Листы из Разноцветной книги (джен)

В садах Имладриса бродила Осень. Осень-чародейка, что навевает природе сны. Ходит она по аллеям и напевает тихую-тихую песню: спи, спи, засыпай... и медленнее кружатся над кустами поздних роз яркие бабочки, и тише становится гудение пчёл, и осыпаются лепестки, и шуршат опадающие листья.

И только Юность не подвластна чарам Осенней волшебницы. Нет, не вечная юность эльфов: пусть их лица всегда свежи, пусть их плечи не сгибаются под тяжестью прожитых лет, но тяжесть эту — хоть и незримую — ясно и остро ощущают их души. Эльронд Полуэльф стоял на ступенях лестницы, ведущей на Восточную веранду, и песнь Осени отдавалась в его сердце печальным эхом.

Много лет прошло с тех пор, как он пришёл сюда, в этот прекрасный край, окинул взглядом вершины гор и услышал музыку водопада; многое, многое изменилось с того времени, как он основал здесь крепость, как разбил этот сад; сколько голосов отдавалось в этих стенах, сколько песен, бесед и... и слёз...

Время эльфов уходит, приходит время людей. В жилах Эльронда и его детей течёт их кровь тоже. И сейчас к нему подходит, почти неслышно ступая по усыпанной осенней листвой веранде, дочь человеческая.

Гильраэн Прекрасной звали её когда-то; она и теперь ещё прекрасна, да и не стара вовсе, пусть и считает себя таковой. Но юность её сердца ушла, отлетела вместе с душой её убитого орками супруга. Эх, Араторн! Когда-то и его голос звучал под сводами дворца в Имладрисе. Эльронд уж и не ведёт счёта всем, кого он любил и кого потерял. Такова, верно, его судьба в Средиземье. И даже в сиянии беспечального Амана — боль разлуки и горечь утрат не оставят его, ведь ни близнец его Эльрос, избравший удел смертных людей, королей нуменорских, ни потомки их не последуют за Эльрондом туда. Они навсегда уходят.

Какое горькое это слово — навсегда.

Но Эльронд не привык поддаваться печали. Он обернулся и с улыбкой поприветствовал Гильраэн. Она стала ему как сестра — сестра в тоске по ушедшим, в одиночестве и в привязанности к мальчику, чья юность сейчас была подлинной, живой, искрящейся и полной.

Они стояли рядом и смотрели, как он бежит по аллее, и его догоняет лохматый охотничий пёс. Пёс лаял, а мальчик смеялся. Золотые листья кружились вокруг них, и пёс ловил их, клацая зубами, а потом погнался за белой бабочкой, но та упорхнула далеко-далеко и скрылась среди кустов алых роз — высоких, в рост взрослого эльфа. Пёс рванулся было туда, но мальчик удержал его за ошейник.

— Стой, стой, вредное ты животное!

И они затеяли весёлую возню. Пёс прыгал, опирался грязными лапами о кафтан и штаны мальчика — впрочем, одежды его и так были основательно заляпаны. Что ж, в каком же ещё виде возвращаются обычно охотники из леса?

Наконец друзья заметили Гильраэн и Эльронда.

— Здравствуй, Эстель.

Эстель учтиво поприветствовал мать и наставника, урезонил своего лохматого товарища — тот крутился у его сапог, пождавши хвост и заглядывая всем в глаза. Вид у пса был при этом одновременно виноватый и плутоватый.

— Вы рано вернулись, — сказал Эльронд, чувствуя, что Гильраэн сдерживается, чтобы не сказать: "Вот и хорошо — никакой радости мне от того, что мой мальчик уезжает с твоими сыновьями на охоту... и нет, слышать не хочу, как ты говоришь: радуйся, что нынче охотятся они на лесную дичь, а не на двуногую — орков, как принято у них... В лесах водятся волки, медведи и кабаны, которые ничуть не лучше!"

— Да, господин Эльронд, и всё по вине вот этого несносного господина, — Эстель наклонился и потрепал пса по ушам, — он не иначе как в сговоре с дичью. Предупреждает птицу оглушительным лаем, кидается, топочет... словом, больше мы его с собой не берём.

Эльронд невольно улыбнулся: очень уж умильный вид был у бестолкового пса, и строгий хозяин Имладриса отлично понимал, почему Эстель не может сердиться на собаку за испорченную охоту.

А вот Элладан и Элрохир, которые степенно шествовали следом — те сердились не на шутку. Обменявшись приветствиями с отцом и Гильраэн, братья прошествовали мимо, бросая на присмиревшего пса презрительные взгляды.

— Эстель, чтоб мы больше не видели это чудовище! — воскликнули они хором.

— Хорошо, — кротко отвечал Эстель, а "чудовище" присело на задние лапы и принялось отчаянно обметать хвостом дорожку — листья так и полетели в разные стороны.

Гильраэн невольно рассмеялась, и на её негромкий серебристый смешок Эстель откликнулся радостным смехом: не так уж часто он слышал, как смеётся его мать. А он любил и её улыбку, и её смех, и редкое веселье — ведь сам он был полон сил и радости, и жаждал поделиться ими... ах, если бы он мог! Эстель почти не помнил отца — единственную свою утрату — а сострадание к чужому горю, которое он чувствовал глубоко и остро, всё же не могло притупить в нём юного, упрямого стремления к счастью. Эстель всюду видел его, это счастье: и в смешной дурашливой собаке, и в алых кронах клёнов в старом саду, и в сероватых облаках в голубом небе, и в блеске летящих по воздуху паутинок. Он был силён и ловок, и его руки легко и умело натягивали тетиву эльфийского лука, он играл кинжалом и мечом; его память хранила сокровища множества песен и стихов, преданий и законов. Он был весь соткан из серебристого счастья, и вся жизнь у него была впереди.

Эльронд смотрел на мать и сына с доброй и чуточку грустной улыбкой. Как быстро летит время людей! Четырнадцать раз — всего-то! — прошествовала по Имладрису чародейка Осень с тех пор, как впервые здешний порог переступили Гильраэн и её маленький сын. Ему тогда было два года, и ступени Восточной веранды были для него чересчур велики... А теперь уж ему скоро будет шестнадцать. Эльф в эти годы ещё совсем дитя. А человек — человек уж почти взрослый.

Эстель выпрямился — какой же он стал высокий! Выше матери. И раздался в плечах. Не мальчик — юноша. Видит ли это Гильраэн? Эльронд неслышно вздохнул; сколько же столетий потребуется ему, чтобы привыкнуть к краткости человеческого века? Но он чувствовал — на самом деле у него впереди нет и полусотни лет. Время эльфов уходит, и близится время людей. Совсем, совсем скоро.

Перепрыгивая через две ступеньки, Эстель поднялся на веранду. Гильраэн ласково коснулась губами его лба, а он поцеловал её в щеку — осторожно, вытягивая шею, чтобы не коснуться платья матери краем своих заляпанных одежд. Гильраэн улыбнулась и коснулась его щеки.

— Ты стал колючий, сын мой, — сказала она.

— Правда? — обрадовался Эстель, тронув полоску чёрного пушка над верхней губой. Только вот пальцы у него были грязные — если не он сам, так его пёс влез где-то в какую-то сажу.

Гильраэн покачала головой, вновь усмехнувшись.

— Ступай, сынок, умойся и вымой хорошенько руки!

Эстель удивлённо вскинул на неё свои ясные серые глаза.

— Ступай, Эстель, — добавил Эльронд с серьёзным видом, — не то, чего доброго, нарисуешь себе не только усы, но и окладистую бороду, как у Кирдана Корабела.

Кирдан из Серебристых Гаваней был одним из немногих эльфов, что носили бороду. У большинства эльфийских мужей растительность на лице не появлялась.

— Араторн тоже отпустил бороду... к тому времени, как приехал в Эриадор, по крайней мере, — негромко произнесла Гильраэн, когда Эстель скрылся из виду вместе со своим несносным псом.

Губы Гильраэн тронула слабая улыбка: она вспомнила те далёкие времена и единственную свою любовь. Она сама тогда была совсем молода, и родители серьёзно, озабоченно совещались, не слишком ли рано вступит их дочь в брак. Но она была влюблена, и читала не менее пылкую влюблённость в глазах своего жениха. Он был величественным, и благородным, и смелым — настоящий вождь дунэдайн. А она, опустив глаза, слушала его признания и гадала, смущаясь, не помешает ли им его борода целоваться? Теперь Гильраэн готова была заплакать от жалости к той беспечной девочке, какой она была, и к тому умудрённому годами воину, каким был её муж. Кого ей было жаль сильнее? Разве что сына. Впереди у него путь ещё более трудный.

— Араторн гордился бы Эстелем, — сказал Эльронд, пряча руки в широких рукавах, — и узнавал бы в нём себя. Он очень похож на отца... особенно в минуты веселья.

Гильраэн покачала головой. Она помнила мужа совсем иным; даже в минуты отдыха он не знал той летящей беспечности, которая искрилась сейчас во всём существе их сына. Вот в то время, когда Эстель с серьёзным, задумчивым видом склонялся над книгами... когда он с выражением жесткой сосредоточенности на лице брал в руки меч — в такие мгновенья он и впрямь напоминал ей Араторна.

— Ты заменил Эстелю отца, премудрый Эльронд, — вздохнула Гильраэн, — и едва ли найдутся на всех языках, эльфийских и человеческих, слова, чтоб выразить мою тебе благодарность.

— Это я должен быть благодарен — и тебе, и Эстелю, и самой судьбе. Как ни скоро бежит время людей, но я счастлив, что знал и учил его, ибо — ты знаешь — перед ним великое будущее. И... твой сын, Гильраэн, славный мальчик.

Гильраэн опустила ресницы — как бы не заплакать... она знала, что Эльронд любил Эстеля не меньше, чем Элладана и Элрохира, своих родных сыновей, и эта любовь была и счастьем, и мукой; великое будущее — это ведь означает: "великие дела, великие испытания". Она сама поняла это, услышав, как прозвучали слова пророчества над его колыбелью. Но время людей бежит быстро, бурно и быстро, быстрее, чем летят вниз воды серебристого водопада в Имладрисе. "Ты дала надежду дунэдайн, Гильраэн... и у этой надежды уж под носом пробиваются усы..."

Время великих дел и великих испытаний близилось неумолимо. А пока по садам Имладриса бродила чародейка Осень, и облетали золотые и багряные листья, и отцветали поздние розы, роняя лепестки на песчаные дорожки.