколько другие вещи.

Настоятель почему-то хмыкнул и кивнул, а затем всё же прочёл письмо сеньора Джуллиано — быстро, словно поспешно, и как будто не слишком вчитываясь в размашистый неаккуратный почерк — и отложил его в сторону.

— Не беспокойся — я отвечу Джуллиано чуть позже, — сказал настоятель, заметив удивлённый взгляд Колина и почему-то вновь хмыкнул.

Настоятель взял со стола колокольчик, и вскоре в кабинете вновь возник брат Джованни. Настоятель попросил его уведомить отца Матиаса о необходимости поставить тарелки ещё для одного человека — и Колин едва успел пискнуть, что неплохо было бы накормить ещё и двоих слуг семьи Кастеллано, — а потом, когда брат Джованни откланялся и отправился выполнять поручение, вновь легко хлопнул Колина по плечу.

— Присядь-ка и расскажи о себе, Колин. И о том, во что влез Джуллиано за то время, что я его не видел, — сказал настоятель, и Колин послушно присел на жёсткий стул по другую сторону письменного стола. — Джуллиано всегда пропускает самое важное — что в письмах, что в словах, — а мне хотелось бы знать, какова вероятность, что ему снова понадобится приют в обители святого Карлоса.

Колин улыбнулся и принялся торопливо рассказывать, прерываемый редкими смешками настоятеля...